чает, что нужно принимать вызов и преодолевать все трудности роста.
Ракель допила кофе и занялась поисками пластикового пакета. Выбрасывать землю в компост нельзя. Это казалось нелогичным, но текст на мешках сомнений не оставлял: не выбрасывайте в компост окурки, подгузники и землю. Она вытряхнула содержимое всех горшков в найденный пакет, не заботясь о том, что часть земли просыпалась на пол, пылесосить всё равно придётся. Потом продолжила убирать мусор с кухонных поверхностей и обеденного стола. Завязывала пакеты и выносила их в прихожую. Нашла в шкафу пару больших синих мешков из «Икеи» и сложила в них газеты. Собрала весь прочий сор и отнесла в контейнер для перерабатываемых отходов во дворе. Утро было прохладным, а воздух чистым и насыщенным кислородом.
Потом она занялась скопившейся посудой, помыла все столешницы, выбросила из холодильника старые продукты и, кажется, впервые за два месяца вытащила пылесос.
Под фланелевой рубашкой тёк пот. Она продолжила уборку в других комнатах – выбросила все ненужные бумаги, очистила прикроватную тумбочку, пропылесосила диван, собрала все рубашки, простыни и нижнее белье и оттащила всё в общедомовую прачечную – чёрт, она и вправду теряет форму, – поэтому по лестнице Ракель уже поднималась пешком через три ступени. Вытряхнула на балконе одеяла, вытирая пыль, пережила приступ кашля и нашла под диваном старую коробку от пиццы. Помыла все окна.
К обеду тело дрожало от перенапряжения, и она поплелась в тайский ресторан на углу. Съев из бумажной тарелки цыплёнка с рисовой лапшой, приступила к проекту выбивания ковров во дворе.
Закончила ближе к вечеру. Убирая, она следовала логике наведения порядка, когда одно конкретное действие ведёт к другому конкретному действию. Теперь же её окружила пустота. Пустота отступила на время, пока Ракель принимала душ и мыла волосы – самой себе она казалась такой же пыльной и липкой, какой была квартира, – но потом пустота снова подкралась. Дезориентированная, Ракель ходила из комнаты комнату. На столе больше нет ненужных распечаток лекционных слайдов и конспектов. Там только старая машинка Сесилии марки «Оливетти» с давно высохшей печатной лентой. Ракель отодвинула её немного в сторону, чтобы освободить место для Ein Jahr и тетради.
Она подумала, что находился в положении кота Шрёдингера.
Это сравнение иногда употреблял отец, возможно, не до конца понимая его суть, поскольку суть имела отношение к физике. Если Ракель правильно помнила школьные уроки, положение кота Шрёдингера было настолько шатким, что по законам квантовой механики он мог считаться одновременно живым и мёртвым. Шрёдингер был физиком, а не философом, и его мысленный эксперимент демонстрировал недостатки квантовой теории, а не очерчивал душевные состояния человека. И тем не менее Ракель, как и этот учёный, стояла сейчас у коробки с котом. В романе Филипа Франке действовал персонаж, который мог быть списан с Сесилии Берг. Однако вполне вероятно, что мозг Ракели сам дорисовал и дополнил этот образ, а воображение взбило сходство в легчайшую пену, которая исчезнет при первом же соприкосновении с реальностью. Ракель вытащила телефон, намереваясь позвонить Ловисе, но так и не набрала её номер. Ловиса никогда ни в чём не сомневается. Она уверенна от природы и всегда с непробиваемым упорством отстаивает свою точку зрения. Она может решить, что в книге изображена Сесилия и начнёт бомбардировать Ракель вопросами, на которые та не сможет ответить.
В какой-то момент Ракель пришло в голову, что можно было бы поговорить с Александром, но его контакты она давным-давно удалила.
Вместо этого она взяла ручку и начала искать куски, отмеченные карандашом. Вчера ей казалось само собой разумеющимся, что собранные вместе фрагменты складываются в портрет матери, но Ракель читала в полусонном состоянии и, возможно, её просто заморочила ностальгия, нахлынувшая на чердаке, в этом её тайном книжном убежище. Осталось удостовериться, что выводы выживут и в переводе.
16
Жжение в лёгких она почувствовала уже через километр. Ноги бетонные, кеды, найденные в шкафу, натёрли. К тому же тело слушалось плохо. То, что у других бегунов превращалось в гармоничное движение, Ракель ощущала как несогласованные шаги и махи, посредством которых ей неким загадочным образом всё же удаётся перемещаться вперёд. Спортивный бюстгальтер сидел неплотно. Кожа под тайтсами зудела. Каждый шаг отзывался болью во всём теле – и у Трэгордсфоренинген она замедлила темп и пошла враскачку трусцой.
Эммануила Викнера она заметила издалека – в бежевом вельвете с головы до ног, а на плечах задрапированный шарф имперски-красного цвета. Он снимал только что распустившиеся тюльпаны на цифровой фотоаппарат. Когда он посмотрел в её сторону, Ракель приподняла руку, чтобы поздороваться, но взгляд дяди, не задержавшись на ней, скользнул дальше.
Она сделала несколько глубоких вдохов и снова увеличила темп.
Весь день Ракель переводила куски, где фигурировала безымянная женщина, о которой она всё чаще думала как о Сесилии. Она исправно пыталась отбивать очередную мысль залпом благоразумия: ты не можешь знать наверняка, вероятно, это совпадение, ты проецируешь на этот текст собственные, не всегда осознанные желания, это роман, а не документальное свидетельство. И всё равно героиня книги обретала черты матери, навеки застывшей в тридцатилетнем возрасте. Ракель писала от руки, потому что, пока она писала от руки, всё было как бы не всерьёз. Да она и сама потом не разберёт свой жуткий почерк. После долгих часов, проведённых за письменным столом, её охватило желание подвигаться, сильное и внезапное, как порыв ветра. Аллею Сёдравэген она пробежала в нормальном ритме, но по Улоф-Вийксгатан уже бежала с трудом, обогнула Артистен [96] и, что называется, назло себе, преодолела последние сто метров до Гётаплатсен, где под тенистым фронтоном Стадстеатер [97] сложилась пополам от боли в боку и делала глубокие вдохи, пока не успокоился пульс. Ко лбу прилипли влажные пряди, выбившиеся из собранных в хвост волос. Спина была мокрой от пота. Ноги дрожали, колени подкашивались. Она опустилась на корточки, опёршись спиной о стену, и проверила расстояние на мобильном: три километра.
Ракель рассмеялась. Для марафона нужно сорок два.
Когда она подняла голову, взгляд уткнулся в висевшую на фасаде Художественного музея гигантскую афишу ретроспективы Густава. Портрет Сесилии. В фокусе внимания – строгое красивое лицо. На Ракель смотрели мамины серьёзные глаза.
Благодаря работам Густава ни малейшего риска забыть, как выглядит мать, у Ракели не было. Но вопреки почти воинственному реализму, который и прославил Густава, его портреты Сесилии чем-то неуловимым отличались от фотографий. Ракель давно не открывала семейный альбом Бергов, но помнила, что самые старые снимки запечатлели молодую женщину, которая редко смеялась, но почти всегда находилась в движении, и поэтому фото чаще всего получалось размытым, или в момент, когда щелкал затвор, она случайно корчила гримасу. На удивление часто она была поймана в позах, требовавших изрядной ловкости: сидела на стуле по-турецки, лежала под покрывалом на садовых качелях, опустив одну ногу на землю, а вторую запрокинув на спинку под прямым углом к телу. Из бокала у неё в руках, случалось, расплёскивалось содержимое, а сигарета горела в опасной близости от чего-нибудь легковоспламеняющегося. Её кудри всегда торчали во все стороны, а если она была обута, казалось, что туфли с неё вот-вот слетят. Но эта живая, похожая на мальчишку девушка, проступавшая на снимках Мартина, – а фотографировал почти всегда он, – на картинах Густава превращалась в светлый и сосредоточенный образ. Его Сесилия находилась вне времени и приобретала королевскую строгость. А если и улыбалась, это была улыбка с территорий да Винчи, и на всем её облике лежал отпечаток спокойствия и силы.
Автопортреты Сесилии, обнаруженные в сарае, были другими. Они отличались и от фотографий Мартина, и от идеальных портретов Густава. Ракель жалела, что не додумалась сразу сфотографировать эти картины на телефон. Аккуратно сложенное одеяло позволяло заподозрить в причастности бабушку Ингрид, но спрашивать у неё Ракель не хотела. В тех редких случаях, когда Ингер заговаривала о своей пропавшей дочери, она называла её не иначе, как «твоя мама», а между бровями у неё появлялась вертикальная морщинка.
Пульс и дыхание вернулись в норму. Ракель встала и на подрагивающих ногах трусцой направилась к дому. Взгляд Сесилии сопровождал её до конца улицы.
Принимая душ и одеваясь, Ракель составила план на ближайшее будущее. Для начала нужно съездить на Юргордсгатан. Отчасти потому, что она хочет ещё раз посмотреть фотоальбомы. Но главное – чтобы встретиться с отцом, рано или поздно всё равно придётся это сделать, так почему бы не сейчас. Она не знала, надо ли всё ему рассказать или нет. И пока не понимала, хочетли она всё ему рассказать или нет.
С одной стороны, Мартин очень редко говорил о Сесилии. С другой, он до сих пор носил обручальное кольцо. Последнее превращалось в проблему, когда он, пусть и без особой заинтересованности, но всё же пытался завязывать новые отношения. В подростковом возрасте Ракель видела множество женщин, и ей понравилась бы каждая, будь она учительницей шведского, библиотекарем или преподавательницей музыки по классу виолончели. (В то время Ракель вообразила, то у неё есть скрытые музыкальные способности и настаивала на том, чтобы начать играть на виолончели, этот инструмент ассоциировался у неё с девятнадцатым веком, косыми дорожками света, падающего из высоких окон, бархатом, оплывшими стеариновыми свечами и письмами с сургучными печатями. Отец ответил твёрдым отказом, видимо, из чувства самосохранения.) Будь они учительницами, библиотекаршами или виолончелистками, она восхищалась бы их блестящими волосами и шёлковыми блузками. От их улыбок и внимания у неё теплело бы на душе. Она бы хотела, чтобы они смотрели на неё долго и с подчёркнутым одобрением произносили: «Молодец, Ракель». Но всё было иначе: за ужином вместе с семейством Берг сидели обычные, неуверенно улыбающиеся женщины. Все они без исключения были более заинтересованной стороной, но постепенно разочаровывались, начинали выражать недовольство и обвинять Мартина в безразличии, бездействии и лени, а Ракель подслушивала всё это через дверь.