Посидев в кресле на лестничной площадке и порывшись на полках стоявшего рядом книжного стеллажа (там обнаружились три превалирующих направления: Пауло Коэльо, пособия по садоводству и биографии женщин – лауреатов Нобелевской премии), Ракель встала. Дом её не успокоил, но она на это и не надеялась.
На обратном пути Ракель заглянула в полуразрушенный сарай. Когда дедушка увлёкся этой своей охотой на бабочек, доступ сюда был закрыт, и сейчас, шагнув в сумрак, она чувствовала, что совершает что-то запретное. На окнах въевшаяся грязь. На стенах развешаны дырявые сачки, рабочий стол заставлен инструментами, там же пара давно пустых ёмкостей от эфира – всё, что осталось от коллекции бабочек.
Ракель уже собралась закрыть дверь, но нечто в дальнем захламлённом углу привлекло её внимание. Это были несколько холстов, прислонённых лицом к автомобильной шине и накрытых байковым одеялом, один край которого соскользнул. Ракель подумала, что сарай не лучшее место для хранения картин, тут влажно и нестабильный температурный режим. Ингер и Ларс должны знать об этом. Она убрала одеяло и перевернула первую картину. И тут же отступила, прямо на какой-то детский велосипед, с шумом его опрокинув.
Это был портрет Сесилии. Юная, но совершенно узнаваемая Сесилия, реалистическое изображение широкими мазками. На картине стояла подпись CW.
Базовое образование 2
I
ЖУРНАЛИСТ: Что значила для вас литература в подростковом возрасте?
МАРТИН БЕРГ: Помимо того, что я тоже начинал с «Почтамта», как Чарльз Буковски? Кстати, это способствовало развитию языка. Ведь умение формулировать чрезвычайно важно, согласны? Тот, кто не способен выразить себя, оказывается в подчинении, и наоборот. Сейчас мне порой становится очень страшно, когда я вижу, как общаются молодые люди. Они не пользуются языком. Считают невежливым писать без смайлов и трёх восклицательных знаков. А подчас и вообще отказываются от слов и шлют друг другу непонятные картинки. Происходит нечто вроде инфантилизации письменного шведского, и на самом деле виноваты в этом не только подростки, поскольку… я думаю… что бы мы ни говорили… О чём вы спрашивали?
Мартин проснулся от бьющего в лицо солнца. Футболка была мокрой от пота, щеку стягивала высохшая слюна. Он вскочил на ноги. Скрипнула скамейка, газета, лежавшая у него на животе, слетела на землю. Он поплёлся в дом выпить на кухне воды. Часы показывали четыре. Что он сделал за сегодняшний день – он взял свежий номер газеты и проверил дату – пятнадцатое июля 1981-го? Зевнув, выпил ещё воды.
Несколько дней назад родители и сестра ушли в море на яхте. Какое счастье избавиться от Кикки, которая слушает Duran Duran до одурения и часами болтает по телефону, унося его в самый дальний угол своей комнаты, куда еле достаёт просунутый под дверь телефонный шнур. С другой стороны, приходится самому себе готовить (спагетти с сосисками он ел уже три дня подряд). Но всё лучше, чем тихое присутствие мамы, которое всегда напрягало, а ещё нельзя было до обеда валяться в кровати. Как бы там ни было, именно этого он ждал несколько месяцев: лето, дома никого, можно бесконечно долго читать книги и писать. Конечно, он не рассчитывал, что Густав уедет во Францию, как, впрочем, и сам Густав.
– На два месяца, – сообщил он с поникшей головой. – Приговорён к наказанию в виде семейного отпуска.
– За что? У тебя же хорошие оценки.
На протяжении трёх лет Густав сразу менял тему, если речь заходила об оценках, и прятал проверочные работы сразу после их получения, однако в последнем семестре его вдруг охватила лёгкая паника:
– Не то чтобы меня это интересует, – объяснил он, – но бабушка волнуется.
Общим усилием воли они держались подальше от «Юллене Праг» и «Спрэнгкуллена». Мартин зубрил алгебру и взял шефство над растерянным Густавом, который теперь выступал в роли ученика. Мартин разыгрывал сцены из Французской революции, где превращался то в Марата, то в компанию разгневанных санкюлотов, то в Марию-Антуанетту, Луи XVI или Робеспьера, размахивая при этом бокалом и изрядно расплёскивая грог. Читал написанное Густавом вполне толковое эссе о Пере Лагерквисте, вплетая, где нужно, фразы, вроде «поэзия, посвящённая глубинам человеческой души». Целый вечер они обсуждали обстоятельства двух мировых войн (и только когда Мартин упомянул о выставке Entartete kunst [22] и пристрастии Гитлера к китчу, Густав проснулся). Объясняя Гомера, Мартин нарисовал весь ход Троянской войны в виде человечков на листе из самого большого альбома для эскизов («…это, значит, Прекрасная Елена, возможно, она не очень удачно получилась, но она реально была офигенной красоткой…»), они продирались сквозь бесконечные списки французских неправильных глаголов, считали размер александрийского стиха, определяли порядок рифм в сонетах и вовремя ложились спать накануне контрольных. Учитывая, что это длилось лишь последний месяц, средний балл Густава получился вполне приличным. Конечно, не сплошные пятёрки, как у Мартина, но тоже неплохо.
– Они же не могут заставить тебя поехать, – сказал Мартин.
– Нет, но… понимаешь…
– Я могу помочь тебе устроиться на почту. Это будет оправданием.
– Ты же ненавидишь почту.
– Да, но как-то надо зарабатывать.
– Ну…
Что бы Мартин ни предложил, у Густава находилось возражение, и спустя два дня он уехал. Мартин вернулся в сад, отодвинул в тень скамейку и начал наобум листать последний роман Уоллеса «Время и часы, наручные и настенные». Его не перевели, и, возможно, на то была причина – Мартин уснул на пятнадцатой странице. Понять что к чему ему так и не удалось, аннотация тоже ничего не прояснила. Из всех книг Уоллеса «Время» он оставил напоследок. Мама заказала её в другой библиотеке, и, судя по штампу в формуляре, её не брали читать с 1973 года.
Звонить и спрашивать, кто хочет увидеться и выпить пива, слишком рано. И кому звонить? На днях он столкнулся с бывшим одноклассником, и когда тот предложил зайти куда-нибудь выпить, Мартин услышал собственный голос, отвечающий, что он не может, потому что много дел. После чего он пошёл домой и написал длинное письмо Густаву. Поразительно, как много можно написать, когда событий так мало. Густав обычно отвечал открыткой: Всё très bien, очень солнечно, настроение Ван Гога минус сифилис & тот несчастный случай с ухом, нарисовал хорошую вещь, надеюсь привезти домой, привет gbg!!! Иногда приходили рисунки и эскизы, настолько изящные, что было сложно представить, что их и каракули слов создала одна и та же рука.
Но в основном он молчал.
Мартин снова лёг на скамейку, запустив её скрипящее раскачивание. Пыльное жаркое лето – вялое и ленивое. Всего месяц прошёл после спешных доучиваний к итоговым контрольным, ранних подъёмов и поздних отходов ко сну, крепкого кофе и рецептов канапе к выпускному, которые мама с задумчивым видом искала в кулинарных книгах. А потом выпускной бал, куда они не собирались, но всё-таки пошли, – шарики, серпантин, липкие коктейли в пластиковых стаканчиках – воспоминания Мартина обрывались на моменте, когда он, исполняя зажигательный танец под «Lust for Life» Игги Попа, упал под стол, утащив за собой скатерть, а кто-то заорал фальцетом. Но параллельно этому он делал всё, что требовалось для поступления в университет, получив в награду зависть сестры и подарок от тётушки Мод: новенькую портативную пишущую машинку «Фацит», голубую, как яйцо дрозда.
– Скоро они будут считаться несовременными, но ты же такую хотел, – вздохнула она, критически рассматривая содержимое бокала.
А потом оказалось, что лето, которое должно было стать началом всего, превратилось по большей части в ожидание. Мартин ждал писем из Франции. Ждал, пока накопятся силы, чтобы приготовить еду. Ждал решения о зачислении в университет. Ждал старта почтового рабства. Зарплаты. Нового номера «БЛМ». Он ждал осени, хотя признаваться в этом самому себе было грустно. Ждал вдохновения. Почтальона. Ждал, отказываясь в это верить, повестки на военные сборы. Ждал, что кто-то позвонит, но не знал кто.
И, наверное, он бы просто взорвался, если бы не взялся за роман.
В гимназии всегда возникали какие-то помехи. После того как поступлю, думал он. Тогда и придёт время. Роман будет слегка автобиографичным и острым. Он сотрясёт старые устои, сметёт всю дрянь и паутину. Мартин видел перед собой комнату, до потолка забитую книгами, и письменный стол у огромного окна. На столе пишущая машинка и горы бумаги, за столом, откинувшись на спинку вращающегося стула, в чёрном свитере, с длинными волосами и сигаретой, тлеющей между указательным и средним пальцем, сидит МАРТИН БЕРГ.
Он начал с описания мужчины и женщины в одном из отелей Памплоны, это была слабая отсылка к Уоллесу. В номере царила атмосфера страха – этим он остался более или менее доволен, но в диалогах увяз, наверное, потому что не вполне понимал, что герои хотят сказать друг другу. Кроме того, в Памплоне Мартин никогда не был; он вообще дальше Дании никуда не уезжал. Город он выбрал потому, что в его названии слышались отзвуки залитых солнцем улиц, ленной сиесты, корриды, трепещущих закатов в бархатных тёмно-синих небесах, и он даже не задумывался, как на его текст отреагирует человек, который действительно бывал в Памплоне.
А вот рассказом «В два часа у крепости» он остался более чем доволен. На этот автобиографичный текст его вдохновил случай: однажды вечером Мартин чуть не завёл отношения с одной девушкой ровно в тот момент, когда её бывшего бойфренда избили эргрютские [23] парни в белых джинсах. Девушке пришлось заботиться о пострадавшем, тот был на удивление счастлив, несмотря на хлещущую носом кровь, а закончилось всё тем, что Мартин и Густав выпили бутылку омерзительного шерри, наблюдая восход солнца с крепостного холма. В этом рассказе ему удалось передать ощущение хаоса, и к тому же его напечатали в школьной газете.
Но это был рассказ, а что есть рассказ, если не проба пера перед неизбежным романом?
Собственно, сюжета он не придумал, полагая, что в процессе всё решится само собой. Да и сюжет – это, кстати, не самое важное. Самое важное – это… Да, а что, собственно, самое важное? О чём, по сути, писал Уильям Уоллес? Всё, что происходит в его рассказах, похоже, особого значения не имеет. Смысл как бы не в этом.
И, веря, что сюжет определится позднее, Мартин писал, что приходило на ум, а приходило в основном всё то, чем они с Густавом развлекались осенью и весной. Себя Мартин назвал Юханом, но имени для Густава подобрать не мог, поэтому пока он обозначил его как Г. Юхан и Г. слонялись по городу, посещали музеи, и вместо того, чтобы пойти на студенческую вечеринку, забирались на какой-нибудь холм и сидели там на траве, наблюдая закат, и вели философские беседы о смысле жизни, растягивавшиеся на несколько страниц. Звонил телефон, но Мартину надо было дописать, как Г. стащил в магазине упаковку жевательного табака и им пришлось удирать оттуда со всех ног, и как потом они снова расположились у склона возле школы Кунгсладугорда, и как Юхан впервые в жизни попробовал жевательный табак, и первые пять минут это было круто, но в итоге всё закончилось грандиозным плевком, из-за которого на них крайне предосудительно посмотрели какие-то тётки.
Когда Мартин не понимал, как продолжить, он листал какой-нибудь из романов Уоллеса, чтобы посмотреть, как поступал тот. В «Днях в Патагонии» был фрагмент, от которого у Мартина начинала кружиться голова.
Главный герой книги, юный Билл, только что приехал в Париж. Он очень жаждет преуспеть – он очень голоден и одинок, его недавно бросили. Билл бродит по улицам, охваченный, как пишет Уоллес, «чернильной горячкой», письменный стол в гостиничном номере в равной степени манит его и пугает:
Учитывая требования профессии писателя, странно, что она остаётся столь притягательной для юных душ. Никто, и Билл Брэдли в том числе, не может вообразить, что вдохновение сидящего за письменным столом никогда не исчезнет, что пишущий всегда сможет черпать его из нескудеющего источника, работать одержимо и пылко, ведомый таинственными силами, управлять которыми невозможно. Нет, сомнение присутствует всегда. Это эквилибристика на краю пропасти. Случается, ты засыпаешь у самого обрыва, а пробуждаясь, сначала видишь тьму и осознаешь: если я сейчас упаду, возврата не будет. Если я упаду, мне конец.
Профессий, сулящих подобное счастье, единицы: золотоискатели, пожалуй, и писатели. И всё равно к ним рвутся. Садятся за стол, берут бумагу и ручку. Ищут первое предложение, тонкую, как паутина, леску, чтобы сплести сеть. Понимают, сколько времени это займёт, какой труд предстоит, и всё равно продолжают. Почему? Потому что писать означает завоёвывать мир. Присваивать его и становиться богом. Пишущий получает доступ ко всем пространствам, к умам и душам, в святая святых; все тайны мира лежат у его ног. Ему даётся шанс попасть в вечность. Писать – это значит отрицать смерть.
Однажды на пике июльской летаргии, когда до возвращения Густава по-прежнему оставалась вечность, а известий от него не было уже как минимум пару недель, Мартин начал играть в музыкальной группе.
Во Французском клубе он разговорился со светловолосым парнем, который представился как Пер Андрен и энергично пожал Мартину руку своей влажной лапой. Он утверждал, что помнит Мартина по Витфельдской гимназии, хотя Мартин там этого Пера вроде не видел.
– А, да, конечно, – соврал он. Пер напоминал лягушку, с тонкими ногами и мощным слегка наклонённым вперёд туловищем, и Мартин мысленно заносил в память этот образ, чтобы потом найти ему литературное применение, а Пер тем временем поинтересовался, как дела и играет ли он на гитаре.
Мартин кивнул, может, потому что был пьян, а может, потому что соскучился по фланированию по улицам с гитарой за плечами. (В последний раз это было год назад, когда он твёрдо решил бросить занятия у учителя музыки, которому было не меньше пятидесяти пяти и который при каждом удобном случае напоминал, что когда-то имел некоторое отношение к Blå Tåget [24]: «Хотя, с тех пор прошло, конечно, много времени…»)
Оказалось, что гитарист из группы Пера уехал в Италию давить виноград. И ему нужно найти замену. Потом Мартин познакомился с солистом Томми, который никогда не снимал солнцезащитные очки в помещении и не вынимал изо рта жвачку. Барабанщик работал на разогреве.
– Мы играем под Clash, Iggy & the Stooges, раннего Боуи, – сказал Пер.
– Какая у тебя гитара? – спросил Томми.
– И The Undertones, само собой, – быстро продолжил Пер, – Эбба [25], разумеется… Честно говоря, мы ближе к року, чем к панку.
– Звучит неплохо, – сказал Мартин. – Но моя гитара крякнула.
Правда была в том, что гитары у него не было, он променял её на перно, диски, платные клубы, газеты и чёрные джинсы «ливайс», в которых Густав предлагал прорезать дырки в знак символического протеста против капитализма.
– Ничего страшно, можешь взять гитару Эрика, – предложил Пер. – Там, где он находится сейчас, она ему всё равно не понадобится.
– Сейчас он кормит рыб, – сказал Томми по-английски [26].
– Я имею в виду, что он в Болонье.
Пер хотел, чтобы они выступили на фестивале в сентябре. Для этого нужно репетировать хотя бы два раза в неделю. А лучше три. Но в первый раз в репетиционном помещении забилась канализация. На вторую репетицию не пришёл барабанщик. А на тех редких репетициях, которые удавалось провести, они в основном обсуждали, что и как должно звучать. Мартин понял, что на электрогитаре Эрика играть сложнее, чем он предполагал. Пальцы соскальзывали со струн, он не вовремя нажимал на педаль эффектов, по спине стекал холодный пот, и когда кто-то предложил пойти выпить пива, он немедленно согласился.
Пер и Томми слегка заполнили пустоту, которую оставил после себя Густав. Пер был нормальным – он заезжал за ним на своём драном старом «жуке», заинтересованно кивал и помнил, кто и что говорил. А Томми, откинувшись на спинку сиденья, по двадцать минут рассказывал о себе самом. Общаться с ними было проще, чем не общаться, и именно с Пером и Томми он провёл последний вечер перед военными сборами.
Сам факт того, что надо ехать в Карлстад и пожертвовать два дня своей жизни на это шоу, уже раздражал. Армия и военное дело Мартину никогда не нравились. Работать в группе. Выполнять команды. Претерпевать лишения. Стричь волосы, уже отросшие до той длины, которая всякий раз заставляла маму спрашивать, не пора ли ему сходить к парикмахеру, пока Кикки однажды вдруг не простонала: «Мама, ему так надо» (редкий пример, когда сестрица приняла сторону брата, ничего для себя не выгадав). Обзавестись сослуживцами и до конца жизни обращаться друг к другу по фамилии, судорожно пытаясь пробудить давно исчезнувшее и подёрнувшееся паутиной чувство рядового Карлсона образца 91.
Они обсуждали это весь весенний семестр.
– Можно пойти в альтернативщики, – говорили одни, но это казалось бессмысленным. Тогда уж лучше поступить как Густав и отказаться совсем. (Хотя неизвестно, возможно, Густав вообще не окажется в ситуации, когда ему придётся отказываться: склонность ко всяческим болезням, близорукость, непрерывное курение и полное отсутствие мышечной массы делали его несопоставимым с самой идеей армии.) Они обдумывали разные способы откосить. Симулировать расстройство психики? Проблемы с наркотиками? («Нет, это слишком круто», – говорил Густав.) Признаться в том, что ты гомосексуалист? Нацик или сталинист? Прийти в чулках в сеточку? Завернуться в ковёр и объявить себя долмой? У Густава был знакомый, который не спал три ночи, а потом пришёл к психологу и заорал, что хочет стать морпехом, и начал биться головой о стол. Второй явился в стельку пьяным. Третий дал взятку частному психологу, и тот выдал заключение о непригодности для несения военной службы.
– Но это, пожалуй, немного аморально, – заметил Густав.
– То есть разыгрывать психа морально, а давать взятку нет?
– Это сильнее бьёт по системе.
– Это в любом случае бьёт по системе.
Но со временем Мартин смирился с этой мыслью. О’кей, семь с половиной месяцев к чертям собачьим. О’кей, будет неудобно и тяжело. О’кей, придётся выполнять какие-то команды (само слово «команда» – это уже что-то из мира животных). Но, с другой стороны, он получит права, и к тому же требование ОТСЛУЖИВШИЙ В АРМИИ часто встречается в рубрике «Вакансии», которую он иногда просматривает, прикидывая возможности для альтернативных заработков на период становления его как писателя. Может, его отправят в Шёвде или какой-нибудь другой относительно цивилизованный гарнизон. Может, он там даже как-то отличится. Удивит начальство умом и упорством, победит в каких-нибудь состязаниях и будет выносливо преодолевать долгие марш-броски. Однажды в пять утра он дошёл из другого конца города до дома, потому что не успел на последний трамвай.
И вот, в тот вечер накануне призыва – розовый, летний, как будто только что наступивший вечер, который будет притворяться ранним до самой темноты – они с Пером и Томми отправились в «Спрэнгкуллен» или «Эрролс», уселись там в самом прокуренном углу, смеялись над тем, что рассказывала им какая-то симпатичная девица, и, поднося ей зажигалку, Мартин мысленно писал очередное письмо Густаву. Было ещё светло, они купили картофельный салат, холодное мясо и виноград в «Консуме». У Томми была упаковка пива, что хоть как-то компенсировало эти его раздражающие откровения.
Мартин открыл банку и, с мыслью о предстоящем тестировании на интеллект, пообещал себе выпить ещё максимум две.
– Изображать психа не имеет смысла, – сказал Томми, поправив на шее пёстрый платок, который носил не снимая. – В виде наказания они пошлют тебя в Буден или Освенцим.
– Альтернативная служба – это неплохо, – заметил Пер.
– Если повезёт, попадёшь в спецвойска, – произнёс Томми. – Одиннадцать месяцев. Без особого разрешения никуда не отлучиться, могут только через государственную границу перебросить.
Мартин махнул рукой, отпугивая пчелу, кружившую над ветчиной.
– Вот чёрт! – Тыльная сторона ладони горела, он сморщился и потёр место укуса. По руке расползалось красное пятно.
– Эта дрянь меня ужалила. Это опасно?
– Не-а, – ответил Томми.
– Возможно, – задумался Пер, – если у тебя аллергия. У тебя есть аллергия?
– Откуда я знаю. Меня раньше не кусали.
– Успокойся, – сказал Томми. – Выпей пива.
– Можно я посмотрю твою руку? – строго спросил Пер. Мартин вспомнил, что в армии он служил санитаром.
– Ничего же страшного?
– Ну, у тебя же никогда не было сыпи на шее?
– Какой ещё сыпи? – Голос предательски сорвался.
Пер закатал Мартину рукав рубашки, предплечье было покрыто красными точками, напоминающими комариные укусы.
– Похоже на сыпь при крапивнице. Нам, наверное, надо… – нахмурив лоб, Пер бросил взгляд в сторону трамвайной остановки, – надо поехать в больницу.
– Я в любом случае останусь, – сказал Томми.
Когда они ждали трамвай до Сальгренской больницы, Пер велел Мартину сесть на скамейку. Живот у него свело, его подташнивало. Было трудно наполнять воздухом лёгкие, а голова казалась слишком лёгкой. Голос Пера звучал как будто вдалеке, и когда Мартин поднялся, чтобы зайти в трамвай, всё вокруг вдруг закружилось.
– Ищи в этом светлые стороны, ты точно получишь освобождение от армии, если у тебя аллергия на укусы пчёл. Как ты?
– Дерьмово…
– Что ты сказал?!
Слова казались огромными и не помещались во рту. Мартин попытался повернуть голову, но она оказалась настолько тяжёлой, что он сел, сложившись пополам, и пытался дышать, но чем больше он пытался, тем меньше воздуха поступало, перед глазами потемнело…
– Ты пьян? – раздался женский голос, и это было последнее, что услышал Мартин перед тем, как впервые в жизни упасть в обморок.
II
ЖУРНАЛИСТ: За годы работы издательство «Берг & Андрен» выпустило довольно много учебной литературы. Как бы вы охарактеризовали ваше отношение к образованию?
МАРТИН БЕРГ: Моё отношение к образованию… [Наклоняется вперёд, пьёт воду из стакана.] Образование и образованность – это ведь далеко не всегда одно и то же, так? Можно получить образование, научившись лишь правильно отвечать на экзаменационные вопросы, и ничему более. Образованность – это другое. Если мы говорим о гуманитарной или художественной области, то молодой человек здесь неизбежно необразован. Неважно, сколько он учился или насколько умён: он молод, он ещё не жил и поэтому другим быть не может. И всё же есть, пожалуй, один аспект образованности, который… [Замолкает, хмурит лоб.]
ЖУРНАЛИСТ:…который?..
МАРТИН БЕРГ: Да, который имеет отношение к способности использовать собственный жизненный опыт. И если ты не признаешь факт существования того, о чём ты не знаешь, тебе вообще будет очень трудно чему-либо научиться.
В первый день учёбы без семи девять Мартин Берг стоял в зале, как он очень надеялся, именно философского факультета. Там не было ни души. Вспотевшими руками он вытащил извещение о зачислении. Адрес правильный. Один раз он уже проверял, потому что снаружи здание тоже мало напоминало университет: слегка облезлый деревянный особняк из тех, которые обычно сносят, чтобы построить современный жилой комплекс или парковку. В холле тёмные деревянные панели, несколько мягких стульев, ковёр с «до шёпота» истёртым узором. Единственным свидетельством в пользу того, что это действительно университет, служила доска объявлений с хаосом бумажных клочков и явным дефицитом канцелярских кнопок: Ищу жилье. Продаю: История философии т. 1–5, не новая. Вступайте в наш хор!
Какие скрипучие половицы… Мартин приоткрыл одну из дверей. Помещение напоминало гостиную, обставленную случайной мебелью – продавленные диваны и кресла, низкие столы, – но во всю торцевую стену тянулась доска, а рядом высилась кафедра. Из ниши выглядывал гипсовый бюст какого-то сосредоточенного мужика с кудрявой бородой и строгим взглядом. Явно прокурено. Глупо стоять вот так и не знать, куда идти, и, не придумав ничего лучшего, Мартин снова вышел на улицу. Прошёлся немного по Мольндальсвэген, ощущая себя идиотом, за которым кто-то наблюдает из окон дома на противоположной стороне. Он тщательно распланировал время – чтобы прийти не слишком рано и не слишком поздно. Почему там никого больше нет?
И только ещё раз изучив расписание, он заметил небольшую ремарку «академическая четверть». Что это означает, он точно не знал, но интуитивно решил, что это и есть причина. И он пошёл дальше и дошёл до завода Люкхольма. Выкурил сигарету, о чём тут же пожалел, потому что почему-то почти ничего не съел на завтрак. А когда в десять минут десятого вернулся, в зале, помимо других студентов, находился и пожилой господин, державший в руках пачку бланков.
– Основы философии? – спрашивал он.
Мартин оглядел помещение, заставленное старыми диванами. Выбрал кресло, стоявшее немного в стороне. После того как все собрались, мужчина с бланками представился профессором и куратором курса. Бодрый, в выглаженной фланелевой рубашке, он мало напоминал эксцентричного типа, которого воображал себе Мартин.
– Итак, – объявил профессор с кафедры. – Добро пожаловать.
Мартин думал, что университет – это единое пространство, то есть несколько стоящих рядом зданий, примерно как Витфельдская гимназия. Но оказалось, что факультеты разбросаны по всему городу. Академия Валанда [27] сейчас находилась не в Валанде, а на Линдхольмене, по словам Густава, это было временным решением и страшной морокой, потому что ему каждый божий день приходилось мотаться на Хисинген. Литературоведы обитали в старом здании на Стура Нюгатан. Педагогический факультет, как он узнал от девушки, с которой как-то слегка флиртовал, но потом потерял из вида, выслали в Мольндаль. Бизнес-школа располагалась в жуткой коробке напротив старой городской библиотеки. Чалмерс [28], который, по представлениям Мартина, выглядел именно так, как должен выглядеть университет, оказался вообще не частью университета, а самостоятельным институтом.
Преподаватели не упускали случая покритиковать условия на философском факультете – масляное отопление регулярно выходит из строя, в неприспособленных для учёбы помещениях сквозняки. Мартину, впрочем, здесь очень нравилось. Превращённая в аудиторию бывшая столовая или гостиная – это же идеальное место для Изучения Философии, он так считал с тех пор, как прочёл о том, как Сартр сорок лет назад учился в Высшей нормальной школе Парижа. Удивительно, но Мартин явно чувствовал тепло, исходящее от протёртой обивки кресел, тёмных панелей на стенах и потолке, пепельниц, которые студенты обязаны были вытряхивать после лекций. Ему нравилось, что он знает, как поставить на место расшатанный оконный шпингалет, и нравилось приходить на факультет в восемь, сразу после открытия, чтобы лишний раз перечитать заданный текст.
От кого-то из однокурсников Мартин уже не раз слышал об «УБ», но, только увидев вывеску, сообразил, что подразумевалась Университетская библиотека. Он зашёл в полной уверенности, что в читательском абонементе ему сейчас откажут, но уставшая библиотекарша организовала всё за пять минут.
Довольно долго он просто бродил по залам без цели. Сплошные стеллажи, шкафы и полки, плотно забитые книгами, – и узкие проходы между ними. И никаких попыток показать книги так, чтобы привлечь к ним интерес. Родные обложки оторваны, и заново переплетённые книги превратились в анонимные тома тёмно-коричневого или бордового цвета. Он нашёл раздел философии и выбрал несколько книг, руководствуясь главным образом их обнадёживающим весом. Вернулся из книжного полумрака на свет и впервые переступил порог читального зала. Это было огромное помещение с высоким потолком и широкими окнами. Расставленные длинными рядами скамьи, каждое место снабжено перегородкой, настольной лампой и подставкой для книг. Там царила полная тишина, тишина того сорта, который нельзя встретить в городской библиотеке.
Мартин занял место на последнем ряду и положил книги на стол, стараясь сделать это максимально беззвучно. Но он не знал, с чего начать, и поэтому, по большей части, просто глазел по сторонам.
Впервые Мартин узнал о философии как об учебной дисциплине на третьем курсе гимназии. К ним пришёл молодой учитель, в которого сразу же влюбились все девчонки, несмотря на его мешковатый пиджак, дёрганую жестикуляцию и склонность брызгать слюной в приливах энтузиазма, случавшихся почти по любому поводу. Они проходили Платона, Аристотеля и Канта – и бо́льшая часть класса записывала что-то в блокнотах, – но главным была возможность обсуждать. Обычно дискуссии превращались в пылкие дебаты, ученики обвиняли друг друга то в коммунизме, то в недостаточной политической сознательности. Они вздыхали, скрипели стулья. Где-то лопалась бомба жевательной резинки. Мартин получил высший балл за сочинение о Сартре.
Университет представлялся ему как более цивилизованное продолжение всего этого, место, где вдумчивые размышления в плотной тишине нарушает лишь скрип перьев. Поскольку он всегда был лучшим в классе, то полагал, что и дальше останется лучшим; ведь другим он никогда не был.
На первом занятии им раздали по фрагменту текста. Там было полно слов, которые раньше ему не встречались, хотя лексикон у него был обширный – в отличие от многих других, которые, читая «Джентльменов» [29], лезли в словарь проверять значение слова «мизерабль». Но предложения были настолько распространёнными, что, добираясь до конца, он забывал, о чём говорилось в начале. Взгляд неотрывно скользил по строчкам. Мартин перечитал текст, ещё раз и медленнее. Это не помогло. Он всегда посмеивался над теми, кто называл сложные тексты китайской грамотой. И его вдруг осенило – тут подвох. По телу разлилось облегчение. Это должно быть непонятным. Сейчас профессор сделает какой-нибудь финт, скажет что-нибудь об умении формулировать вопросы или о критическом мышлении. Мартин посмотрел по сторонам, но остальные продолжали чтение. Они не поняли смысла задания.
Но когда профессор заговорил, речь пошла отнюдь не об объяснении хитрости.
– Итак, вы закончили чтение, – сказал он. – Это был фрагмент из «Феноменологии духа» Гегеля.
И он начал говорить о важности обращения к первоисточникам и о том, что нельзя приблизиться к великим мыслям, читая вторичную литературу, которая бывает разного качества. Кроме того, читать лучше на языке оригинала, чтобы избежать возможных ошибок перевода. Кто-нибудь читает по-немецки? Несколько рук робко потянулись вверх.
Примерно через неделю им задали написать первое эссе. Нужно было взять одно из понятий Аристотеля и изложить аргументы в пользу его актуальности в нынешнее время. Мартин писал текст в библиотеке, потратил на него много часов и результатом остался доволен. Когда же ему выдали работу после проверки, она была так густо испещрена красными пометками, что он даже решил, что по ошибке получил чужое эссе. Но никакой ошибки, это написал он.
Никому ничего не сказав, он быстро вышел из аудитории, направился в университетскую библиотеку и спрятался в самом дальнем её углу. Там он заставил себя внимательно прочесть комментарии. Взгляд отказывался это видеть, Мартину стало жарко, и он резким движением стянул с себя свитер. Закончив читать, какое-то время просто сидел, глядя в пустоту. Некоторые комментарии казались уместными, некоторые – немотивированно критическими. Хотя… Может, у него просто нет склонности к философии? Может, он просто не понял сути?
Он попал в ловушку. Он был лучшим среди незаинтересованных в учёбе ленивых одноклассников и перепутал это с талантом? Пожалуйста, доработайте и сдайте в двухнедельный срок. То есть ему даже «удовлетворительно» не поставили. Первый «неуд» в жизни.
Профессор носил эти его отглаженные рубашки и противно откашливался, Мартин был уверен, что одних он заваливает, а других хвалит ни за что, к примеру образцово-показательного Фредрика. Фредрик говорил спокойно и уверенно и продолжал кивать, когда другие откладывали ручки и сидели с открытыми ртами и хмурыми лицами. Иногда профессор обращался к нему напрямую, словно остальные на занятии отсутствовали. Фредрик получал отличные отметки, потому что точно знал, что от него ждут. (Мартин с Фредриком не разговаривал ни разу и делать этого не собирался.) Фредрик, видимо, вырос в семье, где было полно учёных, и поэтому чувствовал себя в их мире как дома и к тому же понимал, чем отличается ассистент кафедры от доцента.
Мартин снова внимательно перечитал основной текст и долго думал над смыслом замечаний. Вычеркнул несколько строк, которые ему очень нравились – это были ассоциативные выкладки, хорошо написанные, но довольно далёкие от темы, – и начал писать по существу. В итоге доработка заняла у него больше времени, чем само сочинение. И всё равно он сдавал его с неуверенностью. Через несколько дней работа вернулась с простой ремаркой «хорошо» в углу страницы, но, когда отхлынула первая волна облегчения, Мартин не мог избавиться от подозрения, что оценку ему поставили, просто чтобы отделаться, или, ещё хуже, из жалости.
Когда Мартин пришёл в «Юллене Праг», Густав уже успел осушить огромную кружку. Он смотрел в окно и грыз ногти.
– Как дела?
– Да вроде ничего. – Густав жестом попросил у официантки два пива.
– Расскажи о школе. Нравится? Как класс?
Густав пожал плечами, закусил щеку, посмотрел в окно на Свеаплан и наконец произнёс:
– Они так много говорят. Что есть искусство? Что ты хочешь выразить? Какой образ создать? И всё в таком духе.
– Но это же интересно, нет?
– Не знаю, – ответил он. – Я просто рисую. А ещё некоторые из них учились на подготовительном.
– Что?
– Подготовительное отделение. Я там самый молодой.
– И, надо думать, как всегда, самый лучший.
– У нас был семинар, каждый рассказывал о себе и о том, чем хотел бы заниматься. Про меня кто-то сказал, что у меня «классическая образность», но это звучало так, как будто это плохо. Не знаю. Может, это всё не для меня.
Густав вернулся из Франции две недели назад и впервые – загорелым. «Крысиные» волосы посветлели, в Каннах он сходил к парикмахеру (бабушка запретила мне стричься самому). В приличной одежде он выглядел бы как обычный турист на Ривьере, какой-нибудь проходящий персонаж Хемингуэя или нервный кузен Билла из «Дней в Патагонии». После возвращения он часто бывал очень рассеянным, а на вопрос «о чём ты думаешь?» отвечал «ни о чём». Постоянно закуривал, забывая о том, что уже держит в руках сигарету. Мог предложить выпить в середине дня, а когда Мартин отказывался, раздражался, делал несколько глотков и оставлял бокал недопитым. Не хотел идти в «Эрролс». Не хотел в «Спрэнгкуллен». Не пошёл на концерт Эббы в «Корен». В прошлую субботу вообще остался дома. И Мартин позвонил Перу. И хотя он не питал особых надежд, но вечер получился просто прекрасным: они выпили пива, послушали музыку, отправились дальше, встретили кучу народа, и Пер сразу со всеми подружился, а потом они все сидели, обнявшись за плечи, и кто-то пытался научить их петь «Интернационал» по-русски, чтобы подразнить кого-то, они не поняли кого, а потом слонялись по Бельмансгатан и пытались попасть в «Бахус». Членских билетов у них не было, и усталый охранник просто смотрел мимо них, а они, встав чуть в стороне, курили и обсуждали, кто из знакомых мог бы дать им рекомендацию в клуб.
– А это разве не клуб для голубых? – спросил Мартин.
– Здесь полно и другого народа, – сказал Пер и посмотрел на женщину, выходившую из такси. Даже издалека было видно, как она красива, просто героиня Феллини. Никто из его знакомых девчонок такой красотой не обладал.
– Один мой друг говорит, что это гётеборгский Нью-Йорк. Эх… Нам надо признать, что мы проиграли. «Спрэнгкуллен» уже закрылся?
Они срезали путь через Хага Чуркоплан. Навстречу быстро шёл парень, он смотрел себе под ноги, засунув руки в карманы.
– Густав?
Он вздрогнул, как от пистолетного выстрела.
– Чёрт! – воскликнул Мартин. – Ты же сказал, что останешься дома.
Густав пробормотал что-то про то, что он не мог заснуть.
– Куда ты идёшь?
– Просто гуляю. Кстати, привет… – Он пожал руку Перу, которого видел впервые. Мартин много рассказывал ему о Густаве Беккере и хотел бы, чтобы их встреча состоялась при лучших обстоятельствах.
– Мы уже домой, – сказал Мартин.
– Но можно и выпить пива в том месте в Хаге, – предложил Пер и посмотрел на Густава. – Хочешь с нами?
– Конечно, – ответил Густав. И за целый вечер не сказал ни слова.
Он быстро улыбнулся официантке «Юллене Праг», когда та поставила им на стол пиво.
– Кто, если не ты, должен учиться на художественном факультете? – произнёс Мартин. – Чем ты ещё можешь заниматься? Ну да, ты можешь пойти на альтернативную службу, как все простые смертные, а живописью заниматься на досуге по вечерам.
Густав поджал губы.
– Кредит на учёбу в любом случае дали.
Осень шла своим чередом. Сумерки наступали всё раньше, заливая акварели чернилами. Липы на Васагатан пожелтели, а в парке Аллен земля была усыпана блестящими каштанами. По утрам велосипедное седло сверкало от инея. Мартин вынул из шкафа пальто, снял с отворотов значки и перебросил через плечо шарф. Он никогда не носил сумку, но теперь требовалось придумать способ для транспортировки книг; пакеты такой вес больше не выдерживали. Он подумывал о вещмешке, вроде того, с которым ходил Густав, но в магазине неликвидов такие не продавались, да и носить в таком мешке книги не очень удобно. Портфель? Он нашёл один в секонд-хенде, но с портфелем в руках Мартин выглядел до смешного идиотски, так что в конце концов он купил чёрный кожаный рюкзак.
Проезжая на велосипеде по Улоф-Вийксгатан, он всегда смотрел на окна квартиры семейства фон Беккер. Несколько раз он слегка замедлял ход при виде Марлен, которая иногда отвечала на его кивок вспышкой неуверенной улыбки, а иногда вообще его не замечала.
Оказываясь на Мольндальсвэген, Мартин Берг оставлял пальто на вешалке у входа. Зажигал сигарету, откидывался на спинку дивана и фиксировал взгляд на лекторе. Он вытаскивал из нагрудного кармана огрызок карандаша и записывал. Он научился говорить так, словно мысль только что пришла ему в голову, и сопровождал слова небрежными жестами. Следующее его эссе вернулось с восклицательным знаком и похвалой, записанной на полях шариковой ручкой. Он поднимал руку, и преподаватели запомнили его имя. Он читал каждый заданный текст минимум два раза.
В его экземпляре Философского словаря было полно загнутых страниц и закладок, подчеркиваний и заметок на полях. Он читал всю рекомендованную литературу. И уделял изучению философии столько времени, что на сочинение романа действительно ничего не оставалось. Но его это не огорчало – у него появилась идея вплести в текст некое философское измерение, это и будет отличать его роман от «Джека» и всех «джекоподобных» книг, поэтому потраченное время становилось инвестицией.
III
ЖУРНАЛИСТ: Встречались ли на вашем пути обычные… писательские трудности?
МАРТИН БЕРГ: Знаете – когда вы берёте ручку – образно говоря, потому что от руки больше никто не пишет, – когда вы берёте ручку, вы становитесь богом. Вы свободны в выборе решения. И возникает соблазн описать мир таким, каким, как вам кажется, он должен быть. Поставить всё на свои места. Сделать героя идеальным и позволить ему победить. А его антагониста сделать крайне несимпатичным и воздать ему по заслугам. Не знаю, возможно, писатель иногда даже не прочь рассказать другим людям, как им следует жить. Или позволяет героям осуждать или предупреждать. Да ради бога, пожалуйста. Мы живём в свободной стране. И можем писать о чём угодно. Другой вопрос, насколько это будет художественно… не говоря уж о том, что именно почерпнёт из написанного читатель.
– Я хочу съехать, – сказал Мартин.
– М-м, – произнёс Густав, стоя у мольберта. Основа картины, как казалось Мартину, уже была готова. Если Густав, конечно, не поменяет стиль и не начнёт рисовать в абстрактной манере. Что вполне возможно, он же всё время вопит об этом нефигуративном искусстве Шандора и собственной «несчастной привязанности к сюжету».
Мартин лежал в мастерской на продавленном диване и пил виски из спецзапасов. Это было в ноябре. Пронизывающий холод, свирепый ветер. Всю дорогу до Хисингена он, дрожа, простоял на палубе (на максимальном расстоянии от леера), любуясь роскошными сумерками. А придя в школу, обнаружил, что Густав стоит во дворе и любуется тем же небом, и последний луч умирающего света отражается в стёклах его очков.
Все разошлись по домам, вернее, по компаниям. Кроме Густава, в здании оставалось два-три человека. Откуда-то доносилась приглушенная музыка, и в тёмный коридор падала полоска света. Остаться тут всё равно лучше, чем пойти к себе и разбирать скучные выкладки Фреге.
Всякий раз, когда Мартин переступал порог дома на Кунгсладугордсгатан, его лёгкие заполняло нечто густое и вязкое, словно бремя истории давило на грудь, а движения становились замедленными, как под водой. Ему даже хотелось, чтобы произошёл какой-нибудь конфликт, от которого можно было бы оттолкнуться. Чтобы ему пришлось собрать свои вещи и уйти. Но там сидела мама, она читала, низко падал свет от лампы, мама курила и ела леденцы. Отец смотрел истерически-юмористическое шоу по телевизору с отключённым звуком, потому что из-за типографского грохота у него шумело в ушах. Из комнаты Кикки доносились обрывки телефонной болтовни.
Сходив за виски, Мартин снова растянулся на диване.
– Я даже писать больше не могу. Мне кажется, дело в помещении. Это самое забытое богом место всех времён и народов. Там не смог бы писать даже Уоллес. И Стриндберг не смог бы, хотя он писал непрерывно, даже когда стал параноиком и пытался синтезировать золото. Клянусь, в моей комнате не выдержал бы даже Стриндберг. Там никто бы не выдержал.
– Тогда съезжай, – сказал Густав.
– Я это и имел в виду.
Мартин был уверен, что Густав предложит ему переселиться на Шёмансгатан. Это было бы идеально – он и так всё время здесь, и квартплата бы стала совсем маленькой. Конечно, для двоих тут немного тесновато, но Густав всё время в школе, а Мартин в библиотеке, и потом, это временно, пока не подвернётся что-нибудь другое…
Но Густав сказал:
– На доске объявлений куча предложений совместного проживания и прочего. Посмотри, что-нибудь найдёшь.
Мартин тяжело вздохнул.
– Конечно, – кивнул он и замер. – Так и сделаю.
По нескольким объявлениям он позвонил. В первом случае предлагалось жилье в доме под снос в Хаге, но его уже сдали. Во втором требовался депозит за два месяца, а туалет был только во дворе. Третьей была комната на Каптенсгатан.
– Думаю, тот, кто жил тут раньше, не сильно заморачивался насчёт уборки, увы, – сказал по телефону владелец квартиры Андерс. – Клозет есть… что ещё… – В трубке слышались бренчание гитары и чьё-то неуверенное пение. – Ну, и тут у меня всё время гости и всё такое, – продолжил хозяин. – Надеюсь, ты не против.
– Конечно, нет, – ответил Мартин.
– Я пытался как-то сдавать одному, ну, типа фанату порядка. Катастрофа. Может, просто зайдёшь и посмотришь?
Квартира располагалась на втором этаже в губернаторском доме. На двери была наклейка VPK [30]. Андерс открыл, как только Мартин нажал на звонок, будто стоял и ждал его прямо за дверью.
– Заходи, – сказал он. За влажным рукопожатием последовал жест, приглашающий идти следом. Он кого-то напоминал, Мартин пытался вспомнить, кого, пока ему показывали кухню, где давно пора было прибраться, и гостиную, где, помимо прочего, имелся цветастый диван и такие же кресла, кальян и несколько явно уставших от жизни комнатных растений. И только когда Андерс открыл дверь в комнату, предназначавшуюся Мартину, он вдруг понял, на кого похож хозяин, – возможно, не без подсказки слегка манерного жеста, брошенного в сторону двадцати квадратов с окнами на улицу. Портрет Джеймса Стюарта, герцога Леннокса, кисти Антониса ван Дейка. Он был в книге о голландской живописи, которую Мартин купил, чтобы понимать то, что Густав рассказывал о Вермеере и Рембрандте. Как и у Джеймса Стюарта, у Андерса было узкое лицо и золотистые локоны до плеч, большие и немного влажные глаза, длинный рельефный нос и пушистые усы. Аристократ у ван Дейка был одет в шёлковую блузу, а Андерс – в хлопковую робу маляра и, вместо груши, держал в руках коробочку со снюсом. Он скрутил табак в приличную порцию и спросил у Мартина, как ему комната.
Сумка на колёсиках и помощь Густава позволили перевезти всё имущество за две поездки на трамвае. Андерс пригласил их на ужин по случаю новоселья, который состоял из тушёной чечевицы и наполовину разведывательных, наполовину менторских бесед о ядерной энергии («видимо, необходима катастрофа, чтобы люди поняли, насколько это опасно»), нынешнем правительстве («печальное, но логичное следствие обезвоженных и замшелых социал-демократов») и собственном опыте работы на заводе («на конвейере»). Выяснив, что новый жилец изучает философию, Андерс спросил, что он думает о Марксе, и, услышав правильный ответ («понять политическое и философское развитие двадцатого века без этого мыслителя невозможно»), вроде бы немного успокоился.
Густав, присутствовавший на этом первом общем ужине, всё время молчал. Неважно, что он думал – он мог соглашаться и скандировать первомайские лозунги, надеясь на скорую погибель капитализма, как и предрекает ему материалистическая диалектика, – но Густав просто застыл и погрузился в себя, точно его в любой момент могли поставить к стенке. Он сидел, ковырял вилкой свою чечевицу и пил лёгкое пиво. Андерс рассказывал о своей недавней попытке замариновать морковь.
От Каптенсгатан до обиталища Густава на Мастхуггет пешком было не больше получаса, а, если срезать путь, то и вовсе минут десять. И всё равно они могли не видеться неделю или даже больше.
– Ты же можешь приехать сюда, – говорил он, когда Мартину удавалось поймать его по телефону.
«Сюда» означало к нему в школу, и Мартин иногда приезжал. Густав показывал свои последние работы, они пили грог и ели особые здешние бутерброды с домашним сыром. Рано или поздно к ним присоединялись валандские приятели, и разговор всегда крутился вокруг местных скандалов или преподавательских интриг.
– Уже уходишь? – спрашивал Густав без особого огорчения.
Однажды они договорились встретиться, только вдвоём, а Густав опаздывал. Мартин ждал его на Йернторгет. Стоял ранний апрель, и по прошествии солнечной недели Мартин сменил пальто на чёрный шерстяной пиджак, но сейчас было очень ветрено и с неба свисали тяжёлые угрожающе низкие тучи. Мартин несколько раз обошёл фонтан. Спросил у какой-то дамы, сколько времени. Густав опаздывал на десять минут. Потом на пятнадцать. Двадцать. Упали первые капли дождя. Мартин направился к телефонной будке. Набрал номер телефона, стоявшего в коридоре школы, и через несколько гудков услышал запыхавшийся голос:
– Да, алло? – На заднем плане раздавались голоса и звучала музыка.
– Это Сиссель? – Ему показалось, что он узнал однокурсницу Густава.
– Да, с кем я говорю?
– Это Мартин, Мартин Берг…
– Привет, Мартин! – Голос звучал радостнее, чем обычно. Может, она всегда так разговаривает, когда выпьет, только сам он ни разу не общался с ней в достаточно трезвом виде, чтобы это оценить.
– А почему ты не здесь?
– Э-э-э… А Густав там?
– Да, хотя подожди, он только что ушёл за льдом. Сказать ему, чтобы он тебе перезвонил?
– Спасибо, не надо.
Сиссель сказала ещё что-то, утонувшее в общем шуме и смехе, и повесила трубку. По окнам будки хлестал дождь. Мартин прошёл пешком три остановки. В квартире никого не было; Андерс уехал на практику в Албанию. Мартин повесил мокрый пиджак над ванной и сунул газеты в промокшие ботинки. Потом приготовил ужин, состоявший из бекона, яичницы и белых бобов, и уселся с тарелкой перед телевизором.
Первый звонок раздался на следующий день в два. Мартин не ответил, поэтому не был уверен, что это Густав, но к двум он обычно справлялся с похмельем и никогда не вешал трубку раньше девяти гудков. Мартин продолжил читать. В три телефон зазвонил снова. Потом в половине четвёртого и без четверти четыре. После чего Мартин собрал книги и пошёл в «Хэнгматтан», чтобы заниматься там.
Вечером он договорился встретиться с однокурсниками. Пиджак практически высох. Они долго обсуждали, существует логика или нет, белых и чёрных лебедей Карла Поппера (Мартин всё время беспокойно разминал в руках сигарету), гений ли Витгенштейн или шарлатан, гей или нет.
– Никаких доказательств его гомосексуальности не существует! – воскликнул Фредрик, который, вдобавок ко всему, начал курить трубку и теперь довольно агрессивно стучал ею, выбивая табак. Мартин сказал, что пора расходиться.
На следующее утро его разбудил звонок телефона, оставленного на кухне, он вскочил и чуть было не ответил, но успел вспомнить о принятом вчера решении. Телефон продолжал звонить, пока он пил воду и ходил в прихожую за газетой. Андерс скептически относился к тому, что Мартин выписывал «Гётеборг постен» – «это всё же либеральное издание». После отпущенного им комментария возникла небольшая пауза, потому что Мартин не знал, как лучше ответить. Но в конце концов сообразил и сказал, что привык читать утреннюю газету, поскольку отец всегда приносил её из типографии. И эта связка с пролетариатом, похоже, заставила смягчиться Андерса, чьи родители работали учителями в гимназии.
Мартин сделал бутерброды и заварил кофе, разгрёб на столе кое-какие завалы и поставил в раковину тарелки с засохшей едой, чтобы отмокли. Прочёл статью о Фолклендских островах, куда Тэтчер решила отправить целый флот. Насколько он понял, никакой особой ценности в плане природных ресурсов и прочего у Фолклендских островов не было, и происходящее скорее напоминало ссору двух детей, которые отнимают друг у друга неинтересную игрушку, чья притягательная сила исключительно в том, что её хочет другой. Он мысленно отметил эту тему галочкой, чтобы обсудить с Густавом, после чего внутри у него как будто что-то кольнуло. Он разобрался с грязной посудой и занялся холодильником, который давно никто не мыл, хотя официально это входило в схему уборки. Изначально они договорились, что у каждого будет по две полки. Но такая система не приживается, если нельзя определить, кто хозяин еды. Чашка с бобами в рассоле: Андерс. Полпалки колбасы в фольге: Мартин. Стеклянная банка с проросшими семенами: Андерс. Полпорции чего-то, что, видимо, когда-то было спагетти с мясным соусом: Мартин. Пастернак: Андерс. Открытая банка консервированных шампиньонов… Сморщившись, Мартин выбросил её содержимое. Бобы уже тоже пахнут не очень, Мартин думал, стоит их выбрасывать или нет, когда телефон зазвонил снова. Девять сигналов. Он пошёл в ванную и долго стоял под душем.
До обеда он занимался в кафе, домой вернулся вечером. Была суббота, он просто шатался по квартире, заглянул в комнату Андерса, где не обнаружил решительно ничего интересного, и никак не мог решить, чем заняться. Можно было позвонить девушке, с которой он иногда встречался, и сходить в кино, но, с другой стороны, там не шло ничего, что он хотел бы посмотреть. Он рассматривал корешки книг на полке Андерса, когда взвизгнул дверной звонок.
На несколько секунд Мартин замер, думая, что делать дальше. Но когда звонят в дверь, альтернатив немного: он открыл.
Густав топтался на коврике у двери. В тонких руках пакет из алкогольного магазина, в нём что-то звякнуло. Лицо осунувшееся, на щеках лёгкая щетина.
– Я звонил как сумасшедший, – сообщил он. Аккуратно поставил пакет на пол, снял пальто.
– Я занимался, – ответил Мартин.
– Это всё ещё Декарт?
– Декарт был прошлой зимой. Сейчас логика.
Густав сразу понял, что Андерса нет («родители в отъезде»), и начал искать в кухонных шкафах какие-нибудь бокалы, чтобы не пить из обычных стаканов.
– В общем, эта выставка… – Он покачал головой и открыл морозильник, чтобы взять лёд. – Я просто её не переживу.
– Какая выставка?
– Весенняя выставка!
Мартин вспомнил, что учебный год в Валанде заканчивается большой выставкой, на которой студенты представляют свои работы. И это не только экзамен, но и шанс действительно продать свои творения, что, по мнению Густава, не очень хорошо.
– Но это же не раньше конца мая?
– У меня ничего не готово.
– У тебя куча работ.
– Да, но они недостаточно хороши.
В голосе Густава звучало явное отчаяние. Мартин попытался вспомнить картины, которые он видел осенью и весной. Судя по всему, Густав продолжал заниматься этими его неопрятными натюрмортами и пробовал писать портреты.
– А что в них, собственно, плохого?
Динь-динь, упал в бокалы лёд.
Густав вытащил бутылку виски.
– Отсутствие идеи, – ответил он. – Работы есть. А идеи нет.
– Что ты подразумеваешь под идеей? – строго спросил Мартин, в конце концов, философ у них он.
Взгляд Густава выражал раздражение и отчаяние.
– У других всегда столько мыслей о том, что они хотят сказать своими работами, – произнёс Густав. – А у меня их вообще нет. Я просто рисую.
– И в чём здесь проблема?
– Я не знаю, что отвечать, когда спрашивают, «что я намерен исследовать» и всё такое. – Он закурил, хотя Андерс требовал, чтобы в квартире не курили, якобы потому что у него астма. На всякий случай Мартин открыл окно.
– И мне не надо было перерисовывать эти фотографии. Теперь все спрашивают: «Ты хочешь работать, опираясь на фото?» В первый раз я ответил, что это проще, чем притащить сюда стол, заставленный бутылками, а они начали смеяться и решили, что я валяю дурака или шучу. А потом снова спросили… Я думаю, может, мне всё переделать без фотографий…
– Ты не успеешь.
– Ты только что сказал, что у меня куча времени.
– Чтобы закончить – да, но не чтобы начать всё сначала.
Густав какое-то время сидел молча. Потом сказал, что Мартину лучше самому посмотреть, что у него получилось, и, кстати, в Валанде был, как всегда, праздник.
Они сели на паром, скользивший по иссиня-чёрной глади. Густав захотел остаться на палубе, чтобы смотреть, как в воде отражаются огни. Он приободрился и всю дорогу рассказывал какую-то запутанную анекдотическую историю о своём однокурснике. Когда Густав описывал своих друзей из Валанда, они все казались невероятно весёлыми, умными, талантливыми и заслуживающими любви. А потом Мартин с ними познакомился. Шандор Лукас, длинноволосый венгр с усами Заппы, вообще никак не ассоциировался с теми глубокомысленными комментариями, которые ему приписывал Густав. Сиссель, что «шестым чувством угадывала эмоциональное состояние других», по большей части сидела в углу и грызла ногти. Шутник Уффе оказался дёрганым и нервным, задавал одни и те же вопросы по несколько раз и вообще вёл себя как параноик.
– Он становится таким под кайфом, – сказал Густав. Уффе лелеял «совершенно безумный» проект – построить стену из телевизоров, где только три телевизора должны работать. Но пока его вклад в искусство заключался в том, что он всё время сидел в мастерской, смотрел фильмы ужасов и курил травку.
Паром причалил на Линдхольмене. Они поковыляли к школе. Густав так и не объяснил, почему не пришёл накануне, и не сделал этого позже. О чём бы ни заходила речь, он постоянно возвращался к весенней выставке, как будто ходил по кругу, неизбежно возвращаясь в одну и ту же точку. И с каждым новым витком наращивал подробности.
– Я просто думаю… – говорил он, опускаясь в кресло, – …а что я, собственно, могу? Что у меня получается хорошо? Я же жалкая копия Улы Бильгрена [31], и мой единственный талант – точность. Но кому сегодня нужна точность? А? И потом, когда точность считалась искусством? – Последнее слово он даже не проговорил, а выплюнул. – Искусством?
– Фотореализм, – обронил кто-то.
– Который был новым и интересным лет десять-пятнадцать назад, – вклинился кто-то другой и умолк, потому что сидевшая рядом с ним девушка ткнула его локтем. Густав как будто ничего не слышал.
– Я имею в виду… может ли точное воссоздание реальности считаться искусством? Или искусство рождается в том пространстве, которое разделяет изображаемое и изображённое?
Кто-то кивнул.
– Но кому, нафиг, нужна реальность? – Густав наклонился вперёд и налил себе ещё вина. – Реальность – это противоположность искусства, если цитировать… цитировать… ну, вы сами знаете кого… – Нетерпеливый взмах свободной рукой, разрозненные смешки.
Общий разговор переключился на собственно определение постмодернизма, а Густав понизил голос так, чтобы его мог слышать только Мартин. Он был на выставке этого приятеля Шандора Карла Микаэля, как там его, да, фон Хаусвольфф. И ни фига не понял. Но Шандор говорит, что это хорошо. И это наверняка так. Но, с другой стороны, Шандор говорит, что Густав – это «школа Одда Нёрдрума», что бы это ни значило. А Густав не уверен, что ему вообще хочется принадлежать к чьей-либо школе. Потом он посмотрел, кто такой Нёрдрум, и он, конечно, вполне ничего, и действительно у них есть что-то общее, хотя Густав видел только репродукции…
Дальше Мартин потерял нить, а Густав продолжал говорить, грустно глядя на дно бокала:
– Холст два на три метра, подумать только…
Следующий виток случился через час, когда Мартин обсуждал перспективы панк-культуры, опираясь на диалектику Гегеля.
– Короче говоря, – объяснял он, – панк ассимилируется в мейнстриме – синтез, если по Гегелю. То есть сама суть панка, панкизм, будет нейтрализована… – В этот момент рядом с ним сел Густав.
– Друг мой, что-то ты не очень весел, – сказал Шандор-усы-как-у-Заппы.
– Где твои очки? – спросил Мартин.
Густав молча раскрыл ладонь. На ней лежали аккуратно сложенные очки в тонкой металлической оправе. Глаза у него были большие, ясные и беззащитные. Он сидел, скукожившись, и курил сигарету, на которой рос и магическим образом не падал столбик пепла.
Шандор рассмеялся:
– Ты не хочешь надеть очки?
Густав покачал головой.
– Но ты же ничего не видишь?
Густав покачал головой ещё раз.
– Милые маленькие идеи, они приходят… – произнёс он, перебирая на столе винные бутылки.
– Что?
– Мне надо заканчивать с фотографиями. Фотографии переворачивают всё с ног на голову.
– Но фотографии интересны, Густав. – Голос Шандора звучал мягко и по-дружески. – Мы с тобой говорили об этом. Ты снова о том, что такое искусство, да? Где разделительная черта между искусством и, например, документалистикой.
Густав что-то пробормотал в ответ.
– Что ты сказал?
– Документалистика. Я забыл. Я думал об этом, но забыл…
Рядом с Шандором села девушка, разговор переключился на что-то другое, а Густав тихо, как бы себе самому, сказал:
– …и всё же они плохие…
Мартин вздохнул:
– Ты снова о работах?
– Я посредственность. Я неинтересен.
– Прекрати, – сказал Мартин. – Ты, пожалуй, самый талантливый человек из всех, кого я знаю. – И, только произнеся это вслух, Мартин осознал, что это правда.
Но Густав смотрел на него мутным и печальным взглядом.
– Мартин… я всегда тебе доверял… но ты предвзят. Предвзят. Тебе бы понравилось, даже если бы я насрал на холст и размазал по нему собственное дерьмо.
– Нет, я бы решил, что ты мерзавец и ублюдок.
– Мне нужна критика. – Он сфокусировал взгляд на точке под подбородком Мартина. – Но серьёзную критику фиг получишь. Если ты странный, то ты хороший. Если ты не странный, то ты скучный. Who wants yesterday’s newspaper [32]?
– Но ты же всегда расстраиваешься, когда слышишь критику. Как когда этот твой однокурсник сказал, что ты… что он тогда сказал…
– …прибран и сдержан. А сам. Как будто его вещи – это что-то особенное. А? А это просто китч. Милые зверюшки и прочая дрянь… он же даже животных не любит. Он однажды пнул кота. Ни в чем не повинного кота.
Густав с отвращением оглядел пространство в поисках заклятого врага, а тот весело пританцовывал рядом с девушкой, исполнявшей эротичный танец прямо рядом с динамиком. Вспомнив об очках, Густав с преувеличенной аккуратностью водрузил их на нос.
Мартин случайно посмотрел на часы – половина второго. Последний автобус через пятнадцать минут. Он не настолько пьян.
– Слушай, – он положил руку на плечо Густаву, – мне пора. – Густав ответил что-то невнятное и помахал сигаретой.
В автобусе он чуть не заснул, но умудрился выйти и пересесть у вокзала. В кармане пиджака лежала «Экзистенциализм – это гуманизм», и он с большим трудом одолел пару страниц.
Дома было очень тихо. Мартин поймал себя на том, что скучает по гитарным переборам и голосам, которые с азартом обсуждают коммунистов и синдикалистов, и не прочь услышать «если хочешь, там осталась порция картошки с мясом». Он сделал себе бутерброды, выпил стакан молока, разделся, почистил зубы, рухнул в кровать и вырубился.
Кажется, не прошло и десяти минут, как раздался звонок.
Мартин растерянно смотрел в потолок. Он не понимал, почему проснулся, но тут темноту прорезал очередной сигнал. Тишина в десятки раз увеличивала его громкость. По пути на кухню он стукнулся о дверной косяк, у него потемнело в глазах, и ему пришлось на пару секунд опереться о раковину, чтобы прийти в себя.
– Мартин? – немного испуганно спросила Сиссель, в трубке отдалённо слышались и другие голоса.
– Что случилось?
– Ты должен приехать и забрать его.
– Что?
– Густава! Он в полном ауте. Он нас не слышит – просто лежит, и всё…
Мартин зажёг свет. И тут же зажмурился.
– Где вы?
– Кунгспорт.
– О’кей. Оставайтесь, я скоро буду. Следите за ним.
Снова отдалённые голоса.
– Мы вообще-то собирались ещё на одну вечеринку, – начала было Сиссель.
– Какая, к чёрту, вечеринка, стойте там!
Ему было приятно наорать на Сиссель и бросить трубку. Он посмотрел на часы – четверть пятого. Они собираются на вечеринку. Идиоты.
Он натянул джинсы и рубашку. Проверил кошелёк – две смятые десятки. Открыл ящик, где хранил деньги на чёрный день. Почувствовал удары сердца, когда увидел, что там пусто, вспомнил, что отдал всё Андерсу в счёт квартплаты перед его отъездом в Албанию. То есть денег на такси нет. А трамваи уже не ходят. Он может поехать на велосипеде к родителям и взять машину – три секунды эта идея казалась отличной, пока он не вспомнил, что, скорее всего, отец уехал на машине на работу, да и сам он формально пьян. Чувствовал он себя совершенно трезвым и мог без проблем сесть за руль, но если что-нибудь случится, он реально влипнет… Мартин выругался и пнул ногой ящик из-под пива.
Поехать туда на велосипеде? Но если Густав не может идти с ними дальше на вечеринку, вряд ли он в состоянии сесть на велосипедный багажник.
Пер, вспомнил Мартин. У Пера есть машина. Он живёт на Мариаплан и подрабатывает в бюро услуг. Вдруг он трезвый, несмотря на то что суббота. Мартин открыл свою телефонную книжку. Пер вроде бы не прочь видеться с ним чаще, и это обнадёживало, да и выбора в любом случае не было; он набрал номер – может, он позволит взять свою машину.
Четыре гудка. Пять. После чего в трубке раздался сонный голос Пера. Мартин объяснил ситуацию.
– Нет проблем, – без колебаний ответил Пер. – Я отвезу. Через десять минут у подъезда притормозил его «жук».
Над городом разворачивался облачный рассвет. Крики чаек, на улицах ни души, разве только почтальон с утренними газетами или случайный гуляка. Пер включал поворотники и останавливался на красный, даже если на обозримом расстоянии не было ни одной машины.
– И это его прекрасные друзья из Валанда, – проговорил Мартин, сам удивившись, насколько сердито это прозвучало. – Что же они не позаботились о нём, раз они такие прекрасные? Но чуть что, и они звонят мне. Могли посадить его в такси или придумать ещё что-нибудь…
На площади Кунгспортсплатсен не был никого, кроме трёх фигур на ступенях рядом с конной статуей.
– Вы остановились перекусить по дороге? – произнёс Уффе.
Мартин выразительно посмотрел на него и ничего не сказал.
– Симпатичный свитер, – проговорил Уффе и зажёг сигарету.
– Он сказал, что просто хочет немного отдохнуть, – сообщила Сиссель. Она выглядела усталой и куталась в куртку из каракуля, которую Мартин уже видел на Шандоре. Самого Шандора поблизости не было.
– Он напился вусмерть, и нам не удаётся привести его в чувство.
Густав полулежал на ступенях, не подавая признаков жизни. Без очков.
– И вам не пришло в голову позвонить в скорую? – спросил Пер, включив свой медицинский тон, после чего наклонился и пощупал у Густава пульс. Сиссель сделала большие глаза и глубже укуталась в каракуль:
– Мы не думали, что…
– В скорую, – фыркнул Уффе.
– Это могло бы очень плохо кончиться, – сказал Пер, уперев руки в бока и посмотрев на Уффе и Сиссель так, как будто те были безответственными родителями.
– Мы просто собирались на одну вечеринку, – жалобно проговорила Сиссель.
Они поставили Густава на ноги. Его веки вздрогнули, он пробормотал что-то нечленораздельное.
– Плохо, если его вырвет в машине, – сказал Пер.
Но тут обошлось – сделав всего несколько шагов, Густав споткнулся, упал вперёд, и хлынувшая из него каскадом рвота попала Мартину на ботинки. Он заметил, что это была только жидкость винного цвета, без остатков пищи.
Сиссель подавила отвращение.
Пер подошёл ближе и вытер Густаву рот носовым платком. Тот по-прежнему что-то мычал, но дал усадить себя на заднее сиденье машины.
– А вы не могли бы заскочить на Редбергсплатсен? – крикнул им вдогонку Уффе.
IV
ЖУРНАЛИСТ: Вы выросли в семидесятые, в годы прорыва так называемой исповедальной прозы. Сейчас популярен автофикшн, беллетризованные мемуары. Что вы думаете об автобиографии как жанре?
МАРТИН БЕРГ: Ставить знак равенства между жизнью писателя и его трудами – это всегда упрощение. О некоторых событиях можно сказать, что они «случились» [жестом показывает кавычки], но текст отличается от реальности. Что бы вы ни делали, между ними всегда будет зазор.
Я думаю, что этот зазор необходим для существования именно того, что и называется литературой. И искусством в целом. Даже если я точно знаю, что хочу написать, до конца мне это не удаётся. Создать идеальный образ мира невозможно. Нельзя быть полностью честным или откровенным, потому что опыт всегда пропускается через фильтр субъективного восприятия. Даже с самыми искренними намерениями я бы не смог написать истинную автобиографию. И это подчас мешает людям – им необходимо одно из двух, либо правда, либо вымысел. Но литература неизбежно обитает в том электрическом поле, которое образуется между ними, и это просто надо признать.
Летом после первого курса университета они предприняли комбинированный художественно-фестивальный тур в Данию. В планах был сначала Копенгаген, потом «Луизиана», Скаген и, наконец, фестиваль в Роскилле. Мартин хотел увидеть U2, Лунделя и Эббу Грён. Густава больше интересовал сам фестиваль как действие. Они обзавелись двухместной палаткой, но ни один не знал, как её устанавливать. Мартин сидел за рулём родительского «вольво», Густав рядом, он курил, включал радио и подпевал. Периодически просил остановиться на заправке, где покупал свежий выпуск «Афтонбладет», солнечные очки модели «авиатор», пакет луковых чипсов или мороженое («Пиггелин» Мартину, «Корнетто» себе). Периодически сокрушался, что так и не получил права, не сильно, впрочем, по этому поводу огорчаясь.
С парома Густав позвонил своей копенгагенской знакомой и спросил, не смогут ли они переночевать у неё на полу. Он на удивление неплохо говорил по-датски или просто передразнивал, но так, что это не походило на пародию.
– Фредерика – золото, – сказал он. Они стояли у леера. Мартин не спускал взгляда с полоски суши, которая становилась шире и ближе.
– Я думал, ты с ней уже всё решил.
– Почему это?
– Ты же говорил, что спрашивал у знакомой, можно ли нам остаться.
– Ну я имел в виду в принципе.
– М-да.
– Она живёт в каком-то переулке рядом с Центральным вокзалом. – Он порылся в карманах в поисках бумажки с адресом Фредерики Ларсен.
– Вот, держи. А то я потеряю.
– Откуда ты её знаешь?
– Она жила в городе несколько лет назад, у неё был роман с моим знакомым, Закке, ты его знаешь, вы вроде где-то вместе играли. Мне кажется, ты и с ней пересекался, нет? Но Гётеборг не Копенгаген, у Закке была какая-то чёрная полоса, да и отношениями он не сильно дорожил, в общем, Фредди вернулась домой.
Густав вообще не умел читать карты, и его главный метод определения местонахождения заключался в том, чтобы опустить стекло и спросить дорогу у прохожего. Так что нужный адрес они нашли не сразу.
Здание представляло собой памятник ушедшему величию: шесть этажей, светло-серая штукатурка, высокие окна. Входные двери небесно-голубого цвета, несколько бесхозных велосипедов на цепях у водосточной трубы, в списке жильцов у домофона много вычеркнутых и написанных от руки фамилий.
– Фредди, Фредди, – бормотал Густав, нажимая на кнопку. Через несколько секунд зажужжал открывающийся замок, и они пошли вверх по лестнице, пока не увидели женскую фигуру в проёме двери. Она казалась смутно знакомой: тёмные волосы, полосатый свитер и клетчатые брюки, на пальцах серебряные кольца, живые глаза подведены на манер Сюзанны Бреггер [33]. Это она, вспомнил Мартин, та, которая однажды посоветовала ему прочитать Германа Гессе.
– Густав! – воскликнула она с датским произношением, образующимся где-то в глубинах рта, – Гоуусс-та!.. А ты, наверное, Мартин! – Последний гласный выпал. – Март-н. Я о тебе много слышала. Очень рада встрече. – Она взяла его руку обеими руками и улыбнулась. Ослепительная улыбка, Мартин не понимал, чем он её заслужил. Вряд ли он произвёл на неё особенное впечатление, когда они говорили о «Степном волке»? К собственному ужасу, он почувствовал, что смущается и тупит, а когда Фредерика показывала им квартиру, он не понимал и половины её слов. Заметив это, она перешла на более близкий к шведскому вариант родного языка.
– Это кухня. Еду из холодильника можно просто брать, если она там есть… ванная, краны, если что, нужно подкрутить. Это моя комната… – Промелькнули японские фонарики из рисовой бумаги и ширма для одежды из бледно-жёлтого шёлка. – …а это гостиная…
Повсюду вещи и коробки. Комнату, где им предстояло жить, Фредерика использовала для съёмок фильма, в котором сама собиралась выступить и автором сценария, и режиссёром, и оператором.
– Малобюджетное кино, – сообщила она. – Своего рода камерная пьеса, но сквозь фильтр сюрреализма… основное действие происходит в этой комнате. Исполнительница главной роли уехала навестить родителей, так что я всё равно не могу работать. Спальное место, увы, только такое, но зато тут все улягутся. Рекорд был, кажется, пять человек.
Бо́льшую часть комнаты занимал огромный круглый матрас, который лежал прямо на полу. Окна и потолок были задрапированы красной, лиловой и розовой тканями, что делало комнату прохожей на цирк-шапито.
– И где вы только такое берёте? – сказал Густав. – Позвольте узнать? Эти датчане всегда и во всем впереди.
Фредерика улыбнулась.
– Завтра у меня маленькая премьера. В восемь. А сейчас мне пора на работу. Чувствуйте себя как дома. Вот ключи. – Она протянула Мартину связку и, быстро собравшись, уже через минуту захлопнула за собой дверь.
– Энергичная девушка, – заметил Мартин и, отодвинув драпировку, выглянул в окно. Судя по неоновым вывескам, это был район гостиниц, проституции и скотобоен. Приют для беглецов и плоти. Вильнув велосипедом, Фредерика поймала равновесие и уехала.
– Да, у неё всегда тысяча дел, – сказал Густав, перебирая фигурки, выстроенные в ряд на комоде, одну из них он поставил себе на ладонь. – Не думаю, что она что-нибудь заработает на этом фильме. Ради денег она вкалывает в психиатрической клинике. Однажды даже раздобыла там смирительные рубашки, чтобы сделать видео для одной группы. Но когда солиста одели и перевязали, у него случилась паника, а другие не могли надеть эти рубашки, потому что им надо было играть, так что ничего не вышло.
– Всё равно забавная идея, – сказал Мартин.
– А как-то она записала саундтрек, где сама играла на виолончели, хотя она вообще не умеет играть. Звучало, понятное дело, ужасно. Смесь Psycho и Эббы Грён, на струнных. – Он поставил фигурку на место. – В общем, этот автопробег, трасса, о лакрицах я вообще молчу, лично у меня вызвали дикую жажду, и я просто мечтаю о рюмочке и пиве. Что скажешь?
Мартин проснулся оттого, что его тряс Густав.
– Доброе утро, пора вставать! – вопил он, имитируя датский. – Кофе готов. Фредерика приготовила его по-турецки. Это вкусно, но с гущей надо поаккуратнее.
– Сколько времени?
– Пробил час Хаммерсхёйя.
– Кого?
– Вильгельма Хаммерсхёйя. В Глиптотеке.
Мартин сел. В голове шумело, драпировки как будто покачивались. Возможно, он ещё не протрезвел.
Вчерашний тёплый и ленивый июльский вечер начался с прогулки в поисках обменного пункта. Главной целью Густава была Христиания и неожиданно – джаз-клуб. Они выпили пива и покурили немного травки, съели свиные сосиски с горчицей, Густав настаивал, что так положено туристам. А в конце оказались в каком-то заведении с тёмными стенами и плотной, поднимающейся до потолка завесой дыма, где действительно играл джаз-квартет во главе с реально чокнутым кларнетистом. А потом были незнакомые улицы, длинные шеренги фонарей, которые, как они надеялись, выведут их куда надо, вынырнувший из мрака доберман, похожий на Цербера. На обратном пути они заблудились и попали на территорию скотобоен.
– Чиооорт! – кричал Густав на этом своём датском. – Мы не можем здесь оставаться! Мы же два поросёнка! Мы рискуем жизнью!
Им как-то удалось найти голубую дверь и квартиру Фредди, где они немедленно рухнули на круглый матрас. Что, возможно, произошло совсем недавно.
– Мне что-то плохо…
– А кому, чёрт возьми, сейчас хорошо, – ответил Густав. Выглядел он таким забулдыгой, что Мартин не удержался от смеха: всклокоченные волосы и перекрученная футболка, которая как будто сопротивлялась, когда он её надевал. Полинявшие длинные кальсоны, не доходившие до щиколоток и обнажавшие тощие, почти прозрачные бледные икры, напоминающие – как показалось полусонному Мартину – спаржу на этих его любимых голландских натюрмортах.
Мартин вытянул вперёд руку, а Густав стащил его с матраса и заставил встать на ноги.
– Кофе сделает своё дело, вот увидишь. Ну, и всегда есть возможность пропустить по маленькой.
– Слушай, никаких маленьких раньше трёх часов больше не будет.
Кухня у Фредди оказалась на удивление удобной. Ни гор посуды, ни свалки старых газет на столе, ни грязных пепельниц, ни забытых в углу кастрюль с остатками бобов, успевших мутировать в новый биологический вид. Всё было явно неновым – у шкафов не хватало пары дверец, кряжистый холодильник сделали ещё в пятидесятых, – но в кухне царили чистота и порядок. На стене над столом висели обрамлённая афиша 16th Chicago Film Festival и графика: небоскрёбы в оранжево-синих тонах. На полке лежал бонг, рядом аккуратными рядами чайники и жестяные банки. Это была кухня взрослого человека. Мартин понял, что неотрывно смотрит на пакет в горошек с двумя венскими булочками. Ему бы никогда не пришло в голову пойти и купить венские булочки двум похмельным шведам, которые, к тому же, на столько лет младше тебя.
– Ну, что я говорил! – воскликнул Густав. – Она – золото. А в холодильнике сосиски и прочее.
Он налил кофе Мартину и анисовую водку себе.
– Ну давай! – И опрокинул рюмку так, как будто это было лекарство.
Глиптотека находилась недалеко, но идти быстро они не могли. Они заприметили её большое красное кирпичное здание с арочными перекрытиями, ещё когда искали дом Фредерики. «Новая глиптотека Карлсберга» – значилось на табличке, и они оценили узаконенную связь между искусством и пивом. У самого слова «глиптотека» был янтарный отзвук девятнадцатого века. Что оно означает, Мартин точно не знал.
– Заметил, какая злая была билетёрша? – спросил он, когда они вошли в зимний сад с его тяжёлым тропическим воздухом.
– Что? Я не обратил внимания. Хочешь навестить мумий? – Густав развернул карту, которую взял у входа. – Или статуи с отбитыми носами? Или пойдём сразу к старику Вильгельму?
– Да, лучше так, – ответил Мартин.
Хаммерсхёй, откуда-то из тумана выплыло то, что он читал, готовясь к поездке. Творил на рубеже столетий. Тихая жизнь, лишённая событий. Женат на ничем не примечательной датчанке, с юности и до конца жизни. Скучная биография: ни сумасбродств Ван Гога, ни страстных любовных историй Пикассо, ни мрака и кошмаров Мунка. Бо́льшая часть его работ – комнаты, настолько пустые, что кажется, будто в них никто не живёт, рассеянный свет и тяжёлая атмосфера. Портреты одетых в чёрное женщин, стоящих спиной к зрителю. Несколько волшебных пейзажей, излучающих романтический золотой свет. Странным образом лучше всего Хаммерсхёйю удавалось передавать настроение на тех картинах, где не было людей.
Густава особенно восхищали интерьеры.
– В них как будто можно войти, да? Ты входишь, и тебе неприятно и странно. Как будто тикают часы, звук высокий и тонкий. А на улице всегда конец зимы, представляешь, такой липкий снег. Ничего никогда не произойдёт.
Мартину на самом деле больше всего понравилось само здание музея. Зимний сад с куполом был очень красивым, равно как и длинные галереи с мозаичными полами и стенами в приглушённо-красных, зелёных и пыльно-золотых тонах. Всюду бесконечные ряды мраморных статуй. Создавалось впечатление, что время остановилось и ты попал в измерение, парящее над повседневностью.
– Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины, – процитировал Мартин. Ницше они в университете не проходили. Всё, что было интересным – Ницше, Кьеркегор, Сартр, – всё это не нравилось преподавателям, как будто это была не настоящая философия, а некая популяризированная версия, обращаться к которой следует в гимназии, а в университете можно снизойти разве что до общего обзора. Вместо них изучают Рассела и Фреге, Поппера и Витгенштейна.
– Да, – согласился Густав, – всё так.
Как и было обещано, Фредерика организовала показ фрагментов своего фильма. Повесила в качестве экрана простыню, разбросала по полу подушки, и к девяти у неё уже собралась толпа датчан. Сама она, с уложенными волосами, в коктейльном платье в черно-красную диагональную полоску, являла собой идеальное сочетание стиля Сьюзи Сью и истинной элегантности. Фредди представила их своим друзьям, и Мартин чувствовал себя на удивление уверенно, хотя все они были старше и он понимал не больше трети из всего, что они говорили.
Фильм показывали в комнате-шапито. В розоватом полумраке. Женщина лет тридцати лежала на круглом матрасе среди подушек. Довольно долго она ничего не делала, только листала газеты, пыталась зажечь и выкурить сигару или с отсутствующим видом пила грог, бокал балансировал на книге, которая лежала рядом с ней на матрасе. Камера не двигалась, и когда в какой-то момент женщина встала, она полностью исчезла из вида, а когда вернулась, в руках у неё появилась пачка печенья. Потом была сцена с диалогом, партнёр сначала находился за кадром и ничего не говорил. Потом он лежал рядом с ней, и на экране застыли их лица крупным планом в профиль. Мартин понимал только обрывки фраз. Реплики разделялись длинными паузами. «Jeg håbede [34], – говорила женщина. – Jeg ventede altid for dig at forstå »[35], – сказал мужчина. Простые царапающие звуки саундтрека. Никакой настоящей музыки.
Потом все хлопали и говорили, что это потрясающе. Фредерика угощала вином, и Мартин оказался на скрипучем диване с каким-то её гётеборгским приятелем, который говорил о синтезаторах, сектах, чёрной магии и собственном опыте употребления дряни. Это был скорее не разговор, а монолог, и Мартин слушал его примерно час с задней мыслью, что когда-нибудь и как-нибудь это пригодится ему для романа. Потом он ушёл на кухню, сказав, что хочет что-нибудь выпить, и столкнулся там с молодым человеком в чёрной водолазке.
– Ты швед? – спросил он.
– Да, – ответил Мартин.
Парень в водолазке представился и спросил, читал ли Мартин Стига Ларссона, которого он сейчас переводит на датский. Ему попалось одно незнакомое выражение, и он хотел бы уточнить. Как же там было… Он щёлкнул пальцами и в нетерпении откинул со лба чёлку, но вспомнить, нет, не смог. Вот так всегда и бывает, когда рядом появляется эксперт, рассмеялся он.
И отчасти чтобы не возвращаться к любителю сект, а отчасти потому что этот Йен был таким приятным – пусть и не всегда понятно говорил, – Мартин задержался на кухне. Оперевшись о кухонную столешницу, они обсуждали попытки Йена переводить и то, как Мартин мучается с романом, который пока представляет собой лишь кипу разрозненных глав, напечатанных на машинке и записанных в тетрадях от руки. Йен прекрасно понимал, насколько это бывает мучительно, он сам уже больше года занимается немного похожей историей, но сейчас его терзают смутные подозрения, что всё это полная чушь. Они подливали друг другу вино и смеялись над одним и тем же. Когда у Мартина закончились сигареты, Йен предложил пойти с ним до ближайшего табачного киоска, а когда они вернулись к Фредди, им казалось, что они знакомы много лет. Но в явно растущем внимании, которое уделял ему Йен, сквозило что-то, что Мартин не мог уловить: Йен кивал с чрезмерным энтузиазмом и стоял очень близко, там, конечно, было тесно, но всё равно так близко можно не подходить. И эти внезапные паузы в разговорах, когда Йен просто улыбался, глядя в пол… Мартин вспомнил, что давно не видел Густава. Надо его найти. Может, он тоже попался в лапы любителя монологов и его нужно спасать – из чистой вежливости Густав мог часами слушать любую ерунду…
Он как раз обдумывал подходящий повод, чтобы уйти, как тут появилась Фредерика и, прошелестев юбкой, встала ровно между ними.
– О, ты познакомился с Мартином, – сказала она Йену, которому пришлось попятиться, уступая ей место. Потом она добавила что-то ещё, чего Мартин не понял, но тон говорил сам за себя. Йен приподнял бровь – слегка удивлённо, но спустя пару секунд удивление сменилось пониманием.
– Не знал, – сказал он по-датски. Фредерика закатила глаза и подлила вина в бокал Мартина. Йен, чей бокал был тоже пуст, вина не получил и выглядел так, словно хотел оправдаться, но, не сказав ни слова, просто покачал головой и ушёл.
– Пусть не прикидывается дураком, – проворчала Фредерика. – Он отлично знает, что делает. – Она сняла туфли и начала массировать пальцы, став на дециметр ниже. Тушь вокруг глаз размазалась, на колготках спустилась петля.
Не зная, что ответить, Мартин предложил ей сигарету.
– Я так рада, – сказала она, – что у Густава есть ты. Вы вдвоём такие классные. Ему повезло.
– Вот как…
– Знаешь, я всегда за него немного волновалась. Я думала, что он натворит всякого. Но иногда так приятно ошибаться, да? – Она стряхнула пепел в мойку. – С тобой, да, такое чувство, что теперь всё хорошо. Просто хорошо, что вы вместе.
Мартин разомлел от вина, слова Фредерики, заглушаемые смехом и гамом, долетали точно издалека.
– Густав очень хороший друг, – произнёс он в конце концов.
Фредерика тут же бросила на него быстрый взгляд:
– Хороший друг? – в её голосе прозвучала внезапная резкость.
– Хороший друг, – повторил Мартин.
– А-а, – она затянулась сигаретой и, прищурившись, посмотрела на него сквозь дым. – Я поняла. Хороший друг.
– Да.
– Хороший друг – это, конечно, тоже радость.
– Да… прости, мне нужно… – и сделав неопределённый жест, Мартин быстро ретировался из кухни.
Густава он нашёл в комнате-шапито, он сидел на краю матраса и сворачивал самокрутку. Звуки вечеринки сюда почти не долетали.
– Чем я заслужил такую честь? – произнёс он. – Я думал, ты всю ночь проговоришь со своим новым сердечным другом.
– С каким?
– С тем блондином-датчанином, с которым ты куда-то ходил.
Мартин плюхнулся рядом. Он так устал, что уснул бы как убитый прямо сейчас.
– Да это Йен. Мы ходили за куревом. Мне кажется, он пытался меня кадрить.
– Мало тебе девичьих орд, которые бегают за тобой в Гётеборге? Если к ним присоединится всё голубое сообщество, то тебе придётся эмигрировать в пустынные края, где ты сможешь обрести немного тишины и покоя.
Мартин шлёпнул его по руке.
– Ай, – вздохнул Густав. – Говори хотя бы, что у тебя уже есть девушка.
– У меня её нет.
– А как же Бритта?
Бритта, Бритта. Бритта с глазами, как у кошки, они познакомились за несколько недель до их датского турне.
– Там ничего серьёзного.
– Вы же договорились встретиться в Роскилле.
– Это можно сделать, и если нет ничего серьёзного.
– Тогда у Шандора ты целый вечер разговаривал только с ней. – Густав закурил и тоже лёг.
– Но все остальные хотели говорить только о том, существует ли поп-арт или его не существует. Что мне оставалось делать? Ты должен написать мне такие карточки с ответами, чтобы я знал, что говорить, если у меня спросят, что я думаю об Энди Уорхоле.
– Да ладно, ты можешь болтать о чём угодно.
– Но если дело касается Уорхола, то тут мой репертуар довольно ограничен.
– Я слышал, как ты говорил об Уорхоле часами.
– И я сказал что-нибудь умное?
– О да. Это были комментарии к сборнику цитат.
Мартин засмеялся и потянулся за сигаретой. Закрыл на миг глаза. Лучше, наверное, уснуть и сбежать от всего.
А завтра будет новый день.