Они быстро договорятся о времени и месте, и он забронирует столик в «Торнстрёмсчёк» или в «Фонд». Погладит белую рубашку и причешет волосы, а Элис, на сей раз оставшийся дома, возможно, потому что у него кончились деньги, громко поинтересуется, куда он идёт, этим всё ещё ломающимся голосом. Мартину захочется ответить «на улицу» и хлопнуть дверью, но ему покажется, что шутку Элис не оценит.
– У меня встреча по работе, – ответит он.
Мартин будет стоять перед зеркалом и возиться с галстуком, пока Элис со вздохом не завяжет ему правильный узел.
– Не задерживайся, – скажет сын и подмигнёт, а Мартина так растрогает эта милая шутка, что он не сможет быстро придумать, как ответить. Ему пора – она уже на месте, целует его в щёку, они смотрят меню и заказывают вино. Мария в сдержанном чёрном, жемчужные серёжки, волосы собраны на затылке в пучок. У них «целая вечность, чтобы узнать друг друга». Она рассказывает, как разводилась с Хенриком, называя его «мой бывший муж».
В качестве холодной закуски: тост с тресковой икрой.
Он делится отредактированной версией ухода жены, которую называет Сисси.
– Она просто исчезла? – спрашивает Мария Мальм, делая вилкой вопросительный жест. – И ни разу не дала о себе знать?
Горячее: арктический голец и филе ягнёнка.
Она рассказывает о Тильде и Вильде, которые занимаются капоэйрой и ходят в центр творческого развития. Он рассказывает о Ракели и Элисе, и в середине развёрнутого пассажа о том глубоком интересе, который у Ракели вызывают древние цивилизации, фиксирует, что уже рассказал о сыне и дочери больше, чем следовало; но эту вербальную экскурсию Мария Мальм сворачивает весьма изящно – слегка склоняет голову набок и говорит:
– Вы очень любите своих детей, это видно.
Десерт: крем-брюле, сырная тарелка.
Она рассказывает о своём последнем проекте, поэтическом сборнике о лесе. Он рассказывает об издательстве и новых книгах. Они оприходовали как минимум две бутылки вина за вечер и поняли, что отлично подходят друг другу, писательница и издатель, Мария и Мартин, Мальм & Берг, это очевидно, это удивительно, столько совпадений, они хохочут, её рука касается его руки.
Счёт: пополам.
Они решают продолжить и выпить ещё по бокалу, он помогает ей надеть пальто, он слегка покачивается, что-то кажется им безумно смешным, они выходят на улицу, раннее лето, они идут, не глядя куда, в поисках подходящего бара, целуются по дороге, и проект с Ещё Одним Бокалом становится излишним. Берут такси. Она живёт в доме на Кунгсладугордсгатан, детская обувь, смятый тряпичный коврик на белом дощатом полу в прихожей. Она приносит бокалы и виски, он обнаруживает CD-проигрыватель, но, не загрузив диск, нажимает на play, и раздаются оглушительно громкие голоса смурфиков, проигрыватель быстро выключается, им очень весело, Мария ставит бокал и бутылку на журнальный столик из тика, её просто трясёт от хохота. Мартин находит диск Билли Холидей и, подталкиваемые смехом, они падают друг другу в объятия и целуются, её тёплое тело вибрирует, она берёт его за руку, они идут по лестнице наверх, она расстёгивает его рубашку, он стягивает с неё платье, её дыхание у его уха, его пальцы на её спине. Потом они лежат рядом, для него это впервые за очень долгое время, и он мельком думает, что хорошо бы это случалось чаще.
На следующее утро он просыпается в её постели и смотрит по сторонам, пока она ещё спит. Скошенный потолок, широкая кровать, явно предназначенная для двоих, как и его собственная. Кровать, купленная с мыслью, что на ней много лет будут спать двое, превратилась в одинокий корабль-призрак. Нечто вроде «Летучего голландца» в ночном море, размышляет он, глядя на спящую Марию. На её тонкий нос и проколотые уши.
И дальше: они завтракают, читают вместе газету, на ней пижама, волосы рассыпаны по плечам. Они продолжают встречаться. Ходят на прогулки, случайно забредают на деревянную набережную рядом с Рёда Стен, сидят там и смотрят на лодки и мост и снова рассказывают друг другу о себе. Ходят вместе в театр и кино. Мартин готовит свою самую любимую пасту, а она, усевшись на кухонный стол, пересказывает ему конфликт в редакции газеты. Он знакомится с её детьми, стеснительными, одетыми в полосатые свитера. Он сообщает Ракели и Элису, что «встретил человека», и Мария Мальм приходит к ним домой на нервный ужин. Все довольны. Все кричат «ура!». Особенно Ракель и Элис. Они созданы друг для друга! Все счастливы, конец!
Мария Мальм, не подозревавшая о том будущем, которое только что парило над ней, перебирая возможности времени и пространства, налила себе вина и уже собралась подлить и Мартину, когда он поднял руку и сказал:
– Спасибо, нет. Мне достаточно. Я должен идти.
– Но, Мартин, – начал Пер, – ты же сейчас не уйдёшь…
Мартин прикрыл глаза и кивнул, старательно изображая мудреца:
– Увы. Завтра будет новый день и так далее.
Мария опустила взгляд и закусила губу. «Что она себе навоображала, – подумал Мартин, – что мы тут герои какого-нибудь дурацкого романа Джейн Остин?» – Он поблагодарил и надел пальто.
Апрельский вечер встретил его как старого друга. Примиряющий, тёплый, лучшее время для пробуждения. Мартин прошёл мимо Васаплатсен, чтобы посмотреть, распустилась ли уже сирень или ещё ждёт.
Ждёт.
Углублённый гуманитарный курс 1
I
ЖУРНАЛИСТ: Таким образом, правды из художественной литературы не узнаешь?
МАРТИН БЕРГ: Напротив. Возможно, она именно там. Во-первых: что такое правда? Во-вторых: способен ли человек определить, что является правдой? В-третьих: может ли человек выразить её в словах и передать другому человеку? Если брать чисто бытовой уровень, то тут всё до банального просто. К примеру, правда, что мы с вами сидим здесь, в моем офисе. Правда, что сегодня вторник. Правда, что вы берёте интервью для «Свенск букхандель», я надеюсь?
ЖУРНАЛИСТ: О да…
МАРТТН БЕРГ: Правда, что река за окном называется Гёта эльв. Правда, что третий, девятый и одиннадцатый маршруты идут через Йернторгет. И так далее. Но как только мы покидаем физические факты и пытаемся проникнуть в то, что мы, наверное, можем назвать правдой человека, всё сразу становится намного сложнее.
Когда он увидел её в первый раз. Снова и снова он пытался описать эту сцену – ресторан в Васастадене, голубой бархат сигаретного дыма, шум и голоса на фоне скрежета Дилана – и снова и снова отступал. И всё же видел очень чётко. Свет от барной стойки падал ей на лицо. Бледные пальцы разминали сигарету. Складки куртки на плечах, закатанные рукава. И взгляд вдаль, сфокусированный на том, что никто, кроме неё, не видит.
Это случилось в конце третьего курса университета. Четверг, а до него череда долгих дней, обязывавших читать книги, которые не вызывали у него никакого интереса, картонные бутерброды на обед, ледяной ветер, библиотека, где всегда холодно, серое небо, вечная нехватка денег, безвкусное пиво и спагетти на ужин. Мартин тогда вдруг остро почувствовал отчаяние от одной мысли, что сейчас он пойдёт домой и ляжет спать, а безликий день, из которых состояла его жизнь, закончится, и с ним снова не произойдёт ничего важного. До стипендии оставалась неделя, и когда позвонил Густав и предложил пойти куда-нибудь выпить пива, Мартин отреагировал стойко:
– Не могу, я полный банкрот.
Кроме того, на него издевательски смотрела пустая тетрадь, лежавшая на столе рядом со сборником текстов Фреге и Рассела. На обложке он написал тушью КУРСОВАЯ РАБОТА, но дальше этого пока не продвинулся.
Написание эссе у студентов старших курсов сопровождалось сложными и изощрёнными муками творчества. Мартин наблюдал за всем этим в читальном зале, видел, как они таскают из запасников огромные стопки неизвестных книг. С некоторой завистью слушал их рассказы о научных руководителях и специальных семинарах и нетерпеливо ждал. Но сейчас в необходимости за ограниченный срок написать двадцать страниц на тему, которую ты толком не понимаешь, не осталось ничего привлекательного. На самом деле он хотел писать о Сартре, но руководитель, которого ему назначили, критически прищурился и начал протирать стёкла очков, явно пытаясь скрыть тот факт, что непонятное увлечение студентов экзистенциализмом у него лично вызывает крайнее раздражение, которое он пытается сдерживать. И Мартин услышал собственный голос:
– …Или, может быть, что-то по Витгенштейну?
После чего доцент Баклунд водрузил на нос очки и с довольным видом откинулся на спинку кресла. Университетские преподаватели, как заметил Мартин, напоминали пожилых родственников. С отцом, хочешь или нет, но надо обсуждать яхты и кризис социал-демократии, а с тётей Мод – её друзей. Точно так же приходилось идти навстречу университетским преподавателям и выбирать интересные им области. Епархией Баклунда была аналитическая философия; к континентальной школе он относился как к заблуждениям менее просвещённых. Настаивать не имело смысла.
В общем, Мартину следовало остаться дома, читать учебник логики и оживлять своё существование исключительно «Логико-философским трактатом »[43].
– Жить не по средствам значит жить ниже собственного достоинства, – заявил в трубку Густав. – Можешь одолжить у меня. Мне бабушка заслала бабок.
Вопрос, что лучше – заняться Фраге или слегка влезть в долги.
Когда Густав появился, Мартин успел выкурить две сигареты, поприветствовать троих знакомых и выбрать стратегически верную траекторию, чтобы обойти фонтан, избежав встречи с одной старой подругой. Густав шёл с прямой спиной, пружинистой походкой, военная куртка нараспашку, хотя на дворе стоял февраль.
– Я же не опоздал?
– Нет, что ты.
– Уффе сидит у тайцев.
– Ты не сказал, что Уффе тоже будет.
– Перестань. – Положив руку ему на плечо, Густав повёл Мартина за собой в Хагу. – Он там держит столик и всё прочее. Ну и погодка, чувствуешь? Скоро весна. – Он улыбнулся небу и подбросил вверх фуражку.
За последний месяц настроение Густава прыгало туда-сюда. Началось всё с того, что Мартин предложил пойти и сделать анализ на ВИЧ, просто чтобы быть уверенными. Густав покачал головой. Читать газеты он отказывался. Если кто-то упоминал, что в Стокгольме у одного знакомого его знакомого подтвердился диагноз, Густав вставал и выходил из комнаты. В этом чувствовалось некоторое преувеличение.
– Наверняка это не страшно, – заявил Мартин с уверенностью, свойственной тем, кто хочет прежде всего убедить себя. Ему казалось, он достаточно хорошо предохранялся и раньше, главным образом, потому что не хотел оказаться участником разговора, когда кто-нибудь, откашлявшись, объявит ему, что он станет папой. Завести ребёнка само по себе было плохой идеей, не говоря уж о ребёнке от какой-нибудь безумной девицы, вроде той, с игуаной, с которой он познакомился в «Спрэнгкуллене»… его передёрнуло.
– Об этом надо знать? – спросил Густав.
– Лучше знать, чем не знать и гадать.
– Это же то же самое, что знать, что тебя казнят.
– Женщины рожают верхом на могиле, мгновение сверкает день, потом снова ночь [44], – процитировал Мартин.
– Пер Лагерквист в этом ни хрена не понимал.
– Это Беккет.
– А-а, а я подумал, «Тоска, тоска моё наследство».
– Это очень далеко, – возразил Мартин.
В конце концов Густав дал себя уговорить. Пока они ждали, он без умолку говорил о том, как боится уколов, и порвал талончик на мелкие клочки. Он был уверен, что потеряет сознание. Повторял, что они не попадут в вену. И будут прокалывать её снова и снова.
– Тогда тебе лучше под наркозом, – сказал Мартин.
Когда они уходили из клиники, Густава вырвало в мусорную корзину.
За две недели ожидания они ходили в бары практически ежедневно. Когда Густав напивался, он либо засыпал, либо начинал говорить о смерти. Смерть, утверждал он, это его судьба. У него в роду было полно людей, которые откинулись слишком рано. У дяди было больное сердце, и он умер во сне, в тридцать пять. Двоюродная бабушка умерла от рака. И родная тётя тоже. Дед по матери умудрился утонуть в совершенно спокойном море.
– Смерть в любом случае – это судьба каждого, – заметил Мартин, но Густав лишь печально на него посмотрел.
До получения результатов Мартин учился, насколько это позволяло постоянное похмелье. Ответ был, разумеется, отрицательным. Густав от радости потерял сон. Он нарисовал картину, изображавшую мать и дитя, и назвал её «Слава жизни». Угощал булочками. Настоял, чтобы они пошли к памятнику жене моряка любоваться морем, и они пошли туда с красными от холода и ветра носами.
Столик в «Тай-Шанхай» заняли другие, и даже свой стул Уффе с кислой миной отдал первокурснику Валанда.
– Пойдём отсюда, – сказал он, сдержанно кивнув Мартину, пока тот закуривал сигарету. Всю дорогу через Хагу и половину пути по Васагатан Уффе разглагольствовал о каком-то преподавателе, который ничего не понимает и которого нужно снять с должности. Мартин подавил зевок.
– А давайте сюда, – сказал Густав перед дверью заведения, куда они обычно не ходили.
– Это что ещё за кабак? – спросил Уффе.
Они заказали пиво и расположились за единственным свободным столиком. Мартин сел спиной к стене и лицом к бару.
И она оказалась прямо у него перед глазами.
Она сидела с наполовину выпитым бокалом пива, поставив локти на стойку и держа в руке сигарету. Тонкие, покрытые веснушками руки выглядывали из закатанных рукавов слишком большой куртки. Волосы «тёмный блонд» длинными локонами рассыпаны на спине и плечах. В глазах напряжённое внимание. Несмотря на то, что вокруг было накурено и шумно, казалось, что вокруг неё сфера покоя.
Сначала он решил, что она кого-то ждёт. Возможно, мужчину. Он старше. В твидовом пиджаке и очках в черепаховой оправе, возможно, пишет диссертацию о влиянии кубизма на какого-нибудь малоизвестного немецкого художника. Или подругу, которая появится в любой момент и расскажет анекдот, и девушка в куртке не по размеру засмеётся, и магия исчезнет. Но никто к ней так и не пришёл. Она сидела одна и пила пиво. Потушила сигарету и начала разминать следующую. И ровно когда он решил подойти и что-нибудь ей сказать, она положила на стойку купюру, быстро улыбнулась бармену и исчезла.
Прошло не больше десяти минут. И всё равно помещение стало пустым и лишённым смысла. Мартин заметил, что неотрывно смотрит на дверь, только когда Густав предложил принять на грудь ещё по одной «подводной лодке» [45].
За несколько месяцев до этого он расстался с Бриттой, финал был затяжным и по-вагнеровски величественным. Бритта-сопрано отказывалась покидать свет рампы. Мартин-подневольный-тенор беспомощно поглядывал на занавес. Весь сюжет без проблем уместился в двух актах и не требовал особой оркестровки.
Первый акт был разыгран осенью и зимой второго курса университета. Она рассказывала Мартину… (да, а что она тогда, кстати, рассказывала?). Он ей рассказывал об экзистенциализме и, жестикулируя, объяснял, что именно Сартр подразумевал под дурной верой.
– Шведский перевод неточен. На французском это mauvais foi, что скорее означает «фальшивая» или «плохая» вера.
– Вот как, – отвечала Бритта. – Ну да…
Она смотрела на него этими её мечтательными глазами, и он чувствовал себя как никогда проницательным и умным.
Во втором акте наступило лето, и Мартин начал раздражаться. Его раздражало то, как она всё время поправляет причёску. Её небрежность или, вернее, безразличие к неопрятности и пофигизм, который она пыталась скрыть под очаровательной рассеянностью – только что может скрыть неглиже? Раздражал пустой взгляд, с каким она слушала его философские речи (да и слушала ли вообще?). Цоканье и прочие звуки, которые издавала, когда ей что-то нравилось. То, что она всё время грызла ногти. И занималась аэробикой перед телевизором, одетая в розовую лайкру и гетры.
Наступила осень. Угадывать Бритту в толпе стало одновременно сложнее и проще. Он заметил, что не испытывает больше никаких чувств, когда на неё смотрит. Он понял, что ошибся. Бритта – это не она. При беглом и искажённом взгляде она могла в неё превратиться, если сощуриться и если вокруг не очень светло. Бритту можно было принять за кого-то другого (она хотела стать актрисой), но она не, просто не, то есть, как сказать… ну, и так далее.
Примерно половину времени, когда он был с Бриттой, он думал о том, каково ему будет без Бритты. Сначала чисто гипотетически, потому что сначала с ней во многих смыслах было намного легче, чем без неё. Потом более конкретно. Но всякий раз, когда ему хотелось порвать отношения, что-то этому мешало. Она так восхитительно смеялась, когда разговаривала с другими, мужчины всегда смотрели ей вслед. А он обнимал её за талию и притягивал к себе, и ему было приятно. Приятно иметь на это право.
Поначалу было так легко поехать к ней домой, когда вечеринка затягивалась, Густав медленно моргал, сидя с виски прямо под динамиком, Уффе пытался склеить какую-нибудь девушку, в третий раз рассказывая одну и ту же историю, а Сиссель всхлипывала, забившись в угол. Сам же он мог застрять в кухне с каким-нибудь старым коммунякой-пролетарием, который безостановочно рассказывал о том, как когда-то работал на верфи Арендальсварвет, и пытался всучить Мартину какие-то листовки. В такой ситуации он линял к Бритте, что было хорошим оправданием. Он прыгал в трамвай, который шёл в восточные районы, если трамваи ещё ходили. Окна её квартиры на Данскавэген не горели, но он знал, что она только что вернулась с работы после смены в «Чэлларкруген», лежала, тёплая и мягкая, в кровати и что-то бубнила себе под нос.
Там было приятно просыпаться. Принимать душ, не рискуя столкнуться с каким-нибудь сердитым коммунистическим дружбаном Андерса, заглянувшим, чтобы перекантоваться у него на диване. Бритта вставала рано и готовила потрясающие завтраки и даже не забывала купить ему газету. В такое утро он завтракал с ней на балконе и вспоминал, как его тошнило, неудачный секс, заплёванную снюсом и заваленную пивными банками раковину, вонючую пепельницу, и представлял Густава, который скоро проснётся на незнакомом диване с затёкшей шеей и недоуменно уставится на ту чёртову четверокурсницу, а она спросит у него, что он делает в её мастерской.
Но в какие-то моменты его охватывал зуд и желание что-то поменять, но он же обещал Бритте, что встретится с её друзьями и будет макать кусочки хлеба в растопленный сыр. А ещё периодически случались и вечера формата недовольная-подруга-отказывается-объяснять-что-её-тревожит, и это был реально унылый фарс.
– Ты ещё слишком молодой, – сказал Густав.
– Молодой для чего?
– Чтобы быть связанным.
– Но я пока не связан.
– Как ты называешь то, что у тебя с Бриттой?
– Мы встречаемся. Но это не те отношения, которые навсегда.
– То есть ты думаешь, что в будущем ты с ней расстанешься.
– Я не знаю.
– Помнится, ты говорил, что если ввязываться в любовные отношения, то только в такие, которые навсегда, даже если это станет смертным приговором.
Когда Густав пересекался с Бриттой, он проявлял типичную для Густава вежливость. Спрашивал у Бритты, как самочувствие, как работа, чем она занималась сегодня, в выходные или на прошлой неделе, что она думает об этом и о том. А Бритта отвечала с типичным для Бритты азартным простодушием, то есть говорила обо всём подряд, открывала «скобки» и тут же теряла в них главную мысль, вспоминала какую-нибудь длинную и невнятную, но обещающую весёлый конец историю, которая случилась с их соседом, когда она была маленькой. А Мартин сидел между ними и переводил взгляд с Густава на Бритту и с Бритты на Густава, как будто следил за теннисным матчем между двумя посредственными юниорами. Никаких кручёных подач – игра удавалась, только если мяч летел долго и предсказуемо.
Все предыдущие романы Мартина заканчивались довольно быстро, но нынешний, с Бриттой, всё длился и длился. Возможно, из-за этой его простоты. Им было довольно весело вместе. Довольно, довольно. Это слово для смерти и тоски – занёс он в записную книжку.
Как-то субботним утром в ноябре они сидели у него на кухне. Бритта хлебала из миски молоко с хлопьями. Мартин ел питу и пил растворимый кофе.
– Мне кажется, так продолжаться больше не может, – сказала Бритта.
– Что ты имеешь в виду?
– Наши отношения. Такое ощущение, что тебе они совсем не нужны. Так больше нельзя.
– Ты права, – ответил Мартин и немедленно понял, что эта фраза может иметь два противоположных толкования. (Коварное свойство языка, интересно, Витгенштейн что-нибудь об этом писал?) Он проглотил большой кусок питы и запил его кофе.
– Я думаю, нам не надо больше встречаться.
Бритта посмотрела на него долгим взглядом – дирижёр, так сказать, поднял палочку перед исполнением финальной арии.
Они закрылись в комнате Мартина, потому что Андерс проснулся и начал ходить по квартире. Бритта сидела на краю кровати, красивые глаза подёрнула пелена слез. Мартин стоял у окна, скрестив руки на груди. Она сделал глубокий вдох и прижала руки к сердцу:
– Мартин, мы не можем просто выбросить всё это – выбросить, как будто это ничего не значит. Ты веришь в судьбу?
– В чисто метафизическом смысле нет, не верю. Мне кажется, люди часто употребляют понятие судьбы, как писал Сартр…
– А я говорю, что мы в любом случае должны быть вместе.
– Но ты же сказала, что так продолжаться больше не может? А как бы тебе хотелось, я…
– Я имела в виду только… – Она начала плакать. Ему надо было сесть рядом, положить руку ей на плечо, прошептать что-то утешительное, и всхлипывания бы затихли, они бы поцеловались, и всё встало бы на свои места, как будто этого разговора и не было.
Мартин не сдвинулся с места. Бритта рыдала.
– Дело в том, что я не вполне разделяю эти твои представления о Тристане и Изольде и той роли, которую один из нас должен играть в жизни другого.
– Что ты имеешь в виду?
– Бритта, тебе двадцать один год.
– И что с того? А тебе двадцать два! – резко ответила она.
– Я хочу сказать только, что… хочу сказать, что будут… э-э-э… другие… лучше, чем я…
– К чему ты клонишь?
Только ближе к вечеру ему удалось заставить её уйти. На самом деле Мартин не был уверен, кто кого бросил. Он сел на пол рядом с проигрывателем. Прелюдия к «Тристану и Изольде» звучала снова и снова – он купил диск на блошином рынке после того, как Густав ходил на означенную оперу с матерью, – и её звуки смешивались с голосом Эббы Грён, доносившимся из соседней комнаты.
«Я хочу чувствовать плоть и не хочу быть таким, каким ты меня видишь», хрипел Тострём [46]. Мартин налил себе красного вина из бутылки, которую стащил на кухне. Закрыл глаза, откинул голову назад и, уперев её в стену, попытался найти определение для чувства, которое его наполняло. Оно было подозрительно похоже на облегчение.
– Я почти не сомневался, что всё так и будет, – сказал Густав.
– Но почему ты ничего не говорил? – спросил Мартин.
– Ты бы стал слушать?
– Нельзя говорить такое людям, которые считают, что они влюблены, ты же это понимаешь.
Потом несколько месяцев Мартин жил тихо, что воспринималось окружающими как муки расставания. Пер клал руку ему на плечо и смотрел с выражением я-знаю-что-ты-сейчас-чувствуешь. Густав пытался вытащить его в «Спрэнгкуллен», упоминал названия групп, слушать которые Мартин не хотел, и делал вид, что обижается, когда Мартин рано уходил домой.
Мартин три раза прочёл «Философские исследования» и написал пятнадцать страниц в виде отдельных параграфов, что ему показалось весьма удачной формой. («Нечто вроде кавера самого Витгенштейна», говорил он явно впечатлённым однокурсникам.) Его больше не передёргивало от телефонных звонков, он дал себе обещание написать хотя бы два рассказа и почти его выполнил. Один об обречённом романе между молодым писателем и столь же молодой актрисой, этим текстом он оставался особенно доволен.
А потом потянулась долгая череда дней, напоминавшая степь, где нет ничего, кроме ветра. День проходил и забывался, и при мысли, что ему ничего не запомнилось, у Мартина начинался зуд, не в силах усидеть на месте, он начинал ходить кругами по комнате или городу.
После того случая в ресторане он всё время мысленно возвращался к той девушке в куртке у барной стойки. Он сделал её главной героиней рассказа, но не мог придумать, как развивать сюжет дальше, и незаконченный вариант в конце концов затерялся среди других бумаг на его письменном столе.
II
ЖУРНАЛИСТ: Каким образом литература помогает в… назовём это…
МАРТИН БЕРГ: Поисках правды?
Каждый год в Университетской библиотеке появлялись новые студенты, которые нарушали порядок. Молодые, эпатажно одетые, они перемещались стаями, потому что в одиночестве гулять по саванне боялись. Перешёптывались в читальном зале, не замечая неодобрительных взглядов. Устраивали птичьи базары в коридорах, прижимая к груди стопки учебников. Первые тёплые осенние недели проводили на газонах во дворе, как будто пришли на фестиваль, а не поступили на первый курс. Мартин не вполне понимал, куда все они деваются весной – возможно, перекочёвывают в заведения с кирпичными стенами, где продают дешёвое пиво, и сидят там, треща библейскими цитатами и подчёркивая случайные строчки в какой-нибудь поэтической антологии.
Заметив его в библиотеке, они переминались с ноги на ногу и отводили глаза, если он на них смотрел. Но Мартин чувствовал их взгляды затылком. Он был старшим, опытным, он писал научную работу. Наклонившись вперёд под бременем рюкзака, он шествовал по читальному залу. Выкладывал на стол тетради и книги, даже не пытаясь делать это тихо. Снимал пальто, но оставлял шарф, внутри было холодно. Может, стоит обзавестись перчатками без пальцев. Наливал в чашку кофе – сосед завистливо косился на термос, – и наступал момент, когда надо было открыть одну из книг.
Когда Мартин начинал изучать философию, он думал, что это будет более основательное и глубокое образование. Философия восполнит все те пробелы, которые он постоянно ощущал, но определить не мог. В действительности же перед ним всё время открывались новые области, в которых он мало что понимал. И вместо того, чтобы чувствовать себя просвещённым, он чувствовал себя дураком, сначала потому что не сразу понимал, что они, собственно, изучают. А потом – потому что не знал, как использовать свои знания в разговоре с другими. Несколько раз он невольно начинал слово в слово повторять то, что слышал на лекциях. Ни связей, ни опорных точек в массиве собственных знаний он не чувствовал. Что толку понимать этику Канта, если ты нигде не можешь её применить. Сюда, конечно, можно привязать какого-нибудь другого философа, но в этом случае ты оказывался в душном замкнутом круге, в котором один икс всегда делегируется другому иксу. А ему-то что делать с этим иксом? (В закалённом прошлогодним курсом логики мозгу кстати и некстати появлялись всякие нехорошие варианты.) Возможно, икс будет в помощь, если ты посвятишь себя исключительно этому иксу, но икс довольно бесполезен, если тебя интересует реальность.
В воображении Мартина тут же раздавалось возражение какого-нибудь однокурсника: «А разве мы можем быть уверены, что “реальность” существует?»
Он проучился пять семестров, но ему всё равно казалось, что чего-то по-прежнему недостаёт. Возможно, дело было в классовой принадлежности. Он задумался об этом после того, как пять часов проговорил с одним студентом-социологом на затянувшейся вечеринке, пока остальные курили травку или обнимались в соседней комнате. (Это было уже под занавес Бритта-оперетты, и ехать к ней ему уже не очень хотелось. Что служило оправданием социологу, неизвестно, возможно, его попросту действительно интересовала социология.) Нельзя не заметить, что все, у кого эта принадлежность была, что бы это ни значило, часто оказывались выходцами из академических семей или верхушки среднего класса. Но странно, что быть образованным представителем рабочего класса было тоже хорошо, первым из семьи поступить в университет и так далее. А семейство Берг застряло где-то посередине. По признакам – трудолюбивый средний класс (вилла, яхта), но Мартин всё равно не чувствовал себя здесь своим. Академическая традиция его не поддерживала, но опереться на крепкий рабочий класс он тоже не мог.
В окна бил ледяной ветер и грохот экскаватора. Философский особняк наконец снесли, для гуманитарных факультетов возводится новый корпус. Мартин старался не замечать шум стройплощадки. Он со вздохом раскрыл «Трактат». А ведь нужно ещё выбрать дисциплины для следующего семестра.
Март – снежные сугробы и горы гравия. У Андерса появилась девушка, угрюмая синдикалистка с косой чёлкой. Когда Мартин находился в гостиной, с ними приходилось как-то коммуницировать. Бо́льшую часть времени он проводил в своей комнате. На полу валялись нераспечатанные книги и газеты. Пустые кофейные чашки, скомканные носовые платки – следы борьбы с упорной простудой, вперемежку со старыми носками и грязными футболками. Ему надо постирать вещи. Ему надо встать и ответить на телефонный звонок. Много чего ему надо сделать. Но он лежал скрючившись в одежде под одеялом и читал, периодически проваливаясь в дремоту. Вечером вставал, чтобы приготовить еду: яичницу с беконом или спагетти с маслом и кетчупом. И Андерс что-то помалкивал насчёт горы грязной посуды, растущей возле раковины.
Заводить новые отношения Мартин даже не пытался. Идти с кем-то домой, вовлекаться во все последующие действия с обменом телефонами, периодическими походами в кино и так далее – всё это казалось ему бесцветным. Он как будто впервые задумался: чем, собственно, вся эта охота должна заканчиваться. Ведь конечной целью не может быть решительное совокупление на скрипучем матрасе с человеком, который тебя немного раздражает, в квартире, довольно, кстати, просторной, но где тебя внезапно охватывает клаустрофобия, пока ты наконец не забудешь и о себе самом, и о том, что тебя окружает, на несколько райских мгновений?
Он пробовал напиваться до беспамятства. Ходил на вечеринки. Закрылся ото всех на целую неделю и провёл её, как крот, в кровати с книгами, рассчитывая, что к выходным появится нечто вроде абстиненции и он захочет куда-нибудь пойти. Ничего не помогало. Каждый день звонил Густав, рассказывал о всякой всячине, и в конце концов явился на Каптенсгатан, чтобы вытолкать Мартина в кабак.
– Но у меня нет сил.
– Давай, надевай свитер.
– Я не могу надеть это.
– Почему? Нормальный свитер.
– Куда мы пойдём?
– Я думал в «Спрангис».
– Я потерял членскую карточку.
– Вон она, – Густав протянул ему чёртову бумажку, материализовавшуюся на письменном столе. Тяжёлыми движениями Мартин натянул на себя свитер.
В клубе он старался вести себя незаметно и ждал, когда музыканты начнут играть. Густав болтал про какое-то новое место, куда они могут пойти потом, но тут появилась Лотта, дома у которой Мартин несколько раз бывал, и Густав тактично удалился. Лотта, казалось, была искренне рада встрече, но при мысли о ещё одной ночи в квартире, которую она снимала нелегально в Хаге, он почувствовал… да, что же он почувствовал?
– Скуку, думаю, – сказал Мартин через десять минут, когда ему удалось сбежать от Лотты к Густаву. Он попытался найти философическое объяснение нежеланию идти к Лотте, но тут, к счастью, началось соло кларнета, и всё вокруг засвистело, загремело, загудело и загрохотало.
– Хм, – проговорил Густав, который почему-то не проявлял к теме особого интереса.
– Я хочу сказать, что дело не в ней. Она красивая. Но ты как бы всё время едешь по одним и тем же рельсам. Приходишь сюда или ещё куда-нибудь, но одна и та же история повторяется снова и снова. Ничего не происходит. Ничего нового. Ты топчешься на месте. Понимаешь? Как бы там ни было. Вся эта история с Бриттой. Я должен был сразу понять. Я должен был увидеть. Ты понимал, что будет дальше? – Мартин жестом попросил ещё два пива.
– Не знаю. Вы же уже были как семейная пара.
– Как это?
– Например: ты приходишь выпить пива, и тут появляется Бритта. Что происходит? Ей не нравится, когда ты говоришь о тех, кого она не знает. Но просто сидеть и молчать тоже нельзя, потому что тогда ты скучный. А потом обязательно происходит какая-нибудь драма, ну, например, ты слишком пристально посмотрел на другую девушку – причём критика может быть вполне оправданной. – Густав прикрыл рот рукой, пряча лёгкую отрыжку. – А потом снип-снап-снурре – и бал окончен. Я уж не говорю о тех вечерах, когда вы сидите дома и пялитесь в телевизор.
– Именно этого я и не хочу больше. Рутины. Скуки. Чувства, что ты… – Он сделал размашистый жест и чуть не сбил котелок с головы парня в рубашке и клетчатом галстуке. – …привязан.
– Но ты же не жаловался, – сказал Густав. – Ты сидел и наслаждался «Далласом» под сырные шарики.
– Я этого не делал.
– Я же видел, – ответил Густав.
– Как ты мог видеть, что я сижу перед телевизором и ем сырные шарики, если тебя там не было?
– Это фигура речи.
– Это не фигура речи.
На лице Густава промелькнуло заговорщицкое выражение, и они пошли в туалет, где выпили из горлышка виски, который Густав принёс в карманной фляжке, доставшейся ему от деда по матери, хотя иногда он утверждал, что раньше эта фляжка принадлежала солдату Французского иностранного легиона.
Лотта ушла с кларнетистом.
Через несколько дней Мартин заставил себя зайти в «Мостерс». К этому времени он уже выстругал некую форму из устрашающе огромного числа собранных записей.
– Интересный вопрос, – сказал руководитель, когда Мартин представил ему идею о связи языка и восприятия в философской перспективе. – Но, возможно, вам нужно будет установить некоторые границы…
Это значило, что ему, вероятно, придётся вычеркнуть запланированный фрагмент о феноменологии, который на сегодняшний день представлял собой тетрадь, от корки до корки заполненную полузашифрованными записями. Он надеялся таким путём получить сцепку между Витгенштейном, Хайдеггером и Гуссерлем и заставить экзаменаторов кивать, одобряя этот дерзкий (но, если теперь задуматься, само собой разумеющийся) приём, впрочем, подумают они, это же Мартин Берг, мыслящий оригинально и неожиданно. А потом рассмеются и поставят ему высший балл.
Если начистоту, то Мартин начал уставать от Витгенштейна. Он решил писать о мрачном австрийце главным образом потому, что тот был известен своей непонятностью. Считалось, что одолеть «Трактат» чрезвычайно сложно. Все спорили о том, гений он или безумец, а если гений, то в чём заключается его гениальность. До того как приступить к работе, Мартин прочёл всего несколько частей из «Философских исследований» и пролистал «Трактат», он, конечно, был тонким, но имел при этом плотность чёрной дыры, которая всасывала в себя всю энергию и ничего не отдавала взамен.
Потом был период, когда написание работы превратилось в рытьё огромной ямы очень маленькой лопаткой. И он не был уверен, что копает в правильном месте. Возможно, он вообще попал не туда и ему придётся начинать всё сначала. Он прочно держался за главную идею: язык влияет на то, как человек воспринимает что-либо. Или «Влияние доступных индивиду языковых выражений на восприятие различного рода явлений» – эту фразу он мог отбарабанить даже во сне, но Густав лишь покачал головой. Это ведь верно? Или? Он не был уверен. Он убеждал себя, что сомневаться хорошо. Начал с подозрением относиться к любой уверенности и стремился всегда занять позицию сомневающегося. Просыпался в поту среди ночи и думал, что надо изменить тему полностью. Сделал вывод, что неважно, верно это или нет, важно то, что он новатор и интеллектуал. Заподозрил, что представляет очевидную вещь как великое открытие. Прочёл статью об одном племени Амазонии, они якобы в упор не видели стоявшего перед ними радио, это объяснялось отсутствием у них понятия о феномене «радио», что в итоге и не позволило им выделить радио из окружающей реальности. Он позвонил Густаву и четверть часа с азартом говорил о статье. Пару дней лихорадочно писал, а потом им снова овладевали неуверенность и уныние. В чём, собственно, достоинства Витгенштейна? Внутри всё холодело при мысли, что хорошего ответа у него нет.
Сейчас он пребывал в фазе сомнений. Запланировал перечитать «Трактат» в надежде на обновлённое понимание или, если точнее, на понимание вообще. В «Мостерс» он вошёл тяжёлой походкой, как шахтёр, который идёт к своей угольной шахте.
Там сидела она, та, что в куртке, и ела бутерброд с фрикадельками. Он был уверен, что раньше в этом кафе её не видел. Но сейчас она здесь. Мартин прошёл мимо как ни в чём не бывало, но пульс зашкаливал, а сердечная мышца заработала на пределе. Делая заказ, он никак не мог ответить, чего хочет.
Сел за стол и тут же обжёг язык кофе. Взгляд, казалось, физически не мог удержаться на странице. Всё время опускался вниз, а потом огибал помещение и останавливался у стола на противоположной стене, этот стол притягивал его взгляд, как магнит – беспомощные железные опилки.
Холст, масло, 80×120 см, пожалуй, забытый шедевр Ренуара, ок. 1875. Свитер-матроска, дрожащие полоски белого и оттенка голубой мидии. Плавные линии носа и скул; бледно-розовая кожа в веснушках, летом их наверняка становится больше. Волосы каскадом падают на плечи… растрёпанные, как у прерафаэлитов… Она периодически убирает прядь с лица, быстро и немного раздражённо. Сидит, склонившись над книгой, и глаза, тёмно-синие, быстро перемещаются по страницам. Над одной бровью вертикальная морщинка. В свободной руке вилка, на которую она накалывает фрикадельки. А если взглянуть немного сбоку, чтобы не было очень заметно, что он на неё смотрит, образ кажется ясным и точным. Мартин перелистнул страницу.
И как только он немного сфокусировался на книге, раздался скрип отодвигаемого стула. Она встала и начала собирать вещи. Когда дверь открылась, звякнул колокольчик. Мартин вынул маленькую серую записную книжку и написал: Лёгкий звон дверного колокольчика – звук невозвратимости. В метафизическом смысле это мог бы быть звук тяжёлой двери, закрывающейся (навсегда???).
Теперь он искал её более целенаправленно. Он даже вернулся в бар, где впервые её увидел. Когда они вошли внутрь, он почти убедил себя, что она там, сидит одна, окружённая светотенью от золотого свечения лампы и синего сигаретного дыма. Но там никого не оказалось, кроме нескольких старых тусовщиков и мужчины в кожаной куртке, который вливал в себя фернет у барной стойки.
– Может, лучше к тайцам? – предложил Густав. И потом всю дорогу ныл, что в плане кабаков Мартин стал географическим либералом.
– Тащиться в Васастан. Интересно, куда дальше.
Поначалу Мартина беспокоило то, что ему нравятся блондинки. Что тело включало цепь реакций, которые не всегда одобрял мозг. Учащённый пульс, рассеянность. Он анализировал процесс в записных книжках, в которых собирал материал для романа. (Он решил его основательно отредактировать, может быть, даже полностью переписать, как только закончит с выпускной работой.)
Всё объясняется элементарной сексуальной неудовлетворённостью, которую он, вследствие эволюционной прихоти, принимает за сложное чувство? Он никогда не верил в эту идиотскую любовь с первого взгляда, но вожделение с первого взгляда – другое дело. Но она даже не в его вкусе. Слишком высокая, слишком худая. Когда он пытался вспомнить её лицо, черты размывались, как у импрессионистов.
Через несколько недель вдалеке у Хагачуркан он заметил её силуэт. И тут же испытал странное болезненное ощущение, у него как будто свело живот, но он это проигнорировал.
– Слушай, – сказал он Густаву, который увлечённо рассуждал на тему Что Такое Искусство, ты знаешь, кто она?
– Кто?
– В зелёной куртке.
– Понятия не имею.
– Уверен?
– Конечно, нет. Она же очень далеко. В общем, как я сказал… ему нужно было сделать копию Венеры Милосской, и он сделал гипсовый слепок своего друга или девицы, с которой переспал…
Она скрылась за Скансторгет.
Мартин понял, что чем больше пытается не думать о ней, тем больше думает. Он думал о ней, когда ехал в школу на велосипеде, хотя по дороге хотел подумать об интеллектуальном родстве Шопенгауэра и Ницше. В читальном зале вспоминал, как она заводила за ухо прядь волос, и в третий раз не понимал ни слова в «Трактате». Думал, чем она сейчас занимается, когда стоял в очереди к кассе в «Консуме», чтобы оплатить связку бананов, два литра молока, три банки консервированных бобов в томатном соусе, бекон, полкило картошки и две пачки «Лаки страйк». Думал о том, как её тонкие пальцы разминают сигарету, пока Андерс говорил о том, что у США военный менталитет старшего брата, и случайно пролил мясной соус на рубашку. Думал о ней, когда чистил зубы, одновременно пытаясь выдавить прыщ на лбу. Думал, когда засыпал под приглушённые голоса членов книжного кружка, который, подкрепившись красным вином, обсуждал за стеной Маркса. Представлял, как она где-то там потягивается в своей постели.
Когда на Бритту накатывало настроение поговорить о духовном, больше всего она любила порассуждать о Судьбе. Существует ли она? Если да, то это то же самое, что верить в Бога? Дискуссия была безнадёжной, потому что у Бритты не было, по сути, никаких аргументов в пользу существования судьбы, кроме того, что «было бы страшно грустно узнать, что смысла вообще ни в чём нет, и всё на свете случайность».
– Но именно это и есть главный принцип экзистенциализма, – отвечал Мартин.
Бритта обвиняла его в том, что он ко всему «приплетает свою философию», а если он не сдавался и говорил, что у неё нет никаких рациональных оснований для веры в судьбу и что это просто выражение её тревоги из-за бессмысленности всего и так далее, она начинала сердиться.
Иное дело – случайность. Её Мартин готов был признать. Она неизбежный фактор человеческого существования. Поэтому, когда он вспоминал тот апрельский день, у него всегда начинала кружиться голова. Он мог прийти в Университетскую библиотеку на пять минут раньше или позже. Он мог вообще туда не пойти.
Каштаны зацвели на удивление рано, сухой асфальт поскрипывал оставшимся после зимы гравием, на залитой солнцем лужайке возле Нэкрусдаммен сидели, расстелив пледы, студенты и пытались убедить самих себя, что они готовятся к экзаменам. Мартин Берг намеревался провести всю вторую половину дня в компании фон Гартмана, забытого немецкого философа с длинной окладистой бородой. Его «Философия бессознательного» на самом деле в работе была явно лишней, но Мартину хотелось включить сей малоизвестный труд в список источников. Чтобы показать, что он действительно глубоко проработал вопрос о языке и восприятии. Он прочтёт пару глав и найдёт подходящие цитаты… фон Гартман в 1869 году пишет, что… здесь просматривается параллель между Витгенштейном и немецким мыслителем фон Гартманом, выражающаяся в том, что… Что-нибудь такое.
Библиотекарь написал на бумажке номер стеллажа, и Мартин пытался сориентироваться. Вспотевший и нервный, он ходил по узким проходам и в какой-то момент решил, что, если проклятая полка не найдётся прямо сейчас, он вообще бросит всю эту затею.
И немедленно оказался там, где нужно.
И там стояла она.
Автоматически посмотрев на него, она продолжила осматривать книги. На ней была та же зелёная парка. Джинсы, обрезанные у щиколоток, и тенниски. С внезапной нежностью он заметил, что у неё разные носки: один с красной каймой, а второй без. В руке она тоже держала клочок бумаги.
Мартина поразило то, как сильно билось его сердце, пока он просматривал корешки. Обычно его тело никогда себя так не вело. Наверное, лучше всего отсюда удрать, и как можно быстрее, пока он не сделал какую-нибудь глупость, но тут она взяла с полки книгу, и, прежде чем он успел подумать, с губ у него сорвалось:
– Этого не может быть!
Она подняла на него взгляд:
– Простите?
– О нет, ради бога, извините. Я просто… я ищу именно эту книжку, которую взяли вы. – В доказательство Мартин протянул ей свою бумажку. – И я был абсолютно уверен, что буду единственным человеком в этом городе, который захочет почитать фон Гартмана в такой день. Да и в любой другой, пожалуй, тоже.
Она рассмеялась. Приятным глубоким смехом.
– Вот так, то есть у нас конфликт интересов. – У неё был глубокий голос с лёгкой хрипотцой, джазово-сигаретный тембр.
– Вы первая.
– С минимальным отрывом.
– Нет…
– Мы можем подбросить монетку. – Она нашла в кармане одну крону, подмигнула ему, выбрала решку и подбросила монету, которая, описав высокую дугу, упала единицей вверх. Девушка протянула ему книгу.
– Хорошо, – сказал Мартин, – но тогда с меня кофе.
Потом он не мог вспомнить, как они выходили из хранилища. Кажется, там были лестницы. Кажется, они прошли через холл, покрытый совершенно новым ковролином. Когда они оказались на улице, он ошалел от яркого света и не знал что сказать. Он остро осознавал, что она рядом, но воспринимал это фрагментами: её рука почесала затылок, вынула из кармана солнцезащитные очки. Вспыхнул верхний край уха, подсвеченный заблудившимся солнечным лучом. Распустившийся шов на ремне кожаной сумки.
– Меня, кстати, зовут Сесилия Викнер.
– Мартин Берг, – представился Мартин.
Они пожали руки.
– Итак, Мартин Берг, зачем тебе понадобился фон Гартман?
О книге в рюкзаке Мартин начисто забыл, хотя она весила не меньше килограмма.
– Я пишу работу о Витгенштейне. Или, точнее сказать, об отношении языка к восприятию. По философии, – извлёк он из себя, как будто это всё объясняло. Получилось не очень понятно, но он всегда мог рассказать о Витгенштейне: самый великий мыслитель двадцатого века, написал свою первую, ломающую все прежние представления книгу в окопах Первой мировой войны, на грязной бумаге, под свист гранат; родился в очень богатой венской семье, где почти все дети оказались так или иначе безумны, некоторые ушли из жизни раньше времени и преимущественно по собственной воле. Сам Витгенштейн успешно закончил Кембридж, и на самом деле Бертран Рассел…
– Известный шутник, – сказала Сесилия. – Что ты о нём думаешь?
– О Витгенштейне?
– Да.
– Э-э, думаю, что… Мне интересен процесс, скажем так, включения мира в язык. Мир, жизнь… сам человек, пишу я в моей работе, или собираюсь написать, я пока не… – Им овладело абсурдное желание покашлять, и он это сделал. – …дописал этот раздел… не могут существовать вне языка.
– Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man schweigen [47], – сказала Сесилия.
– Точно, – ответил Мартин, не знавший ни слова по-немецки.
Он был обескуражен тем, какой оборот принял их разговор, – как будто два приятеля встретились на улице и обсуждают общих знакомых, угрюмого Гартмана и его более эксцентричного друга Людвига В.
Они вышли к Художественному музею и стоящему перед ним Посейдону с этой его зажатой в кулаке огромной треской, которая, если встать между «Консертхусет» и «Консертхаллен», превращается в нечто совсем другое.
– А зачем тебе фон Гартман? – спросил он.
– Ну, у меня в этом году немецкий и немецкая тема в чтении, а фон Гартман – это что-то типа утешительного приза. Вообще-то я хотела прочесть Фрейда, но потом выяснила, что он австриец.
– Не повезло, – сказал Мартин. Он не вполне понял, что она имела в виду, но спросил, чем она занимается помимо того, что читает по-немецки.
– Изучаю историю, – ответила Сесилия.
Они сели за столик уличного кафе «Пэйли». Сесилия рассказывала, что у них в группе двадцать пять человек, из которых три девушки, включая её: вторая сердитая синдикалистка, а третья знает всё о наскальной живописи. Они втроём намыли себе остров в океане мужского интереса ко всяческим войнам – общими усилиями, хоть и не совсем по своей воле, потому что «нас объединяет только то, что у нас нет пениса, а на лице не появляется глубокомысленное и блаженное выражение, как только речь заходит о Второй мировой войне. Или Первой, или Гражданской в Испании, или войне во Вьетнаме, или Тридцатилетней, или любой другой войне».
Сесилия – он пока не решил, подходит ей это имя или нет, – разговаривая, жестикулировала, её руки как будто жили собственной жизнью.
– А чем интересуешься ты? – спросил Мартин.
Её это явно на миг удивило, но она быстро нашлась:
– Колониальными империями.
Ответ оказался таким неожиданным, что Мартин рассмеялся. Сесилия тоже, внезапно и весело.
Сначала они говорили исключительно об учёбе и интеллектуальных вопросах. У Мартина было неприятное чувство, что он не может мыслить ясно, наверное, из-за солнца и тепла, он боялся ляпнуть что-нибудь глупое. Направил беседу в сторону общих знакомых, потому что кого-нибудь всегда можно найти. И верно – синдикалистка-однокурсница оказалась той самой девушкой, с которой недавно сошёлся Андерс. Потом Мартин увяз в старом анекдоте о том, как Густав случайно попал на препати с Джонни Сандерсом, но не сразу понял, кто это, и предложил пить по схеме, которую придумал сам, хотя сам же её толком не понимал. Но Сандерс конкуренции не выдержал («как вариант, вообще не понял правил») и пил только водку, рюмку за рюмкой, пока не пришёл какой-то злой человек и не начал орать: «Джонни, Джонни, ты же должен играть!», но по-английски. А потом увёл его куда-то. Но он сыграл только две вещи, после чего уковылял со сцены и, по слухам, прилёг отдохнуть прямо на полу в туалете. А Густав попытался слинять, но тут пришли какие-то люди и начали обвинять его в том, что случилось.
Сесилия смеялась. О собственной партии в этом концерте он умолчал – о том, как стоял и целую вечность ждал Густава и как потом разозлился из-за того, что Сандерс сыграл только две вещи. Кроме того, он тогда ещё поссорился с Бриттой, она хотела вернуться домой пораньше и рассердилась, когда Мартин отказался уходить с ней, плюс ко всему, в баре не было ничего, кроме пива средней крепости. Он влил в себя с полдюжины банок и дико хотел в туалет, а когда они оттуда ушли и Мартин справил наконец нужду в каком-то дворе на Валлгатан, это засек полицейский, и пришлось заплатить штраф в двести крон.
Они выпили ещё по чашке, и ровно когда Мартин задумался, что будет дальше, Сесилия по-рысьи зевнула и потянулась.
– Ну, что, идём? – произнесла она. – Мне нужно домой.
Возле Валанда они расстались. Сесилия записала свой телефон, велела позвонить, когда он прочтёт фон Гартмана, и, держа руки в карманах, скрылась в конце Васагатан.
Возле библиотеки остался велосипед, и, когда он был уверен, что она его не увидит, Мартин повернулся и пошёл назад.
III
МАРТИН БЕРГ: Иногда люди хотят демифологизировать писательство. Рассматривать его как ремесло, которым может овладеть любой. Возможно, это как-то связано с тем, что очень многие хотят стать писателями, – но если задуматься, то человек подчас хочет «стать писателем», а не действительно писать… как бы там ни было. Разумеется, в работе с текстом присутствует значительный элемент ремесла. Но есть и другое: само сочинительство. Как образуются все те импульсы, из которых в конце концов и получается роман? Откуда они возникают? Почему? Я не знаю, а я проработал с этим двадцать пять лет.
Клочок бумаги с телефоном пролежал на письменном столе неделю. Как-то Мартину показалось, что он его потерял. В панике, с бьющимся сердцем, он переворошил все бумаги и нашёл его под печатной машинкой.
Шесть цифр, написанные карандашом.
Фон Гартмана он не прочитал. Он его даже не открыл. Но прочесть, наверное, всё равно придётся, хотя бы часть. Или просто сказать, что прочитал? Вряд ли она будет его допрашивать. Или будет? И если он позвонит – что он скажет? Пригласить её на ужин? Но большая часть месячной стипендии уже потрачена, до следующей две недели, так что ресторан исключён. Дома тоже плохо, Андерс никуда не уйдёт, особенно если его попросить. Именно потому что попросили, он вломится совершенно некстати, в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы. (Мартин заметил, что пуговицы он специально застёгивает неправильно.) И потом – ужин? Ни с того ни с сего. Насколько он понимает, ей просто нужна книга. Или нет? Что, собственно, означает это «позвони»? Может, просто сходить куда-нибудь выпить пива? А ей не покажется, что он недостаточно заинтересован во встрече с ней? Что ему просто хочется послушать забавные истории про то, как Германия пыталась колонизировать Гану? Или он, наоборот, произведёт впечатление слишком заинтересованного, и она будет ёрзать на стуле, думая, как бы поскорее отсюда выкрутиться, не показавшись откровенно невежливой?
На встречу вообще можно прийти просто так, без цели. Он регулярно проверял, что бумажка на месте.
Он вспоминал её, сидевшую напротив за столиком «Пэйли», как будто рассматривал старое фото. Солнце состояло над ней золотым нимбом, она не сводила с него глаз. Серьёзных и сосредоточенных. И эта её внезапная улыбка – блеск в глазах, радостно приподнимающиеся брови.
Вполне возможно, она с кем-то встречается.
Она не упоминала об этом, но, с другой стороны, не упоминала и о противоположном. Никаких взглядов искоса, никакой загадочности, никаких медлительных фраз, которые Мартин ассоциировал с флиртом. Никаких скрытых или двойных смыслов. Учитывая всё это, неудивительно, если у неё уже есть друг или любовник. Он старше, художник или музыкант. Возможно, профессор. И где-то в его квартире – в мансарде – она сейчас ходит одетая в мужскую рубашку, с распущенными по спине волосами и с бокалом красного вина в руке, а профессор/бойфренд ставит Майлза Дэвиса и рассуждает о буддизме.
– Сумма суммарум, – сказал он однажды, жаря котлеты дома у Густава, – имеется слишком большое количество факторов, вызывающих сомнения, – и погрозил кому-то в воздухе лопаткой.
– Ты мог бы взять и позвонить, чтобы с этим покончить, – вздохнул Густав.
Он курил, сидя верхом на подоконнике, свесив одну ногу за окно. Эту его позу Мартин ненавидел, потому что Густав был из тех, кто может потерять контроль над ситуацией, просто мысленно переключившись на что-то другое. Но Густав клялся, что не упадёт, и лишь отмахнулся от Мартина, когда тот сказал, что такие клятвы принципиально невыполнимы.
– Представь, если она скажет «нет», – говорил Мартин.
– Тогда ты хотя бы будешь это знать. И прекратишь задаваться вопросами.
– Я не знаю, хочу ли я знать.
– Подожди-ка, – Густав поднял сигарету, призывая к вниманию, – почему-то мне кажется, что где-то я этот разговор уже слышал.
Мартин показал средний палец.
– А что бы сделал Сартр?
– Он бы, наверное, двинул напролом, несмотря на то, что был косоглазым и толстым.
– Слабый сам себя делает слабым, герой сам себя делает героем, у слабого всегда есть возможность не быть слабым, а у героя всегда есть возможностью не быть героем, – произнёс Густав. Мартин когда-то озаглавил так своё эссе о свободе воли.
– Да, но…
– Сделай это, и всё.
– Я сделаю это завтра.
– Почему не сейчас?
– Но уже почти десять. Нельзя звонить в десять вечера.
– Помнится, Бритте ты звонил когда угодно и просил купить сигареты, молоко и всё прочее.
– О боже, Бритта. Это же совсем другое.
– Думаешь?
– Она цитировала Витгенштейна на немецком. Во всяком случае, мне кажется, что это был Витгенштейн.
– Ты же говорил, что после Бритты хочешь какое-то время побыть один. Точнее, «свободным», помнится, именно этот термин ты использовал.
– Я свободен.
– Пару недель как.
– Слушай, прошло минимум два месяца. Плюс такими вещами нельзя управлять. Они случаются, и всё. И нужно признать факт. И это может быть совсем некстати. Мироздание не заботится о том, чтобы ты влюбился в подходящее время.
– Конечно, о’кей.
– Она учится на двух факультетах. Я говорил это? Также изучает немецкий.
– И кем она станет?
– Что?
– Ну, с этим немецким и историей? Нацистом?
– Очень остроумно. Хотя если серьёзно, я сам не знаю.
– Там уже горит, – Густав показал на сковороду, сделал затяжку и прислонился спиной к оконной раме.
На следующий день он сидел на кухне и держал в потной руке телефонную трубку. Набрал первые четыре цифры, но быстро нажал на рычаг, когда в дверях появилась подруга Андерса Нина. По какой-то причине он не рассказал ей о забавном знакомстве с Сесилией сразу, а сейчас уже не смог бы сделать это нейтрально. Она раскусила бы его за секунду.
Кивнув Мартину, она открыла холодильник и начала рассматривать его содержимое так, как будто там действительно было из чего выбирать. Потом взяла бутылку пива и долго рылась в шкафчиках в поисках открывашки. Нина встречается с Сесилией каждый день. Сидит рядом с ней на лекциях, болтает в коридорах, видит её профиль, очерченный солнечным светом в пыльном от мела воздухе…
– Как учёба? – спросил он.
Нина подёрнула одним плечом, возможно, ей не хватило энергии, чтобы пожать обоими.
– Так себе.
– А как преподаватели?
– Компания старых хрычей. С точки зрения марксизма – полный отстой.
– Но… – Он хотел сказать, что раньше старые хрычи были знамениты как раз тем, что пихали Маркса куда ни попадя, но тут, к счастью, появился Андерс с мокрыми после душа волосами, что ещё больше усилило его сходство с шотландцем, жившим в семнадцатом веке.
– В философии то же самое, – сказал вместо этого Мартин. – Очень плохие преподы.
На следующий день он взял клочок с номером и направился к телефонной будке на углу.
На этот раз он набрал все цифры и уже с первым сигналом почувствовал, как его сознание устремляется вверх к потолку будки, а живот тянется вниз к бетонному полу в пятнах жевательных резинок. Второй сигнал, третий. И ничего, кроме отчаяния, не осталось.
Позже вечером, уже лёжа в кровати, он вздрогнул от охвативших его подозрений. Вдруг она случайно записала неправильный номер? Или он не разобрал её почерк?
Он накинул халат и вышел в кухню, где на полке лежал замусоленный телефонный каталог. Потными пальцами он долистал до В.
ВИКНЕР СЕСИЛИЯ, КАСТЕЛЛЬГАТАН, 11.
Номер был правильным.
Он вернулся к себе и снова лёг в кровать.
Новых попыток позвонить Мартин не предпринимал, убедив себя, что лучшей альтернативой станет случайная встреча. И всеми силами наращивал её вероятность, высматривал Сесилию в библиотеке. Ходил мимо исторического факультета. Сидел до закрытия в «Мостерс». («Привет, – сказал Густав и помахал рукой, – ты кого-то ждёшь?») Однажды даже организовал себе дело на Кастелльгатан, всячески избегая при этом смотреть на её подъезд, а потом был рад, что не встретил её именно там.
Но Сесилия, вероятно, находилась в библиотеке, пока он сидел в кафе, и дома, пока он искал её в школе, потому что в апреле они не увиделись даже мельком.
Поворотный момент наступил как-то за завтраком в субботу. Мартин мучился похмельем после бессмысленной вечеринки с однокурсниками и больше всего хотел выпить кофе в одиночестве. Но, увы, Андерс с подругой затеяли бурную дискуссию о судьбах левого движения. Все попытки привлечь Мартина увенчивались односложным мычанием, пока Нина не сказала, смахнув со лба свою косую чёлку:
– Мартин, а ты сегодня вечером куда-нибудь собираешься?
– Ну, сегодня у одного приятеля вечеринка. – Мартин смотрел в кофейную чашку, как будто надеялся прочесть там инструкцию. – Но я пока не знаю. Это в Лонгедраге. А мне надо много выучить.
– У Хенке?
– Ты тоже его знаешь?
– Его все знают.
– Вы тоже идёте?
Нина и Андерс сначала устроили небольшую любовную перепалку в духе нет-давай-как-хочешь-ты, Нина «пошла бы», а Андерс «предпочёл бы тихий домашний вечер». Мартин намазывал печёночный паштет на хлеб и пытался выудить из банки последний кружочек огурца.
– Но если для тебя это так важно, то, конечно, иди, – сказал Андерс.
– Да не нужен мне этот твой фартук, – бросила Нина.
– Да нет, я хочу сказать…
– Моя однокурсница тоже идёт, я могу пойти с ней.
Мартин уронил вилку.
– Это та с наскальными рисунками? – спросил он. О фанатке наскальной живописи Нина рассказывала, по каким-то причинам та её раздражала.
– Нет, другая. Вы, кстати, читали, что пассивное курение совсем не безвредно?
Когда Мартин и Густав сели в трамвай, направлявшийся в западную часть города, было уже поздно. Людской поток сократился, подсчитывал Мартин-математик, держась за кожаную петлю и раскачиваясь в такт движению. В общем, если надо ехать, то они доедут. Или они не Мартин Берг & Густав Беккер. Собственно, именно Густав Беккер, выйдя из трамвая без двадцати двенадцать, побрёл, петляя по улице в поисках нужного дома. Вытащил карманный фонарик. Пересохшее горло, жар в животе. Если бы майской ночью 1984 года по Гётеборгу шлялся Караваджо с полароидом на шее, всё бы выглядело так. Щёлк. Густав стоит под фонарём, молочно-белая кожа, глаза как тёмные колодцы. Щёлк. Мартин Берг закуривает сигарету. Воротник его джинсовой куртки поднят, ночной свет делит его лицо на две части – светлую и теневую.
– Эй, оставь, не пей всё, – смеётся Густав.
В доме горел свет и было полно народу, оставалось просто войти и погрузиться во всеобщее веселье, здороваться со знакомыми, найти пару бокалов, смешать в них грог и начать наблюдение.
За болтовнёй они не заметили, как попали в гостиную. По физическим законам праздника, она сейчас должна пройти мимо него. По пути из одной комнаты в другую. Если не… Её здесь нет. И не будет. Она где-то в другом месте. Её друг рассеянно гладит её волосы и говорит:
– Разве ты не собиралась на какую-то вечеринку?
– Ой, да, – отвечает она, – я забыла.
У Мартина упало сердце. Он пил грог с водкой и слушал Густава, который рассказывал о подъёмных кранах. Слова звучали где-то вдалеке, он как будто слышал их по детскому самодельному телефону из двух связанных ниткой банок, помещённых в разные комнаты.
– Меня интересует один вопрос: как они там писают? У них там наверху в кабине есть маленький туалет? Или им приходится спускаться вниз? Или они терпят? И сколько часов можно так терпеть? Это же… как это называется… проблема организации труда?
В этот момент из гостиной вышла Сесилия Викнер. Его она не заметила. Через несколько долгих секунд она скрылась в кухне, которая – как он запомнил – хитро соединялась со столовой, а та в свою очередь соединялась с гостиной, то есть теоретически Сесилия Викнер могла снова исчезнуть из поля зрения. Откровенно скучно ей не было, но выглядела она довольно рассеянной.
Комната снова стала разноцветной, шнур между банками вернулся к стандартной для вечеринки длине в 0,4 метра, по горлу покатился холодный и прозрачный грог.
– Наверное, они писают в специальное ведёрко, – сказал Мартин.
Никакой спешки. Лучше подождать. Сейчас она поговорит с каким-нибудь знакомым, выпьет, возможно, потанцует, а потом, когда она начнёт разочаровываться и думать «ну-вот-опять-вечеринка-ничем-не-отличающаяся-от-других-дурацких-вечеринок», вот тут-то и состоится его выход. Он поднёс к губам бокал, но понял, что содержимое уже выпито до капли.
Он мужественно направился в кухню, готовый встретиться с ней, что, пожалуй, требовало нового плана. Но кухни теперь не избежать. Кухня – это та территория, где есть шанс раздобыть какой-нибудь мешанины.
Я должен кое в чём признаться, скажет он. С нашим другом фон Гартманом я никуда не продвинулся. Или что-нибудь в таком духе.
Но Сесилии там не было. А Шандор Лукас был. Он поприветствовал Мартина исполненным драматизма жестом и на вопрос, как дела, начал рассказывать, как поссорился с Виви. По его словам, это вообще была никому не нужная фигня, но она развернулась и ушла, а он теперь хочет основательно напиться, чтобы поехать к ней домой или, как вариант, встать под её окнами и орать, и цель в любом случае напиться, даже если она его не пустит. В общем, девушки – это кошмар.
Шандор говорил без перерыва, и от него было не отвязаться. Мартин искал глазами Сесилию и, кажется, заметил её в столовой, но из-за приглушенного света уверен не был. На мгновение он отвлёкся, а когда снова посмотрел туда, её уже не было. В гостиной громче зазвучала музыка, может, она там, танцует под «Kids in America», уже пьяна и ей не надо поддерживать разговор о том, что Америка – это большая империалистическая свинья.
Шандор ушёл искать телефон, а Мартин подсел на диван к незнакомой компании. Сказал им, что пишет роман. Слова сорвались сами собой, хотя это должно было быть тайной (никакого прессинга, никаких ожиданий), но произносить эти слова было так приятно, что, едва слетев с губ, они унеслись вверх, как воздушные шарики, и заняли почти весь потолок.
Ой, с уважением отозвался кто-то, а о чём? А сколько ты уже написал? А сколько всего будет страниц?
Проходивший мимо Густав заверил присутствующих, что если кто-то из гостей и умеет писать, так это Мартин Берг.
Выбравшись с дивана, Мартин пошёл за пивом, и в тот момент, когда он прищурился, чтобы понять, не она ли стоит на террасе, он на неё и натолкнулся. Ей пришлось опереться о его плечо рукой, которую она тут же убрала.
– О, привет!
– Вот так! Сесилия. Поборница мёртвых немцев.
– Что?
– Ничего. Как дела?
– Хорошо. А у тебя?
– Я бы сказал, просто супер.
– Даже так. – Она улыбнулась, рассматривая свой бокал. – Кажется, я видела тебя здесь раньше.
– Мы поздно пришли.
– И чем же ты был так занят? – Вежливый разговор. Она выглядела усталой, ей как будто требовалось усилие, чтобы поддерживать беседу.
– Ну… я приготовил простой ужин, состоявший из рыбных палочек и спагетти. За выпивку отвечал Густав. Мы послушали Die Walküre [48], а соседка снизу стала стучать в потолок, чем нарушила наш прошловековой покой и включила эту, ну, ты знаешь, там ещё та-та-та-та-та-та-таааа…
– «Total eclipse of the heart»?
– Точно. Она врубила её на максимальную громкость, открыла окна и всё такое, и мы подумали: ладно, уходим. Густаву всё равно надо было отвезти пару картин какому-то галеристу, который уже продал все его работы со студенческой выставки, ну, и мы двинули к Стигбергторгет, Густав, картины и я. Но у галериста там оказалась девушка. Я подчёркиваю, мы сразу сказали, что мы только на минуту и сразу уходим, а он такой: нет, заходите, просто выпейте по бокалу, ну, мы зашли на «по бокалу»… ну, Мартин и выпил… а эта девушка явно повеселела. Мне кажется, до этого у неё было не такое праздничное настроение, как при нас с Густавом. В любом случае, поскольку в социальном плане мы оба относительно компетентны, мы действительно задержались там только на один бокал. Это чёртов галерист был бы не прочь и дальше обсуждать – это цитата – «возможности сюжета в постмодернизме» и до утра пить шампанское, но мы сказали, что нам пора. Мы не можем вечно скрашивать своим присутствием их светское мероприятие. Потом выяснилась одна очень неприятная вещь: у нас кончились сигареты.
– Вот как.
– «Домус» был закрыт, и нам пришлось отправиться в сигаретную одиссею на Майорну, чтобы найти там открытый киоск. В трёх первых не оказалось «Голуаз», и я сказал, ладно, давай возьмём «Мальборо», давай возьмём «Кэмел», да хоть «Лаки страйк» давай, нафиг, возьмём, но ты же знаешь Густава, ему позарез нужны только «Голуаз», и мы потащились до того места на Мариаплан. А потом мы пришли сюда. А у тебя что сегодня было?
– Ну, у меня…
– Подожди! Густав! – Густав выходил из кухни и, казалось, избегал смотреть в сторону Мартина.
– Густав, иди сюда. Познакомься с Сесилией!
Густав покорно развернулся, улыбнулся Сесилии и пожал ей руку.
– Очень приятно, – сказал она.
– И мне, – ответил он.
Они втроём замолчали, тишина затягивалась. Первым нашёлся Густав – спросил, откуда Сесилия знает хозяина вечеринки. Сесилия ответила, что это знакомый её знакомого. И у нас так, сказали они. Все снова замолчали.
– Кажется, здесь не курят, – заметил Густав и спросил, не хотят ли они выйти с ним покурить на улицу.
– Конечно, – одобрил идею Мартин. Возможно, тем самым сжигая мосты. Но провидение его не оставило, Сесилия пошла с ними и, стоя на террасе в одних носках, они передавали друг другу зажигалку.
Теперь он видел её целиком: чёрные брюки и пиджак, белая рубашка, так одевается человек, который идёт на ответственную работу. Он услышал, как его собственный голос рассказывает о «Синематеке», как им повезло, что она есть, что это просто источник, утоляющий интеллектуальную жажду и не позволяющий мозгу высохнуть, без «Синематеки» у них остался бы только «Хагабион» [49] с его тупым Голливудом и депрессивными документальными фильмами о какой-нибудь деревне в Румынии. В самый разгар этой тирады Сесилия с лёгкой улыбкой потушила недокуренную сигарету и сказала, что ей нужно в туалет.
Густав ничего не сказал – ничего такого в духе: а, это та самая знаменитая Сесилия. Просто переключился на рассказ о каком-то киноклубе – Мартин толком не слушал, – как будто после ухода Сесилии надо было продолжать тот же разговор.
Потом кое-что произошло. Как из-под земли вырос Шандор и решил в шутку побороться с Густавом, но оба не устояли на ногах и рухнули на землю, и Мартину пришлось помогать им подняться. Потом через целую вечность он их всё-таки оставил под предлогом того, что ему надо пописать, и минут пять простоял в очереди у туалета за двумя девицами, которые тихо, но энергично обсуждали что-то, что ему даже подслушивать не хотелось; он смотрел на дверь в полной уверенности, что сейчас увидит Сесилию, но из туалета вышла незнакомая девушка. Своей очереди он ждать не стал и направился на кухню. Сесилии там не оказалось, но там был Густав. Забей на Сесилию, зачем тебе Сесилия, Густав обнимал его за шею и стоял очень близко, Мартин попробовал посмотреть на него и что-нибудь сказать, но ему почему-то было трудно открыть глаза.
– На вот, выпей, – сказал Густав. Стакан с прозрачной жидкостью. Водка? Вода? А какая разница! Это была вода. Открытый кран. Ещё. В раковине плевки снюса и размокшие чипсы.
– Ты в порядке?
– Oui. Я бы сказал даже tout va bien.
– Чёрт, отлично. Тогда давай выпьем.
– Пить больше нечего.
– Сейчас мы всё организуем. – Густав открыл холодильник и вытащил чьё-то пиво, ну и пусть, что чужое, пиво, оно, так сказать, всегда пиво. Вокруг них собралась толпа. Одна из многочисленных кухонь, которую они покинут, как ракета покидает стартовую площадку. На место, где стояла ракета, будут смотреть и думать: неужели она тут была? Они уйдут из этой кухни, и кто-то когда-то расскажет о вечеринке, куда пришли Мартин Берг и Густав Беккер, тогда они были такие молодые, что даже не верится, что те и нынешние – это одни и те же люди. Но, конечно, уже тогда можно было понять, увидеть зерно и проблеск будущего. У кого-нибудь есть фотоаппарат?
– Я сейчас в туалет и вернусь.
Тот, что в коридоре, занят. Надо было дождаться очереди. Те девицы торчали бы там целый год. Мартин пошёл к двери на веранду, надел чьи-то туфли, которые были ему велики, и вышел в сад. Тёмные ветки яблонь, свежий воздух, он поставил пиво рядом на траву и расстегнул ширинку, от мочи шёл пар.
Она, видимо, ушла домой. Домой или с кем-нибудь наверх.
Всё равно.
Деревья покачивались, наверное, ему надо отдохнуть, посидеть немного на диване, пару секунд подремать. Пару секунд, не больше.
Кто-то взял его за руку. Женская чёлка, раньше была кудрявая и длиннее, теперь короче, он её знает, но имя забыл. Она бывает в «Спрэнгкуллене». Она смеялась, проснись, Мартин, идём, у нас там танцы. Комната сначала накренилась, но потом выровняла курс, он должен налить себе вина из чужой бутылки в чужой бокал, она держала его за руку, носки легко скользили по паркету, он так её вращал, что юбка развевалась. Идём, сказал он, на веранду покурим. Она пошла за ним, но курить не захотела, и хорошо, потому что в пачке осталась одна сигарета. У неё были голые руки, и она обхватила себя за плечи, он перевесился через перила и пролил вино, зажёг сигарету… а она тёплая… он потушил окурок в цветочном горшке и поцеловал её, непривычное ощущение, как будто в воду нырнул, но привыкаешь быстро. Она прижалась к нему. Всё снова качалось.
– Слушай, мне надо… – Её рука на плече. Он её сбросил. – …надо в туалет.
– Мартин! – Прямо перед ним появился Густав. – Последний трамвай через пять минут.
– Чёрт.
– Мы успеем. Или ты остаёшься?
– Нет, дьявол. – Он нашёл только один свой ботинок, второй надел просто похожий, быстро вышел на улицу, на него обрушилась ночь, музыка умерла, он видел, как в жёлтом свете фонарей идут вперёд его ноги, из мрака вынырнул трамвай, с визгом и скрипом открыл свои недра – вперёд к свету и свободным местам. Так тепло, он погрузился в воду на глубину и, убаюканный, уснул – им не скоро выходить. Положил голову Густаву на плечо и что-то сказал, сам не разобрав, что именно.
– Мартин? Мартин? – Его легко трясут за плечи. Ступени, он падает вперёд, руки в траве, всхлипывает, горло горит, и его выворачивает наизнанку. Рука убирает волосы с его лба.
– Ты всё, проблевался? Ещё надо?
Он качает головой.
– От дряни лучше сразу избавиться, ты же знаешь.
Новый спазм сотрясает его изнутри. Возвращается голос, вместе с желчью, надо всё выплюнуть.
– Просто отдохни немного.
– Конечно. Ложись. Да не на спину, придурок. Вспомни Джима Моррисона. – Густав помогает ему лечь на бок, убирает его руку. Как будто он ребёнок. Кто-то всё устроит. Качели в темноте. Он летит вниз.
– Слышишь, Мартин? Мартин. Ты можешь идти? Мы не можем здесь уснуть. Будет дико холодно. Давай я помогу.
Его рука на плече, земля летит мимо ног.
– Я должен написать об этом.
Густав смеётся:
– Ты этого не будешь помнить.
– Я помню всё.
– Конечно. И что же ты напишешь?
– Слушай, это и напишу. Вот это вот всё.
– Я знаю, что напишешь.
– Конечно, напишу, да?
– Да, конечно. Ты должен. Осторожней, тут поребрик.
– Я действительно так считаю. Что я должен.
– Само собой, ты должен писать, я должен рисовать.
– Доказанный факт.
– Точно.
– Слушай, а это хорошее название… Факт… Кажется, меня опять вырвет.
Согнутые ноги, руки на коленях. На него вызывающе смотрит асфальт.
– Больше нечем. Мы скоро придём?
– Через две минуты.
– Я обещаю, что я это сделаю.
– Напишешь?
– Да.
Лицо Густава в красках рассвета. Он улыбается и сжимает руку Мартина, пожалуй, слишком крепко, у Густава сильные пальцы, но это обещание, его нужно как-нибудь закрепить, и Мартин так же сильно жмёт руку Густава в ответ. Что-то тёплое разливается под веками, Мартину нужно посмотреть в сторону и несколько раз моргнуть.