– Конечно. Вундеркинд, у которого всё получилось. «Стоппа Прессарна» [142]. Слушай, я себе сейчас задницу отморожу.
– Мне надо ещё немного побыть на воздухе.
Сигарета потухла. Надо срочно выпить воды. Да. Стакан воды, и сразу домой. Внутрь влетела стайка девиц, кто-то взвизгнул от смеха, шпильки проваливаются в зернистый снег, бурно жестикулирующие руки.
Густав взял в баре несколько стопок и раздал знакомым, проще было принять угощение, чем отказаться, проще выпить, чем не выпить, опрокинуть рюмку и вытереть ладонью рот. Густав что-то еле слышно говорил, и все смеялись, Мартин в том числе.
Позже Мартин поймал такси. По лестнице Густава пришлось вести, так что путь выдался долгим, Густав всё время повторял, что Мартин его единственный друг, чёрт, никому ведь нельзя доверять, кто бы вот так ему помог, да его бы просто бросили в канаву, как какого-нибудь Бельмана, куда подевался ключ? У него же точно был с собой ключ… он снял пальто и несколько раз тщательно обыскал карманы, а Мартин сидел на ступеньке, подперев руками голову, пока ключ наконец не нашёлся под ковриком.
Экзамен
I
МАРТИН БЕРГ: Наряду с чтением, сочинительство тоже может быть способом, который позволяет понять себя и окружающий мир. Писатель может думать, что он пишет о некоем x, но, когда книга закончена, вдруг становится очевидным, что на самом деле в центре повествования y. Зачастую текст знает больше, чем тот, кто его сочиняет. Что-то происходит, когда вы облекаете собственный опыт в форму вымысла, и подробности этого процесса мне неизвестны. И никому они, пожалуй, неизвестны. Да они и неважны.
ЖУРНАЛИСТ: А что тогда важно?
Снег падал и падал. Народ перемещался по городу на лыжах. Ряды припаркованных автомобилей были покрыты снегом. От мороза лопались трубы, и из крана, случалось, исчезала горячая вода. Сначала Мартин думал, что термометр за окном сломался, поскольку он постоянно показывал минус двадцать три градуса. Иногда он просыпался, и его дыхание превращалось в белый пар. Они наскребли денег и позвали на Каптенсгатан трубочиста, который привёл наконец в порядок изразцовую печь, и Мартин переместился в девятнадцатый век – покупая дрова на крохи, оставшиеся от стипендии.
Следов случайных жильцов, обитавших в его комнате за последний год, Мартин не обнаружил, за исключением разве презерватива в комке пыли под кроватью и нескольких номеров журнала «Арбетарен». Мама при встрече сказала, что он неплохо выглядит (сомнительный вывод, если судить по реальному положению дел), а отец пробормотал что-то о гавани Марселя (Мартин почесал руку, на которой под тремя слоями свитеров скрывался вытатуированный якорь). Рассказать кому-нибудь он пока не решился. Пер вернулся примерно через неделю после него, а Густав задержался у бабушки. Единственным человеком, с кем Мартин встречался, была Сесилия.
Утром ему больше всего хотелось, чтобы она оставалась в кровати под пуховым одеялом. Он обнимал её, долго и крепко, пока из её тела не уходило напряжение. Иногда она плакала. Если он начинал что-то говорить, она лишь качала головой, а потом они оба засыпали. Во время его отсутствия она обзавелась телевизором с четырнадцатидюймовым экраном и видеомагнитофоном, и они несколько дней пролежали в постели, смотрели фильмы, заваривали чай, чистили апельсины и ели чипсы, пока постельное белье не стало грязным и не покрылось пятнами. Первое, что сделал Мартин, – сдал анализ на СПИД, а заодно и на прочие венерические заболевания. Якорь послужил идеальным алиби. Он даже слегка приподнял им настроение, потому что Сесилия издала нечто похожее на смех, когда он поднял свитер и рассказал о Марселе.
– Моряк Мартин Берг, – произнесла она почти обычным голосом, лёгким и глубоким. – Вот уж не подумала бы.
На самом деле ему хотелось рассказать о Дайане. Сесилия давно спала, а он лежал и мысленно формулировал признание. Как-то он даже пришёл к ней на Кастелльгатан с твёрдым намерением облегчить душу. Однокомнатная квартира была холодной и больше, чем когда-либо напоминала монастырскую келью: пустые белые стены, пустые подоконники, голый дневной свет. Пустой холодильник. По её словам, ела она в основном в «Юллене Праг». Лицо у Сесилии было бледным, на нём отчётливо проступили линии скул и подбородка. Пояс на фланелевых штанах был застегнут на последнюю дырочку. Она несколько месяцев не стригла волосы, и, гладко причёсанные, они были собраны в пучок на затылке. В этой полученной по наследству песцовой шубе она напоминала покинутую всеми русскую княжну. Хотелось посадить её в сани и отвезти куда-нибудь, где есть камин, борщ и балет Большого театра.
Он так и не решился. Вместо этого он, как приговора, ждал анализа крови. Когда через несколько недель пришли результаты, он сто раз успел представить себя лежащим при смерти, и тот факт, что все тесты оказались отрицательными, положил конец мучительным фантазиям о похоронной процессии, белых лилиях и посмертном успехе шедевра под названием «Сонаты ночи».
Пока Сесилия писала свои дипломные работы – она защищала магистерскую по истории идей и кандидатскую по языку, – Мартин готовил в её плохо обустроенной крошечной кухне. В секонд-хенде он за несколько крон нашёл керамический казан и французскую поваренную книгу Джулии Чайлд. Выбирал блюда, готовить которые нужно было долго и в несколько этапов. Оказалось, что курица целиком стоит вовсе недорого. Но её нужно нафаршировать, добавить специи, следить за ней в ненадёжной духовке, периодически поливая стекающим жиром. Он взбивал домашний майонез. Научился готовить яйца пашот. Он ждал сезона раков, потому что Сесилия всегда радовалась, когда что-то можно есть руками, а пока покупал бюджетные креветки и мидии в «Фескекорка». Готовил айоли по рецепту Джулии Чайлд. Жарил в масле камбалу. Три часа варил томатный соус с красным вином. Научился печь хлеб. Поскольку после четырёх утра Мартин всё равно уже не спал, он вставал и готовил тесто, а пока оно подходило, ждал газету и пил кофе. В темноте горел красным индикатор включённой духовки.
Когда Сесилия не писала, она хотела спать. Уже в девять забиралась под толстое одеяло, сворачиваясь там, как ёжик. Просыпалась, когда ложился он, расслаблялась в его объятьях; они не говорили друг другу ни слова, он держался, пока не замечал, что она теряет контроль; звуки, которые она издавала, забывая о себе, когда всё её тело сотрясала дрожь.
По утрам она не слышала будильник.
Через неделю после возвращения Мартин отправился в библиотеку за книгами для углублённого курса по литературоведению. Ему даже абонемент обновлять не пришлось. После этого семестра ему останется только магистерская работа и выпускные экзамены. А потом стипендия закончится. И кем станет бедный гуманитарий? Он может заняться докторской. Может взять ещё пару курсов и стать библиотекарем. Можно применить философию и литературоведение на учительской стезе. Пойти работать в гимназию… Мартин вспомнил одноклассников. Но, чтобы не почувствовать всю безутешность жизни, ты должен встать у доски не раньше, чем пройдёт как минимум десять лет с тех пор, как ты встал со школьной скамьи.
На обратном пути ему казалось, что весь город может уместиться у него на ладони. Тихие белые аллеи, по которым медленно прокладывают борозды одинокие фигуры в тёмных пальто. В это время он обычно бродил по Сен-Жермен, заходил в какое-нибудь кафе с полом в шашечку и зеркалами на стенах. Здесь же в одних и тех же кафе сидели одни и те же люди, обсуждая одни и те же темы, в магазинах продавалась одна и та же еда, вид из окна не менялся, равно как и трещины на потолке, в который ты глядел.
Но кое-что произошло: его напечатали. Обычной бандеролью пришла книга. На ярко-синей обложке антологии выделялось чёрное название «80-е». Внутри два столбца, по пять имён в каждом, одно из которых МАРТИН БЕРГ.
Он прочёл свой текст и пробежал глазами чужие. В любом случае, получился хороший рассказ. Ему за него не стыдно. Напротив, он должен написать продолжение. Кто угодно способен сочинить хороший рассказ. Ковать надо, пока горячо, подумал Мартин, немедленно осудив себя за использование клише. Надо брать себя в руки – чёрт, надо сделать большой и полифоничный дебютный роман, к тому же он уже почти готов.
В конце января пришла посылка, которую он отправил из Парижа в один из последних дней. Там были прошлогодние записные книжки: всевозможные заметки, письма и рукописи; ящик был слишком тяжёлым, чтобы везти его с собой в поезде. В обычной ситуации он бы боялся, что посылка потеряется – примерно как у Хемингуэя, чья жена Хэдли забыла рукопись в такси и она навсегда исчезла, – но сейчас он об этом даже не задумался.
Мартин нашёл черновик «Сонат ночи». Потом написал на коробке «ПАРИЖ» и поставил её в шкаф.
В один февральский день на Каптенсгатан появился Густав с бутылкой вина и пакетом рождественских булочек, которые он обнаружил в морозилке. Они не виделись почти два месяца. Единственной весточкой была открытка, полученная пару недель назад: Алоха! По-прежнему в плену у бабушки, считаюсь выздоравливающим. Увидимся, вероятно, в февр.!
Он, похоже, набрал вес, хотя во всей этой одежде понять трудно. Под пальто у Густава оказалась вязаная кофта с норвежскими снежинками, а под ней приличный чёрный свитер, без дырок и спущенных петель.
– Рождественский подарок от бабушки, – объяснил Густав. – Она настаивает, чтобы я носил вещи из кашемира. Не в моём стиле, но зато офигенно тепло. Где все? – спросил он, открывая холодильник.
– Ну, Андерс, наверное, на работе.
Густав задумчиво кивнул, как будто Мартин произнёс нечто необычайно глубокомысленное. Потом вытащил сыр и понюхал его.
Мартин включил кофеварку и поинтересовался:
– Как Рождество?
– Сносно. Бабушка слегка доставала. Говорила, что я не должен перенапрягаться, требовала, чтобы я остался. Ну, мне и пришлось. – Густав закрыл холодильник, сел на стул и тут же начал раскачиваться. На пятке одного носка зияла дыра.
Мартин засыпал кофе в фильтр.
– А теперь что собираешься делать?
– Вернусь в школу. Последний рывок. Неплохо довести что-нибудь до конца, я считаю… А ты?
Пока булькала кофеварка, Мартин рассказал о литературоведении в целом и сегодняшнем семинаре в частности. Это был первый семинар в семестре, и Мартин оказался слегка не в форме. Вяло соображал. Они обсуждали Ауэрбаха, он пролистал текст в надежде, что этого хватит. На углублённом курсе меньше студентов, и все они исключительно начитанные крутые типы с академическими родителями и с младших классов привыкли к выражениям вроде «релевантная критика». И как только ты что-нибудь не то ляпнешь, тебе тут же на это укажут.
– Ну да, весёлого мало, – резюмировал Густав.
Они выпили кофе, часы показывали больше четырёх, самое время найти штопор и открыть принесённую бутылку.
– Но вопрос в том, хочу ли я этим заниматься всю оставшуюся жизнь, – произнёс Мартин. – Хочу ли я разбирать и анализировать? А не создавать что-нибудь самостоятельно. Интересно, что будет иметь больший смысл в перспективе.
– Ну да, – проговорил Густав после паузы. – А как Сесилия?
– Хорошо.
– Где она?
Мартин чуть не ответил «не знаю», но это было бы неправдой.
– Сидит дома, пишет работу. Я хотел, чтобы она пришла сюда, там у неё дико холодно, а тут всё-таки печка, но она говорит, что у неё здесь нет рабочего места. Ты же её знаешь. У неё должно быть своё место.
– Изразцовая печь – это большой плюс, – сказал Густав.
– И к тому же она придаёт существованию немного достоевщины, да? Кстати, угадай, что со мной случилось в Марселе?
– Я должен это знать?
– Скажем так: тебе я об этом поведать могу, а вот родителей мне лучше оставить в счастливом неведении.
– Заинтриговал.
Мартин поднял свитер, закатал рукав футболки и показал якорь:
– Voilà.
– Боже правый, – произнёс Густав. – Счастье, что тебя не похитили марокканские моряки и ты не оказался в Иностранном легионе, как Рембо.
– Рембо торговал оружием в Эфиопии. Но, конечно, на этой кухне с деревянными панелями я сижу по чистой случайности, а ведь мог бы влачить жалкое существование в Алжире и стать проституирующим морфинистом.
– И что бы на это сказала Сесилия?
– Tant pis [143].
– Книга в любом случае должна получиться хорошей.
Они рассмеялись. Густав налил Мартину вина.
– Итак, – произнёс Мартин, – мы снова дома.
– О, Париж останется с нами навсегда.
II
ЖУРНАЛИСТ: Были ли у вас решающие моменты в профессиональном плане?
Они шли через Слоттскуген, под ногами слякоть, сверху капало, мокрый снег залетал под воротник. Голый чёрный асфальт, бурлящие ливневые стоки, зато темнеет теперь позже.
Сесилия зашнуровала шиповки и отправилась на пробежку, первую за несколько месяцев. Вернулась разрумянившаяся, с блеском в глазах, сказала, что снова чувствует себя человеком, выпила два станка молока и скрылась в ванной. Но чем ближе к защите, тем чаще она чувствовала слабость, она жаловалась, что её подташнивает, что она потеряла аппетит, и спрашивала, могут ли головокружение и усталость быть симптомами опухоли мозга. Мартин поспорил на сто крон, что после успешной защиты от этой опухоли не останется и следа.
Во всяком случае, она немного поправилась, и ночи напролёт спала в его объятиях. Он бы отдал – о’кей, не всё что угодно, но – многое за то, чтобы так же безмятежно спать девять часов подряд, но в четыре утра он просыпался от какого-то тревожного сна, которого не помнил, смотрел в потолок и слушал её глубокое дыхание.
Чтобы не беспокоить Сесилию, Мартин ретировался в коммуну на Каптенсгатан. Днём Андерс, разумеется, работал, но, будучи доброй душой, он выделил диван в гостиной приятелю, которого выгнала девушка. Свободные личности хороши, но не когда стоят в трусах перед зеркалом в ванной и давят прыщи, а тебе хочется в туалет. И не когда съедают собственноручно взбитый тобой голландский соус («я думал, ты собирался его выбрасывать»). И не когда просто из любви к жизни устраивается ужин с вином, после которого остаётся гора посуды, а девица с выкрашенными хной волосами начинает спорить с тобой о несуществующей феминистской перспективе у Гёте. А тебе хочется сказать ей «закрой рот и иди домой», но ты не можешь, потому что новый жилец, по всей вероятности, хочет с ней переспать, иначе он не сидел бы с этой блуждающей ухмылкой и не подливал ей вино. И они действительно потом активно совокупляются на диване в гостиной, которая отделена от твоей комнаты тонкой стенкой. Мартину даже пришлось накрыть голову подушкой.
На письменном столе лежала рукопись «Сонат ночи», пачка толщиной пять сантиметров (он замерил). Но для того, чтобы писать, всегда было «завтра». Зачем себя мучить, если нет вдохновения. Если нет настроя. Есть хоть один пример, когда хорошая литература родилась под флагеллантскими пытками? Он молод. О господи, да у него масса времени. Сначала он должен закончить с литературоведением. Найти отдельную квартиру. Доварить этот бульон. Он выудил из кастрюли лук с помощью шумовки – о существовании которой ещё два месяца назад даже не подозревал. На кухонном столе лежала поваренная книга Джулии Чайлд и «В поисках утраченного времени». Семинар в четверг, он прочёл пока четыре романа. Но у него ещё уйма часов для Пруста. И все они простирались перед ним. Сегодняшние, завтрашние, и так до выходных. Что ему со всеми ними делать?
Он прикрыл кастрюлю крышкой, оставив небольшую щель для выхода пара.
Густав вернулся в Валанд к своей больной мозоли – «живописи-теории и живописи-практике», тезисы, судя по всему, принадлежали тому самому Шандору Лукасу с усами Заппы.
Густав ходил туда-сюда по мастерской и рьяно жестикулировал. Говорил, что год за годом пишет одни и те же сюжеты. Преимущественно портреты. В частности, Сесилию. Либо Сесилию, либо «постмодернистские натюрморты» (снова Шандор). Самым смелым прорывом стали несколько парижских видов. Он писал дома. Он писал крыши домов и небо Парижа.
– Кто-нибудь может одолжить мне берет? А тельняшку? И где мой багет? Где брошенная любовница Пикассо?
Густав размахивал сигаретой, пепел разлетался в стороны. Кроме того, он использует, по сути, только одну технику: масло, холст. Где акварель, тушь, старый добрый уголь, офорт, гуашь, пастель? Не говоря о коллаже? Скульптура? Или, в конце концов, инсталляция или перформанс? Разумеется, масло это его! Масло ему удаётся. И развивать то, что у тебя хорошо получается, идея сама по себе неплохая. Он хотел написать Сесилию в духе Рембрандта – белый воротник и чёрный сюртук, чтобы изображение получилось объёмным, как в 3D. Но потом задумался, действительно ли это его собственная идея, или он подсмотрел это у Нёрдрума, его автопортрет, разумеется, мастерски написан, но… Густав затягивался и качал головой… Слишком ностальгический взгляд в прошлое. Стилизация. И вообще, разве теперь важно, твоя это идея или нет, ведь Нёрдрум всё равно успел первым?
Он тут попытался обойти проблему восприятия образа, просто исключив из сюжетов людей – Густав выгружал на диван листы из папки, а Мартин тем временем пытался открыть бутылку вина с помощью гвоздя и молотка, потому что штопор кто-то заныкал. Это были эскизы интерьера мастерской.
– Я рисовал свою проклятую мастерскую. А это то же самое, что рисовать собственный пуп. Всё сворачивается. Картины прячутся сами от себя. И, если я не говорил, сейчас восьмидесятые, и восьмидесятые этого, а не прошлого века. Кто-нибудь, пожалуйста, телепортируйте меня в прошлые восьмидесятые. Позвольте мне изображать читающих женщин в светлых комнатах правильного столетия!
– Либо мы остаёмся без вина, либо мы пьём вино с раскрошенной пробкой. Чисто гипотетически, что бы ты предпочёл? – спросил Мартин.
– Однозначно второй вариант.
Мартин вдавил пробку внутрь бутылки и разлил вино в обычные стаканы. После чего собрал эскизы, с которыми так бесцеремонно обращался Густав, и сказал:
– А по-моему, неплохо.
– Само собой, неплохо. – Густав вытащил изо рта кусочек пробки.
– О, мсье le génie защищает свои труды.
– Я хочу сказать, что они совершенно нормальные.
– А я хочу сказать, что они хороши. А свою фальшивую скромность оставь для Сиссель и прочих слабоодарённых товарищей.
– Сиссель очень толковая…
– Это напоминает ту картину на лестнице Художественного музея, на которую ты всегда пялишься. Там где два скульптора и голая девица.
– Эдуард Дантан, – кивнул Густав, – «Литье с натуры», 1887-й.
– То есть Дантану в этом году сто лет.
– Вот и я о том же. Где мне взять машину времени и немного абсента.
– Попроси Сесилию, может, она снова тебе попозирует? Ей нужно отвлечься. Она говорит только о Франце Фаноне и о том, что у неё язва или, как вариант, какое-то неизученное заболевание кишечника. Слушай, вино с пробкой на вкус так себе.
Несколько недель Густав волновался, что его французские работы потеряются при пересылке. А когда они пришли, неоткрытый ящик так и стоял в прихожей.
– Давай посмотрим? – предложил Мартин.
– Да не, в другой раз.
– Я не понимаю, почему ты так нервничаешь из-за выставки. У тебя же масса работ.
Густав махнул рукой, мол «не факт».
По мере приближения весенней выставки, Густав всё больше времени проводил дома. Денег на кафе у него не было. Он не выносил «толпу», то есть Андерса и нового жильца на Каптенсгатан. И не выносил «депрессивные вибрации» однокурсников. У Мартина по-прежнему был запасной ключ от квартиры на Шёмансгатан, и иногда он приходил туда, когда Густава не было дома. Полы скрипели. На кухне высились горы немытой посуды и пустых бутылок. Рисунки были всюду, висели на стенах, лежали стопками рядом с рулонами холстов, пустыми тюбиками и растрескавшимися палитрами. Мольберт стоял пустой. Интересно, окна мылись хоть раз с тех пор, как… Мартин подсчитал, сколько лет здесь живёт Густав – цифра получилась шокирующей. Выбросил в мусорное ведро засохший комнатный цветок вместе с горшком. В ванной не обнаружилось ни одного полотенца, все они валялись на полу в куче грязного белья. Он заметил несколько разбежавшихся в стороны мокриц. Пепельницы, пепельницы, пепельницы. В нижнем ящике на кухне Мартин нашёл мешки для мусора.
– Оставь как есть, – первое, что сказал Густав, появившись на пороге. В пакетах из алкогольного магазина что-то звякнуло.
– У тебя есть пылесос?
– Нет, пылесос мне нафиг не нужен.
Мартин выпрямился и отправил в ведро содержимое мусорного совка. Во всяком случае, стало почище.
– Я сложил всю почту на столе. Жёлтые конверты имеет смысл открывать. А ещё кто-то из Франции прислал тебе кучу открыток с католическими сюжетами.
– Это, видимо, тот, кого опять тревожит бессмертие моей души. Ты что-то готовишь? О боже.
– Просто спагетти с томатным соусом.
После ужина они смотрели передачу, в которой, прикуривая сигарету от сигареты, Кристина Лунг [144] и Йорн Доннер [145] беседовали с Сивертом Охольмом [146].
– В среду придёт Сесилия, – сообщил Густав, тоже прикуривая.
– Что?
– Для картины. Помнишь – картины Дантана?
– А, отлично.
Апрельское небо темнело. Густав убрал посуду. Мартин нашёл старую пластинку с фортепианными сонатами Шопена.
– Что мы будем делать летом? – спросил он.
– Понятия не имею, – Густав наполнил свой стакан и посмотрел в сторону, – что-нибудь придумается.
Мартину захотелось крикнуть: «Как ты можешь так говорить?» У тебя, может, что-нибудь и придумается, потому что кто-нибудь обязательно купит у тебя картину, пригласит на ужин, или ты неожиданно найдёшь в кармане пачку смятых сотен. Но что делать другим?
Он вышел выбросить мусор и так громко хлопнул крышкой мусоропровода, что по подъезду прокатилось эхо.
Что делать другим, не вундеркиндам? Кто возьмёт на работу гуманитария с одним опубликованным рассказом? И какая это может быть работа? Что он может со своим высоким университетским баллом – встать у станка в типографии? Пойти докером в порт? Как думаешь? Может, на завод «Вольво»? К конвейеру? Герой-пролетарий из него не получится. Увы. Он не носит кепочку в заднем кармане. Он вообще не создан для того, чтобы вкалывать, а потом приходить домой и читать Достоевского. Опять на почту? Вот он вернётся туда и однажды отпразднует пятнадцатилетие профессиональной деятельности, получится типа кротовой норы, просто «Звёздный путь», раз, и ты в 2002-м (он рассмеялся от нереальности даты), и вот он стоит в этом 2002-м и потешается над каким-нибудь устроившимся на лето практикантом, когда тот клянётся, что никогда не превратится в Мартина Берга, который когда-то опубликовал хороший рассказ, а потом устроился на почту.
Кафедра литературоведения теперь размещалась в новом здании у Нэкрусдаммен и называлась Гуманистен. Мартин ходил на все лекции и семинары. Сидел там в чёрном свитере и слышал, как его собственный голос произносит: «Когда я жил в Париже…» Диплом ему больше всего хотелось писать по Уильяму Уоллесу. Руководитель, уставший доцент, несколько лет назад защитивший диссертацию по «Песни о Роланде», почесал бороду и приподнял бровь:
– Уоллес, говорите? Вот как… А в каком ракурсе вы намерены рассматривать тему? У вас уже сформулированы какие-либо тезисы?
Он пошёл и напился. На такое не жаль потратить уйму времени. Он взял пару бокалов пива. Четыре, пять. Ладно, семь или восемь. С Густавом и его приятелями. С Пером и его приятелями. С Фредриком с философского и его приятелями. А Сесилия не хочет присоединиться? Нет, Сесилия переписывает на чистовик один из дипломов, защита через две недели, она уверена, что провалит, к тому же она очень устала. Она слопала огромную порцию буйабеса. Она ещё раз пройдётся по списку источников и пораньше ляжет спать, сказала она, благовоспитанно подавив отрыжку.
Список использованной литературы у неё был в два раза больше, чем в его работе по Витгенштейну, или о чём там он писал. Кроме того, она всё читала в оригинале. Это предполагается при защите докторской, но к магистерской или кандидатской таких требований нет. Она словно записалась на соревнования по прыжкам в высоту для средних классов и прыгнула на два метра, в то время как планка стояла на метр десять. Причин усердствовать не было. Считалось, что любой, кто сдаст экзамен и выберет тему, способен защититься. Фредрик (который перешёл с трубки на сигариллы) в настоящее время обсуждал тему с руководителем и завкафедрой. Приятель Фредрика, утверждавший, что общался с Мартином на какой-то вечеринке в Лонгедраге сто лет назад, писал магистерскую по социологии и утверждал, что пока не готов становиться рабом зарплаты и вертеться как белка в колесе, и именно поэтому поддался искушению написать научную работу и ещё немного задержаться в крепких университетских объятиях.
Мартин курил, переводя взгляд то на одного, то на другого. В своей семье он был первым, кто получил академическое образование. Отец кивнул, что-то пробормотал и спросил, не хочет ли Мартин сыграть партию в шахматы, но Мартин отказался – в шахматы он играл из рук вон плохо. Мама сидела с сигаретой и «Анной Карениной» или какой-то другой книгой. А вообще как часто человек может перечитывать «Анну Каренину»? Сесилия тоже помочь не могла. Она смотрела на него взглядом провидца, который появлялся у неё всякий раз, когда она всерьёз чем-то увлекалась. Она перемещалась по дому в кимоно и разговаривала сама с собой, она писала работу, которая, разумеется, станет великой и…
– Сесилия? – переспросил приятель Фредрика. – Сесилия Викнер? Ты с ней встречаешься?
– Да…
– Это многое объясняет.
– Что ты имеешь в виду?
– Мой друг пытался за ней ухаживать, полгода, безуспешно, – пожал плечами приятель Фредрика.
– Это обнадёживает.
– Я учился с ней два семестра. Если преподы кого-нибудь из нас и помнят, так это её. Такие как она становятся профессорами до тридцати пяти. Это правда, что она говорит на шести языках?
– На пяти. На французском недостаточно бегло.
Когда Мартин вернулся, Сесилия крепко спала. Он не настолько пьян, чтобы не приготовить тесто. Это же просто как дважды два. На закваске. Тёплая вода. Чёрт, слишком горячо. Всё сначала. Стоять у плиты и глаз не спускать. Давай, соберись, Мартин Берг! Смирно! Должно быть тридцать семь градусов. Он попробовал мизинцем. Отлично. Соль. Масло. Мука. Мерный стакан. Перемешиваем, перемешиваем, перемешиваем, деревянной лопаткой. Сверху вафельное полотенце. Если мы всё правильно рассчитали, тесто увеличится в объёме ровно в два раза как раз к тому моменту, когда ты проснёшься в страшном похмелье и не будешь хотеть ничего, кроме как опять забыться сном.
В апреле Сесилия сдала обе работы. Насчёт немецкого она была более или менее спокойна, но переживала из-за магистерской по истории идей. Поначалу она не хотела показывать её Мартину. Но потом всё же дала и, пока он читал, ходила по квартире взад-вперёд.
Текст был глубоким и тонким, это понял бы любой. Тщательно проработанная тема. Ясно и чисто изложенная, при всей её сложности и обилии подробностей. Элегантные формулировки и собственная трактовка источников.
Он сказал, что над интерпретацией данных можно ещё поработать, потому что некоторые моменты обрисованы нечётко. И есть что улучшить в плане языка, добавил он, возвращая пачку листов.
Вскоре после этого Мартин проснулся, потому что Сесилия вскочила с кровати и помчалась в туалет: её вырвало. Какое-то время Мартин стоял, ориентируясь во времени и пространстве. Накануне Густав продал картину какой-то «деловой даме-финансистке», после чего пошёл и купил пару бутылок «Моэт э Шандо» просто потому, что мог себе это позволить. Они оприходовали эти бутылки в Валанде, а потом оказались в клубе на Русенлундсканален, название которого уводило к суровым временам викингов, что-то типа «Драупнир [147]», и пили там немецкое пиво. Какая-то группа играла синти-поп, Мартин его не любил: ему казалось, что ожившие станки сочиняют монотонную фабричную музыку, в которой, впрочем, звучала особенная пронзительная и заряжающая энергией злость, – и они танцевали в облаках, извергаемых дым-машиной, а дальше он уже плохо помнил. Густав куда-то исчез. Когда он оттуда ушёл? В три? В четыре? Сосиска с пюре и тёртым огурцом на площади. А потом он поковылял домой к Сесилии.
И вот она сидит в туалете на корточках, а он мучительно и медленно соображает. Пищевое отравление? Какое-то желудочное заболевание? Он пытался вспомнить, были ли у неё в последнее время какие-либо симптомы, непохожие на обычное похмелье.
– Сисси? Ты как?
Она смыла воду в унитазе, что-то ответила, но он не расслышал.
– В общем, мне довольно хреново, – сказала она, когда вернулась и рухнула на край кровати.
– Наверное, что-то с животом? – Он немного отодвинулся.
– Наверное, – с сомнением кивнула она.
– Мне тоже не очень.
– Но тебе заслуженно, – слабо улыбнулась она. – Я думаю, мне нужно записаться на приём…
– На какой приём?
– К врачу.
Это был не первый случай проблем с желудком, и в конце концов она позвонила в поликлинику.
– Конечно, сходи.
– А если я их заражу?
– Нет, у них иммунитет. Вокруг них постоянно бактерии и прочее дерьмо.
Получилось, что последние часы юности Мартин провёл, поедая чипсы и посматривая старый телесериал: с голым Свеном Волльтером и Томасом Хелльбергом [148], щеголявшим в свитере фасона, который одноклассники Мартина в семидесятых считали крутым.
Сесилия вернулась домой к концу серии, села рядом на кровать, подождала, пока закончится финальная стрельба, а когда пошли титры, выключила телевизор и сказала:
– Слушай, я беременна.
III
МАРТИН БЕРГ: Конечно… рано или поздно жизнь неизбежно вмешается в литературу.
Плод, как сказали в женской консультации, к этому времени уже величиной с ладонь и весит примерно двести граммов. Сесилия, нахмурив лоб, рассматривала свой живот в зеркале. Он слегка округлился. Если бы Мартину не сказали, он бы ничего не заметил.
Он знал, что после лета в Антибе она прекратила пить противозачаточные таблетки. И не возобновила их приём, потому что предполагалось, что он задержится в Париже ещё на несколько месяцев. Хотя Сесилия и побаивалась манипуляций с гормонами, но, с другой стороны, она ненавидела месячные, которые начались у неё только в семнадцать лет и были нерегулярными, а когда она начала принимать таблетки, они стали приходить редко, поэтому она и выбрала противозачаточные, а не спираль. На отсутствие месячных она не отреагировала и даже не помнила, когда они были в последний раз. Кажется, в начале января.
Раньше Сесилия никогда не говорила о собственном теле, теперь же она сидела на краю дивана с этой обрушившейся на неё новостью и пыталась объяснить, что ничего не заметила, потому что у неё никогда не было даже мысли, что она может забеременеть. Мартин был поражён той тайной жизнью, которая протекала без него. Со всей ясностью вспомнил череду эпизодов, когда решал не возиться с презервативом, думая, что вместо этого можно просто «быть осторожным». И смутное представление, что Сесилия каким-то мистическим образом должна сама чувствовать, может она забеременеть или нет. Сонная, тёплая, прекрасная Сесилия бормотала что-то вроде «помнишь, что я не пью таблетки?», и он отвечал «конечно», когда уже был внутри, когда на ясность мысли уже рассчитывать нельзя.
Беременность со всей определённостью преодолела срок, когда ещё можно было сделать аборт. То есть необходимости принимать решение уже не было.
– Вот как… поздравляем, – сказал Аббе, положив под губу жевательный табак.
– Замечательно, – сказала мама и сняла передник. А потом она, обычно избегающая любых прикосновений, накрыла своей ладонью руку Сесилии. Её тошнит? Она устаёт? А как прошла защита? Она показала фотографии новорождённого Мартина.
– Никогда не подумала бы, что он был таким толстым, – раздался из комнаты голос Сесилии.
Мартин сидел в беседке. Отец ушёл купить вечернюю газету и пирожные в кондитерской на Мариаплан. Весь двор был покрыт цветами, Мартин почти наверняка знал, что они называются крокусы. Мама недавно посадила несколько новых кустов. Земля вокруг них была чёрной и влажной. В деревьях щебетали птицы. На столе лежал наполовину решённый кроссворд. Он поставил себя в шеренгу отцов. Его отец объездил весь мир и теперь дни напролёт пьёт кофе и разгадывает кроссворды. Дед пил и получил по голове железной балкой. А прадед – о нём что-нибудь известно?
Мартин встал и пошёл в дом.
На столе стояли шахматы, партия была не закончена.
– С кем он играет?
– Это шахматы по переписке, – ответила мать. – Он ждёт письма от противника из Буроса.
– Это я, Смерть [149], – произнёс Мартин. – Кстати, а чем занимался дед отца?
– Он тоже был моряком, – Биргитта перелистнула страницу фотоальбома, – дожил до восьмидесяти пяти, ему очень легко давались языки. Скопил приличную сумму денег, но твой дед всё проиграл.
– То есть в ад мы попадаем через поколение.
– Для него это хорошая новость, – сказала Сесилия, положив руку на живот.
Собственных родителей Сесилия известила, только когда они приехали из Стокгольма, чтобы отметить Пасху. На ней было широкое платье, живот был похож на гладкий округлый бугорок, который замечали только посвящённые. За ужином доктор Викнер подробно рассказывал о голубянке, «удивительном крошечном создании», которое, да, занесено в список исчезающих видов, но, чёрт подери, это же его земля, и что ему сделают, если он будет ловить бабочек на лугу за домом, принадлежащим ему по закону? Он сейчас занимается проектом, главной целью которого является подробное описание разновидностей и ареала обитания голубянки.
– А это требует самого пристального внимания учёного, – сказал он, почесав бороду с заметной проседью. В свете стеариновой свечи прямой нос доктора и глаза, в которых стайками мелькали голубянки, перемещали его в русский девятнадцатый век, придавая некоторый то ли царский, то ли распутинский демонизм. Мартин не знал, как ему реагировать на эти энтомологические монологи. Ларс мог в любой момент рассмеяться стаккатообразным «ха-ха-ха», шлёпнуть Мартина по руке и непонятно над чем подшутить.
Когда шоколадный мусс был почти съеден, Сесилия без преамбул сказала:
– У нас будет ребёнок.
Никто не уронил десертную ложку. Ларс до краёв наполнил бокал портвейном и произнёс речь о врачах-акушерах, угостил Мартина сигарой, после чего удалился в сарай к своим бабочкам.
Ингер побежала на чердак, чтобы найти коробку с детскими вещами, которые наверняка сохранились. Петер, на тот момент проучившийся несколько семестров в медицинском, робко расспрашивал сестру о разных симптомах беременности. Вера со скучающим видом продолжала поглощать шоколадный мусс. Эммануил во все глаза наблюдал за происходящим. У него тогда был период, когда он говорил крайне редко и только шёпотом.
Мартин толкнул его в плечо:
– Хочешь мой десерт?
Эммануил кивнул и опустил в мусс свою ложку.
Остаток вечера Ингер рассказывала о собственных беременностях, протекавших как по маслу.
– Я набирала десять килограммов, а потом раз! И они исчезали за месяц! У меня тогда была прекрасная фигура. Я даже периодически работала моделью. Во всяком случае, до рождения Эммануила, но с ним возникли осложнения, процесс затянулся, так что эта история получилась с кровью, по́том и слезами – меня пришлось зашивать. И представляете, после этого мне так и не удалось похудеть. Я следила за собой, сидела на диете, но ничего не помогло.
Она говорила о сцеживании, тазовых болях, коликах и диарее, а когда Сесилия сказала, что устала и хочет спать, Ингер приступила к сравнительному анализу плюсов и минусов грудного и искусственного вскармливания.
В кровати Сесилия оказалась ближе к полуночи. Пружинный матрас скрипел. Она вытянулась и, положив руки на живот, сказала:
– Что, если я никогда больше не смогу бегать?
Сообщать Густаву не спешили оба.
– Скажи ты. Это твой друг, – сказала Сесилия.
– Он и твой друг.
– Изначально он твой друг. А я твоя девушка. В иерархии близких ты выше.
– Ребёнок родится у тебя.
– Ребёнок, чёрт возьми, родится у нас обоих.
– Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы он сам что-нибудь заметил.
– Не увиливай.
Они договорились сделать это вместе за ужином в «Юллене Праг».
Сначала разобрались с тревогами Густава по поводу дипломной выставки, потом он спросил, как обстоят дела у них, на что Мартин ответил «хорошо» и начал рассказывать о своей учёбе, а Сесилия сказала:
– Дело в том, что у нас будет ребёнок.
Рука Густава, поднявшая бокал с пивом, остановилась, не донеся его до рта:
– Что?
Сесилия шевельнула бровью, с выражением ну-помоги-же посмотрела на Мартина, тот открыл рот, но не смог произнести ни звука.
– Я беременна, – сказала она.
Густав поставил бокал, взял нож и вилку и снова положил их на место. Потом покачал головой и произнёс:
– Ой. Или что надо сказать. Поздравляю.
– Спасибо.
– Но, ой. А как так получилось?
– Ну, в общем, – начала Сесилия нарочито назидательным тоном, – когда мужчина и женщина… или в нашем случае успешный in spe писатель и рассеянный историк идей встречаются и начинают хорошо понимать друг друга, то иногда они…
Густав швырнул в неё скомканную салфетку:
– А разве тебе можно пиво?
– Это лёгкое.
– Вот чёрт.
– Это наказание за плотские утехи.
– Это случится в октябре, – сказал Мартин, посчитав, что обязан тоже поучаствовать в разговоре.
Густав наклонился, чтобы получше разглядеть живот Сесилии.
– Ничего не видно, – сказал он.
– Мы подумали, что ты можешь стать крёстным отцом, – сказал Мартин. – Если хочешь.
– Если хочу? Разумеется, я хочу.
У Мартина был с собой фотоаппарат, и он сделал снимок. На фотографии, которую проявили через несколько недель, лицо Густава получилось бледным и переэкспонированным на фоне мрачного интерьера. Он широко и удивлённо улыбался – улыбкой, от которой у всех становится тепло на сердце. Очки немного сползли с переносицы, и, если присмотреться, можно заметить, что одна дужка перемотана изолентой. На мочке красное пятно от неудачной попытки проколоть ухо, предпринятой в прошлые выходные. На столе тарелка с недоеденным шницелем и пустой пивной бокал.
Знакомый их знакомого (студента Валанда Уффе) решил переехать в Норсесунд [150], а Мартину и Сесилии выпал шанс перезаключить договор на его квартиру на Юргордсгатан. К будущим родителям люди всегда проявляют особую благожелательность, хотя, возможно, у Уффе просто не было денег, чтобы снять эту квартиру самому.
Жилище располагалось на третьем этаже, и до недавнего времени, судя по прикреплённому на двери скотчем листу бумаги, представляло собой коммуну «Ноготки», где обитали носители пяти фамилий, одной из которых была Моне, рядом с ней бодро призывали «Остановить империализм!!!» и прозаически просили «Пожалуйста, никакой рекламы» – всё это было написано каллиграфическим почерком. Когда приятель Уффе решил осуществить мечту и перенести коммуну в сельскую идиллию, семенная коробочка «Ноготков» треснула, и жильцы разлетелись кто куда, не потрудившись перед отъездом как следует прибраться. Между прихожей и гостиной висели драные нитяные шторы из бусин. На стене в одной из комнат кто-то намалевал солнечный круг с длинными волнистыми лучами. На чердаке прямо на полу лежал засаленный матрас. На двери холодильника был приклеен портрет Мао.
– Придётся поработать, – сказала Сесилия. Она изучала взглядом стены и потолок, щупала отвисшие обои. – Покрасить и всё такое. Это тоже наверняка можно будет убрать, – она поддела носком напольное покрытие на кухне.
– У нас будет по отдельному кабинету, – решил Мартин. Он представил письменный стол и свет, бьющий в окна с мелкой расстекловкой, и горы, горы книг…
Сесилия рассматривала пустые комнаты, дохлых мух на подоконниках, грязный ламинат, а когда заметила забытый кем-то цветочный горшок с останками, видимо травки, расхохоталась. И, продолжая смеяться, поцеловала Мартина, взяв его лицо в ладони.
Сесилия, слава богу, знала, как делают ремонт, потому что Мартин об этом не знал ничего.
В детстве Сесилию привлекала к своим «проектам» мать – сначала в Аддис-Абебе, потом в их загородном доме, – поэтому Сесилия отлично ориентировалась в мире шпателей и скребков, красок и кисточек, в том мире, которого Мартин избегал с достойным гордости старанием». «Я понятия не имею, как чинят протекающий кран», – говорил он и разводил руками. Как обращаться с зубилом, я не знаю. Даже не спрашивайте, есть ли у меня ватерпас. Он категорически отказывался забивать гвозди, хотя легко бы с этим справился. Дело было в принципах. Свои принципы он отстаивал неоднократно, преимущественно в ближних боях с бывшей подругой Бриттой (манера, в которой Бритта орудовала дрелью, казалась Мартину одновременно неестественной и неприличной).
– То есть как это? – с предельным разочарованием говорила Бритта. – Как это ты не знаешь, как привинтить полку?
– А почему я должен это знать?
– Но мужчина должен это знать.
– То есть ты считаешь, что умение пользоваться инструментами прилагается к Y-хромосоме автоматически? Ты это имеешь в виду?
– И ты что, ни разу ничего не сверлил? Когда был маленький?
– Когда я был маленький, я читал книги.
– Но разве твой отец никогда не…
– Почему бы тебе самой не привинтить эту полку? «Женщины могут», и так далее.
– Но я же сказала, что я не знаю, как это делать.
– И я не знаю, – пожимал плечами он.
Возможно, она начала бы его презирать, не защищай он своё право ничего не знать о дрелях с таким мрачным напором. Пытаться извиняться или что-то сделать и не преуспеть – просверлить кривое отверстие, согнуть гвоздь, промахнуться молотком – было бы крайне унизительно.
– Сделай сама, – говорил он Бритте, зажигая сигарету, хотя она просила его не курить в квартире. – Или ищи себе другого парня.
Поначалу Мартин воспринимал все прикладные навыки Сесилии с исключительным одобрением. Ему нравилось, что у неё имеется этот устрашающе огромный ящик для инструментов, сделанный из голубоватой и слегка потёртой листовой стали, где хранились всевозможные шуруповёрты и гвозди, разводные ключи и прочие предметы с неизвестными ему названиями. Ему нравились красные плоские карандаши с толстым стержнем, которые она точила туристическим ножом. Нравилась уверенность, с которой она разматывала рулетку. Нравилось, что они – Современная Пара и не похожи на его родителей с их безнадёжными гендерным стереотипами и соответствующим разделением обязанностей и компетенций. Нет, они с Сесилией избавились от всех отягощений нуклеарной семьи. Они отказались от установок, которые бездумно принимались на веру предыдущими поколениями. Они видят жизнь в свете постмодернизма и понимают, что «мужское» и «женское» (тут Мартин представлял, как он жестом показывает «кавычки») – это искусственные категории, а не закон природы. Они, Мартин и Сесилия, представляют поколение, которое свободно от предрассудков и научилось воспринимать собственное тело не как судьбу, а скорее как политическую и историческую арену. Так будем же глубоко признательны Сесилии Викнер за то, что она так ловко управляется с валиком! И выглядит при этом очень сексуально в рабочем комбинезоне и рубашке, заляпанной краской.
А он хорошо разбирается в другом. К примеру, в философских течениях двадцатого века. Сартр тоже потолки не красил. И Хайдеггер не брал в руки молоток. Возможно, Витгенштейну приходилось колоть дрова, когда он жил в этой своей норвежской сторожке, но он вообще был очень странным. Так что Мартин спокойно слушал Сесилию, которая объясняла, как снять обои с медальонами, как потом зашпаклевать стену и покрасить её, выбрав спокойный оттенок белого. И нестрашно, что Сесилия работала в три раза быстрее и её движения были верными и точными, а он действовал неловко и наобум.
Первые дни ремонта протекали в гармонии. Настежь открытые окна, эхо включённого радио в пустых комнатах, Мартин сходил за пиццей на обед, и они ели её прямо из коробки. Но работать приходилось много, время поджимало, Андерс уже пообещал комнату новому жильцу. И Мартину начало казаться, что Сесилия говорит, что он сделал что-то не так, чаще, чем надо, а когда он действительно делает что-то неправильно, она не проявляет понимания и выбирает неверный тон.
В общем, они впервые по-настоящему поссорились, если это можно назвать ссорой.
Всё детство Мартин ссорился с сестрой. Они освоили все конфликтные формы. Яростные рукопашные. Тонкий холодный игнор. Вербальные издевательства, как вариант китайской пытки водой. Политические интриги с привлечением родителей. Прямые и тайные кражи имущества. Метания различных предметов друг в друга. Выкрикивание изощрённых ругательств и обязательное хлопанье дверьми. Потом он, как и все, ссорился с подругами. (Бритта, скажем, ценила хорошую ссору выше, чем мирную жизнь.) Но Сесилия всегда вела себя так разумно, так спокойно и рационально, никогда не повышала голос, с ней всё и всегда можно было обсудить. Обстоятельно и включив логику.
Началось всё с какой-то банальной мелочи. Кисть не положили в скипидар или неплотно закрыли банку с краской, и в этом упущении оказался виноват Мартин. И когда по завершении долгого дня утомительных малярных работ в воздухе заискрило горькое раздражение, Мартин, видимо, не смог сдержаться. Видимо, он сказал, прости-меня-за-что-я-не-такой-ловкий-и-быстрый-как-некоторые-из-присутствующих. Видимо, он сказал, чёрт-возьми-может-тебе-стоит-немного-отдохнуть. А она, видимо, ответила, ничего-такого-я-не-имела-в-виду, а он сказал, нет-ты-именно-это-имела-в-виду-не-отпирайся, а она сказала, господи-как-же-мне-всё-это-надоело.
Примерно так это и произошло, и Сесилия стояла посреди комнаты со скребком для обоев в руке и странным выражением лица, подозрительным и испуганным. Влажные пряди волос прилипли ко лбу, а глаза стали как будто прозрачными. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но раздалось только прерывистое дыхание. И, покачав головой, она осторожно положила на пол скребок и почти бесшумными шагами вышла из комнаты.
– Ты не можешь вот так сейчас уйти! – завопил Мартин. – Ты не можешь уйти, пока мы всё не выяснили! Сисси… Черт возьми, Сисси!
Какое-то время он стоял, не шевелясь и прислушиваясь. Ни звука.
– Вот чёрт, – пробормотал он, после чего очистил кисти, вымыл лицо и руки и пошёл её искать. Дверь на чердак оказалась закрытой, он поднялся по лестнице и увидел, что она лежит, свернувшись, на матрасе.
– Послушай, Сисси, – произнёс он. Ответа не последовало. Она крепко спала. Он прикоснулся к её лицу и понял, что она плакала. Мартин сидел у матраса на корточках, не зная, что ему делать.
IV
ЖУРНАЛИСТ: Как вы относитесь к успеху?
МАРТИН БЕРГ: К успеху? О боже. [Надувает щёки, вздыхает, почёсывает голову.] Успех – это неизбежное зло, если вы намерены писать. [Смеётся.] Можно ли долго притворяться, что тебе всё равно? Не знаю. Есть люди, которые считают, что сочинительство само по себе уже награда, и неважно, есть ли у тебя читатели. Но если ты всё время сталкиваешься с препятствиями, отказами и прочим… если успех так и не приходит…
ЖУРНАЛИСТ:…то?..
На последней студенческой выставке Валанда они нашли Густава в углу зала, он пил вино из пластикового стаканчика.
– Я тут прячусь от матери. Она ходит и восхищается всем подряд.
Марлен фон Беккер действительно стояла у одной из работ сына, задрав голову и скрестив руки, на сгибе локтя болталась сумочка. С картины смотрела Сесилия, сидящая в кресле рядом с самодельными книжными полками. Скрещённые ноги на банкетке, в руке ручка. На лице полная сосредоточенность. На полу блокнот для записей и несколько оторванных страниц.
Обычный для Густава сюжет, точный моментальный снимок увеличенного масштаба. Кстати, это была последняя картина, написанная в старой квартире Сесилии, она её уже сдала, а книги переехали на Юргордсгатан и вместе с книгами Мартина стояли в настоящем книжном шкафу, который они купили в «Икее» и на удивление легко собрали.
– Мартин! – Рука у Марлен была влажной и холодной. – А вы, надо полагать, Сесилия. – Молниеносный взгляд на живот, слегка выпирающий под рубашкой, быстрый подсчёт:
– Поздравляю! Какой месяц?
– Четвёртый, – ответила Сесилия, улыбнувшись так, как она улыбалась всем родителям, кроме собственных.
– Как замечательно. Я знаю, что Густав пишет очень точно, но вас он действительно уловил. Я не знаток искусства, но… на мой взгляд… разумеется, меня он не слушает, но я считаю: ему нет равных.
Марлен сообразила, что её сильно занесло и, опомнившись, улыбнулась. На ней было шёлковое платье с накладными плечами, подпоясанное на тонкой талии. Старела она с той же осторожностью, с которой совершала любые действия, но её лицо соотносилось с молодостью так же, как высушенная роза со свежесрезанной. Мартин задумался: чем она занимается сейчас, когда дети выросли? Он знал, что Густав иногда ходит с ней в театры и на концерты, возвращается всегда нарядным, но измученным и идёт прямиком к бару или холодильнику, где хранится алкоголь.
– Мне сказали, что у него купили всё, – сообщила Марлен, перейдя на деловой шёпот.
Перебрав содержимое сумочки, она вытащила оттуда пачку сигарет. Мартин предложил зажигалку. Сигарета вспыхнула. Марлен откинув голову назад, смотрела на них сквозь дым.
– Проданы все картины до единой. И я слышала, что «Галерея 1» очень заинтересована. Но не говорите ему, что я вам это сказала. Моё бахвальство он ненавидит. Но разве я могу удержаться? Знаете, он начал рисовать, как только научился держать в руках карандаш. И это понятно… – Она сделала большую затяжку, и пепел упал на пол. – …мой отец тоже был очень талантлив, так что Густаву есть в кого. Но папа умер. Сын владельца крупнейшего гётеборгского пароходства утонул. – Она тихо усмехнулась. – Наши корабли десятилетиями пересекали океаны, а он умудрился утонуть утром в полный штиль. Правда, забавно? Нет, знаете, тут слишком много народу. Мне, пожалуй, пора. Бенгт, разумеется, тоже должен был прийти, но ему пришлось уехать в командировку в Китай…
Мартин не помнил, чтобы на студенческой выставке был такой аншлаг. Интересно, кто все эти люди. Студенты вычислялись легко, как и их родители: немолодые добропорядочные семейные пары, дрейфующие по залу с выражением заинтересованной благожелательности на лицах. Потом их с Сесилией категория – друзья и знакомые. А остальные? Взгляд Мартина привлёк высокий мужчина в светлом костюме и галстуке, расположившийся перед работой Виви – огромным гнездом, свитым из стальной проволоки, которое, по её словам, являлось «феминистским комментарием к ремесленной традиции в искусстве». Рядом с типом в костюме стояла строго одетая молодая женщина с блестящим портфелем, она кивала, когда мужчина говорил ей что-то на ухо.
– Наверное, коллекционеры, – предположила Сесилия, заметив, что он за ними наблюдает.
– Здесь?
– Лучше всего покупать то, что пока неизвестно, но может стать великим. Биржевые маклеры поступают так же. Искусство – это как акции: покупаешь дёшево, продаёшь дорого.
Мартин рассматривал серию картин, автором которых, судя по всему, была Сиссель: олени, жеребята и крольчата, яркие цвета – как будто Бруно Лильефорс [151] впал в детство и дурачится. Представить, что уважающий себя финансист приобретёт это как объект инвестиции, было трудно.
– На самом деле ничего странного, – продолжила Сесилия, взяв его под руку. – Как только нечто приобретает ценность, оно становится предметом для спекуляций. Но ценность сама по себе – это то, что мы придумываем сами, так ведь? Каким-то образом, мы приходим к соглашению, что предмет А может стоить столько-то, а предмет Б не может.
Мартин обнял её за талию. Прикосновение к скрытому под рубашкой напряжённому тёплому животу по-прежнему оставалось новым и неожиданно приятным чувством.
Они двигались в тесноте выставочного пространства в поисках работ Шандора, когда их перехватил Уффе. В комнате, где мерцали его телевизоры, зрителей, по наблюдениям Мартина, было меньше всего.
– Ты в положении? – кивнул Уффе Сесилии и вытащил сигарету. – Молодцы. Не видели, куда смылся так называемый вундеркинд? Там его снова ищут. Эта дама из «единицы», – упоминая главную галерею, Уффе с равнодушным видом помахал зажигалкой. – Похоже, они купили твой портрет, Сисси. Так что следи за фигурой, когда родится ребёнок. Да. Если встретите его, передайте, что его тут все разыскивают. – И Уффе быстро скрылся в толпе.
В конце концов Сесилия захотела подышать свежим воздухом. Наверху возле музея они заметили одетую в чёрное фигуру Густава. Он сидел сгорбившись на ступенях и курил. Когда они подошли, поднял голову и кивнул.
– Там тебя ищут, – сказал Мартин, усаживаясь рядом. Сесилия села по другую сторону. Перед ними простиралась Авенин. Наверху лестницы всегда кажется, что весь город лежит у твоих ног.
– В каком году мы поступили? – спросил Густав. – В 82-м?
– Нет, вроде бы в 81-м.
Густав выбросил окурок.
– Точно. Пять лет плюс год в Париже.
Он вздохнул:
– До первого августа я должен выехать из мастерской.
– А где ты будешь работать? – спросила Сесилия. – Снимешь что-нибудь? Я слышала, как Виви говорила что-то о новом месте. Констэпидемин…
– Как-нибудь образуется, – пожал плечами Густав. Потом вздохнул, снял очки и прижал пальцами закрытые веки. – Так или иначе, но всё образуется.
Сесилия сходила в библиотеку и взяла там всё, что нашлось о беременности. Хмурила лоб, рассматривая фотографии Леннарта Нильссона [152] в книге «Зарождение жизни». Изучала свой живот в зеркале. Записывала толчки и движение плода и докладывала обо всём в женскую консультацию наблюдавшей её акушерке, которую считала слишком эксцентричной, но готова была терпеть все её странности. Следила за тем, чтобы питание было полноценным, отказалась от алкоголя и просила Густава курить в форточку. Ей дали место в группе первородящих, и она исправно посещала все занятия, хотя ничему интересному там не учили.
Летом она решила, что у них будет девочка и они назовут её Ракель. Мартин запротестовал: во-первых, с тем же успехом мог родиться мальчик, во-вторых, людей моложе семидесяти по имени Ракель в природе не существует. Сесилия снисходительно допустила, что Мартин тоже сможет предложить имя, если её гипотеза, вопреки всему, не подтвердится и родится мальчик, но имя потенциальному сыну Мартин тогда так и не придумал.
Однажды июньским утром ему позвонил Пер и сообщил, что он нашёл на бирже труда курс для начинающих предпринимателей.
– Хочу разобраться, сложно это или нет, – говорил Пер. Мартин, прижимая трубку плечом к уху, заправлял кофеварку.
– Ты и я, – продолжал Пер, – небольшие, но продуманные тиражи, прибыль невысокая, но, с другой стороны, расходы на производство тоже маленькие… Насколько я представляю, а я тут уже немного прикинул, всё это вполне реально запустить. Может, мы и не разбогатеем, но работать это будет, а потом, возможно, расширимся, смотря как всё пойдёт.
– О чём ты?
– Об издательстве же! Можно зайти и с другой стороны, посмотреть, чем мы рискуем даже при самом плохом раскладе. Ну да, в этих занятиях на курсах весёлого мало, но это нестрашно, особенно если с самого начала действовать осторожно. Но можно рискнуть. Как бы там ни было, я считаю, попытаться стоит.
– Конечно, – ответил Мартин, хотя по-прежнему до конца не понимал, с чем согласился. Он настрогал сыр сырорезкой и вынул из пакета ломтик белого хлеба фабричной нарезки.
– В общем, мне кажется, что эти бухгалтерские курсы станут хорошим началом, – подытожил Пер. – Ты пойдёшь со мной?
– Конечно, – ответил Мартин с набитым ртом. – А когда они?
Всё завертелось, когда Пер и l’écrivain [153] Мартин, бесцельно слоняясь по Парижу, говорили о будущем. Писательские амбиции Мартина Пер не разделял. Он утверждал, что для чего-то такого у него нет таланта, и ему лучше всего находиться за сценой. Только он пока не представлял, что ему за сценой делать. А Мартин признался, что готов на старте карьеры влачить скудное существование. Это обычно и даже ожидаемо, а значит, ему надо бы поискать какие-то подработки на стороне. И когда они с закушенными сигаретами сидели на парапете набережной, болтая ногами над Сеной, им пришла идея открыть собственное издательство.
– Подумай, сколько есть книг, – сказал Пер, – неизданных книг. Или изданных, но не переведённых на шведский.
– Не будет никаких начальников, – сказал Мартин.
– Мы сами будем начальниками, представляешь, – сказал Пер, глядя вдаль на крыши домов четвёртого аррондисмана. – Почему бы нет? У других же получилось.
Мартин думал, что эта идея пройдёт тот же путь, что и все прочие: яркая вспышка, период напряжённого планирования, в процессе которого пыл гаснет, а идея замораживается и забывается. Таков был жизненный цикл любого проекта, в чём, собственно, и заключался главный шарм. Этот проект Мартин забыл напрочь. И в душный офис, где обучали основам предпринимательства, пришёл вместе с Пером без особого интереса.
Он всегда представлял себя по другую сторону редакторского стола, или где там сейчас сидят… ему казалось, что стол должен быть в любом случае… в общем, он в кресле гостя, напротив редактора, а редактор, пожилой и солидный, или женщина, почему бы нет (в строгом костюме) складывает руки домиком, наклоняется вперёд и говорит: «Да, Мартин Берг, мы считаем, что это хорошая книга… очень хорошая… мы даже гордимся тем, что издаём её».
Мартин никогда не предполагал, что он и будет тем самым редактором, человеком за письменным столом, с визитными карточками и, может быть, даже с секретарём. Он никогда не представлял, что сделает карьеру и станет богатым. Быть владельцем успешного предприятия – именно к этому, как считал отец Мартина, и надо стремиться. Но Мартин пытался классифицировать собственные устремления. Нет, он хочет прийти в офис, где хозяин не он, прийти, может быть, как антипод хозяина, например, в чёрной кожаной куртке. Прийти и положить на стол свежую рукопись, немного поговорить с солидным господином или дамой в строгом костюме и попрощаться, выйти на солнечную улицу, закурить, сощуриться от яркого света и почувствовать, что свобода простирается перед ним, как тундра перед королём гуннов Атиллой. Он не хотел быть тем, кто остался сидеть в офисе до пяти, кто потом наденет пиджак, возьмёт портфель и, насвистывая, отправится домой в точности, как сотни тысяч других людей.
– То есть я не знаю… – сказал он Густаву. Откровенно демонстрировать сомнения не хотелось, потому что Пер уже притащил стопку книг, которые, по его мнению, стоило перевести.
– У тебя должна быть работа, – пожал плечами Густав.
– У меня должна быть работа? А у тебя она есть?
– На выставке у меня купили все до единой картины.
– Мне кажется, издательство не самый надёжный способ справиться с ролью отца семейства, – сказал Мартин.
– Тогда иди работать на «Вольво». Или SKF [154]. Там хорошая зарплата. Как вариант – к отцу в типографию. А что, размножающийся печатный текст, и ты неподалёку. Уже неплохо.
– Ты серьёзно?
– Чёрт, ну конечно, нет.
В общем, вокруг идеи издательства начал расти перламутр, превращая её в жемчужину. Каждый день живот Сесилии становился немного больше, и там, бесспорно, находился ребёнок, и этого ребёнка придётся как-то содержать, а скромного гонорара, полученного за публикацию в антологии, не хватило бы, чтобы прожить самому. Этого было мало, даже если бы он получал такую сумму ежемесячно. (Мартин думал, что на младенца деньги не нужны, что расходы появляются, когда ребёнок подрастает, но однажды зашёл в магазин детских колясок, просто потому что оказался рядом, после чего представления пришлось корректировать.)
Он сможет качать ногой коляску и одновременно читать рукопись. Он сможет говорить по телефону с важными людьми. Читать много непереведённой английской литературы, и французской, пожалуй, тоже, ведь язык в любом случае нужно как-то поддерживать. Решать вопросы с правами на шведское издание. А может, переводить самому? У них будут светлые комнаты с книжными полками до потолка, а на письменном столе чёрный бакелитовый телефон. Они будут принимать на работу людей и давать им различные поручения.
На самом деле Мартин, который всего месяц назад сидел в столовой Гуманистена и с пеной у рта доказывал, что частное предприятие – это моральное извращение, сейчас представлял, как их маленькая компания растёт и развивается, благодаря непогрешимой литературной интуиции, свойственной ему, и непогрешимой деловой интуиции, свойственной Перу. Как они становятся теми, с кем отрасль считается. Он будет принадлежать отрасли.
И после курсов на бирже труда они с Пером отправились в налоговое управление, где поговорили с консультантом о том, как начать дело. Он неожиданно понял, что конспектирует то, что слышит, а потом заполняет анкету, чтобы зарегистрироваться как предприниматель. Он купил чёрный пиджак хорошего качества. Впервые в жизни задумался о галстуке. Он ликовал, когда Пер позвонил и рассказал, что его дедушка, эстонский предприниматель-иммигрант, который, по слухам, владел портом к югу от Хельсинки, сказал, что гордится – «и растроган, да, он сказал именно растроган» смелым начинанием внука и даёт ему сто тысяч.
– Он говорит, что мы сможем вернуть, когда получится, а если не получится, я могу рассматривать это как аванс наследства.
В октябре у них родилась дочь.
Во время родов Сесилия была сдержанна и решительна. А когда она неловко приняла новорождённую, то сначала посмотрела на неё с недоверием, а потом устало улыбнулась. Малышка кричала из своего свёртка от шока или, кто знает, от обиды, что родилась на свет. Она была такой крошечной и лёгкой, что острое счастье Мартина смешалось с сильным страхом: вдруг он её уронит, вдруг случится что-то не то, вдруг она перестанет дышать? Но ребёнок просто смотрел на него тёмными, почти чёрными глазами, смотрел так пристально, что Мартин засомневался, что все новорождённые, как считалось, близоруки – дочь с любопытством смотрела прямо ему в глаза.
Через пару месяцев Густав сообщил, что переезжает в Стокгольм. Он уверял, что думал об этом целую вечность, хотя Мартин не помнил, чтобы он хоть раз об этом говорил. Так или иначе, квартиру на Шёмансгатан он, по счастью, сохранил, ибо только что переоформил на себя договор аренды, а то ведь Густав запросто мог бы прошляпить преимущества первого съёмщика.
V
МАРТИН БЕРГ: Но, безусловно, успех – бритва обоюдоострая. Да.
ЖУРНАЛИСТ: Что вы под этим подразумеваете?
МАРТИН БЕРГ: Ну, когда ты безвестен, ты отчасти свободен. Успешный живёт по правилу, которое гласит, что предыдущая работа лучше нынешней. К сожалению. И рано или поздно ты попадаешь в ситуацию, когда даже большой успех… [кашляет, прочищает горло] скрывается за…
Из стокгольмского поезда они вышли последними, потому что пришлось, как обычно, возиться с коляской. Ровно в тот миг, когда Мартин пересчитал по головам своё немногочисленное семейство и проверил принадлежащий ему багаж, знакомый голос заглушил шум и все предупредительные сигналы вокзала:
– Приветствую! Сесилия! Мартин! – стуча каблуками и раскинув руки, как Иисус Христос, к ним приближалась Ингер Викнер.
– О, мама… я же сказала, что нас не надо…
– Эммануил так хотел приехать. Правда, Эммануил?
Вместо какого-нибудь этнического жакета на Ингер Викнер было пальто цвета ультрамарин, а вместо косы – пучок на затылке, Мартин даже не сразу её узнал. Позади неё молча ковылял Эммануил.
– Давайте я что-нибудь возьму, – предложила Ингер и сжала руку Мартина железной хваткой. – Может, я понесу Ракель? – Она радостно зацокала, глядя на ребёнка, которого Сесилия несла на бедре.
– Спасибо, не нужно, – произнёс Мартин.
Ингер продирижировала посадкой в такси. Зажатая в середине Сесилия прикрыла глаза с миной о-дайте-мне-сил, которая подошла бы какому-нибудь католическому мученику.
Эммануил неотрывно смотрел на свою восьмимесячную племянницу. Та отреагировала на изменение обстановки, погрузившись в крепкий сон, которому не мешали ни пристальный взгляд дяди, ни щебечущее внимание бабушки.
Знания Мартина о Стокгольме исчерпывались школьной экскурсией в девятом классе (Старый город, Королевский дворец, обзорная площадка на телебашне) и поездкой автостопом в гости к приятелю (Сёдер [155], замороченное метро, какая-то квартира, где, рассевшись группками, народ курил травку). У него сложилось впечатление, что город красив, чему, впрочем, могли сильно поспособствовать Сёдерберг и Стриндберг. И синие сумеречные фьорды Эжена Янссона в Галерее Тиля [156], куда его затащил Густав. Мартин плохо знал столицу, а его гётеборгский акцент – в сравнении с изящным стокгольмским – ассоциировался со снюсом, портовым районом и отморозками в чёрных кожанках. И если бы не год в Париже, он бы почувствовал себя потерянным. Но что такое Стокгольм в сравнении с Парижем? Pas beaucoup [157].
Во время их недолгой поездки в такси до Остермальма, где обитало семейство Викнер, Ингер показывала и называла самые дорогие улицы метрополии.
– Может, вам съездить на Юргорден [158], – предложила она, – там сейчас очень мило.
– Не уверена, что мы успеем, – перебила её Сесилия.
– Ты же не собираешься весь день бежать марафон?
– Собираюсь. А потом мы встречаемся с Густавом.
Улицу обрамляли солидные здания девятнадцатого века с напоминающими кофейные торты фасадами и коваными балконами, похожими на те, что появились в Париже благодаря Осману [159]. В доме имелся старинный лифт, в который еле влезла коляска, не оставив места никому, так что Эммануилу пришлось заранее побежать наверх, чтобы успеть открыть двери. Пропуская их в жилище, свекровь безостановочно говорила о том, как неразумно бежать марафон сейчас, потому что «после родов прошло слишком мало времени».
– Вдруг что-то случится? Что тогда?
– Что может случиться? Периостит?
– К примеру. Да. Или что-нибудь похуже.
– Ты не могла бы уточнить, что конкретно похуже?
– Противоестественно подвергать организм подобному испытанию. У папы был знакомый, который умер во время игры в теннис.
– Ему было пятьдесят пять, и он был тучным. Сердце не выдержало.
Апартаменты были, конечно, меньше, чем загородный дом, но это были именно апартаменты, а не квартира. Тут имелись звонок для вызова прислуги, коридоры и коридорчики, широкие подоконники, настенные бра, хрустальные люстры, приставные столы и срезанные цветы. И двери, двери, двери. Ингер устраняла визуальные погрешности, как только таковые возникали. Телефонная книга с рассыпающимися страницами переместилась в ящик. Увядшие тюльпаны завершили своё существование в мусорной корзине, мелькнувшей за на миг открывшейся дверцей кухонного шкафа. Она убрала нитку с рубашки Сесилии и поправила завернувшийся угол воротничка. Подняла упавшую на пол подушку. Расправила складку на ковре. Сложила в стопку журналы. Цапнула шапку, которую носил Эммануил, несмотря на тёплое раннее лето, но тот так же ловко забрал её и снова надел, не слыша увещеваний матери о том, что носить головной убор в помещении невежливо.
Обновлённую информацию о делах семейства Викнер пришлось выслушать Мартину, потому что обычно, когда звонила Ингер, Сесилия начинала игру в шарады, изображая меня-нет-дома, и Ингер привыкла отчитываться перед Мартином. Эммануил, судя по всему, в Стокгольме осваивается плохо. Бо́льшую часть времени он проводит у себя в комнате. Никто не знал, чем он там занимается, но Ингер всегда старалась выманивать его оттуда. Она шпионила за ним, когда он ходил в школу, но так ни разу и не выяснила ничего интересного. Так что, либо ему нечего скрывать, либо он умнее её, и неизвестно ещё, что лучше.
– Представляешь, Мартин, – говорила Ингер с подчёркнутым отчаянием, – каково это, когда тебя отвергают. А? Отвергает собственный сын. Он всегда был таким умным мальчиком. Чувствительным, но умным. А сейчас он даже разговаривать со мной не хочет… Папе, – так Ингер называла Ларса Викнера, – иногда удаётся заставить его собраться, но долго так длиться не может, верно? Мы не сможем постоянно быть рядом и помогать ему…
У Веры же дела шли неплохо, она блестяще сыграла роль новенькой в гимназии. Она недавно подала документы в институт и теперь ждёт решения о зачислении в Драматен [160]. (Учёбу в Театральном Гётеборга она даже не рассматривала.)
Ларса «уговорили» вернуться на службу в Каролинский после перерыва, он ведь в последнее время занимался импортом ковров из Ирана, Пакистана и Турции. О том, как развивался этот бизнес, Ингер умолчала, но обилие образцов восточного ткачества в каждой комнате наталкивало на мысль, что товар сбывался без особого успеха.
– Я действительно пыталась убедить Петера прийти на ужин. Когда мы ещё сможем собраться все вместе, – щебетала Ингер, ставя на стол блюдо с овощами, приготовленными на пару. – Я позвонила ему за месяц. А он тогда сказал, что не может ответить, потому что, как он выразился, «это слишком далёкое будущее», а когда я позвонила ему на этой неделе, выяснилось, что у него экзамен. Но я считаю, он должен прийти, ведь все здесь и всё… я хочу сказать, что это редкий случай… – Она наконец села.
Стол был накрыт в столовой. Вера косилась на собственное отражение в соуснике. У Эммануила на коленях лежал «контрабандный» комикс. Ракель сосредоточенно выплёвывала морковное пюре. Ларс Викнер открыл бутылку вина.
– Что ты ела вчера? – спросил он Сесилию. – Вечерний приём пищи очень важен. Сесилия перечисляла всё, что они съели на ужин, и Ларс одобрительно кивал.
– Я читала, что от этого часто страдают колени, – сказала Ингер. – Самое важное – тебе это должно приносить удовольствие. Помни об этом.
– Самое важное всё-таки бежать быстро, – возразил Ларс.
– Какая разница, насколько быстро она будет бежать, если она себе что-нибудь повредит, – ответила Ингер.
– Она ничего себе не повредит. Она в отличной форме.
– Я хочу сказать, что главное – не победа, а удовольствие.
– О победе речь не идёт, – сказал Ларс, разрезая картофелину, – и никогда не шла. Какой-нибудь кениец справится с маршрутом за два часа. Шансов победить нет. Речь о том, чтобы принять вызов и оценить собственные возможности.
Ингер приподняла брови и опустила уголки губ.
– Зачем люди участвуют в таком глупом забеге, – произнесла Вера. – Только потеешь и выглядишь некрасиво.
– Я полагаю, документы на факультет живописи в этом году ты снова не подала? – спросил Ларс у Сесилии.
– Совершенно верно, – ответила старшая дочь.
– Единственное, что они требуют, – работы и личное заявление. Ничего сложного. Нужно просто послать. Если бы к живописи ты относилась с таким же рвением, как к бегу, ты бы могла продавать картины за большие деньги. Как ваш друг Беккер.
Возникшую паузу заполнил звон приборов. Ларс показал вилкой на Мартина:
– А как дела с издательством?
Мартин ждал этого вопроса. И для театрального эффекта ответил не сразу – сначала сделал глоток вина, поставил бокал и промокнул губы льняной салфеткой. Разговор с Ларсом был отдельным видом спорта. Тесть предпочитал высокоскоростной словесный поток, преимущественно собственный. Но поскольку одновременно он хотел быть в курсе происходящего у других, то иногда всё же снисходил до молчания, и смотрел на говорящего, почти не моргая, светлыми глазами хищной птицы.
– Наша первая книга выходит через несколько недель.
– И что это за книга?
Мартина расспрашивали об издательстве так часто, что у него даже сложился развёрнутый ответ, который можно было запускать в режиме автопилота. Иногда он шутки ради менял интонацию и делал паузы в других местах. В общем, он рассказывал о Первой Книге (это был яркий дебют молодой писательницы, которая наверняка могла бы пристроить рукопись в какое-нибудь крупное издательство, будь она посмелее, но она так обрадовалась, что кто-то в принципе решил её напечатать, что согласилась и на минимальный тираж, и с тем, что у них нет денег на рекламу. Потом он рассказывал о Будущих Проектах (многообещающих рукописях, планах издавать философские тексты и прочую узкоспециализированную литературу). Подчёркивал, что издательство «Берг & Андрен» намерено придерживаться «так сказать, эстетской и интеллектуальной линии». Вскользь касался вопроса окупаемости, демонстрируя отношение que será será [161], которое подразумевало, что на самом деле всё под контролем, просто он не хочет утомлять гостей, собравшихся поужинать, скучными деталями. Хвалил коллег: у Пера отличная деловая хватка, которой недостаёт Мартину, а Сесилия проделала фантастическую работу в связи с переводом дневников Витгенштейна.
– Ты действительно успеваешь? – спросила Ингер у дочери. – С Ракелью и всем прочим?
– Расскажи нам о научной работе, – попросил Ларс. – Сколько сейчас платят защитившему докторскую?
На следующий день Мартин стоял в толпе у Страндвэген рядом с провисающей пластиковой лентой, разграничивавшей бегунов и зрителей, в компании молчаливого Эммануила в сером меланжевом спортивном костюме и тёщи, которая настояла на том, чтобы катить коляску. При виде марафонцев у Мартина кольнуло в груди. На самом деле они бежали не очень быстро. И казалось, что им вовсе не трудно. Любой мог бы так. В них не было ничего монументального, ничего величественного – обычные бегущие люди, которые на несколько секунд попали в поле его зрения.
Они прождали в уличном кафе минут двадцать, после чего Густав наконец появился в сопровождении какой-то девушки. Если бы он поднял взгляд, он бы заметил Мартина и Сесилию заранее, но он шёл, уставившись в землю, а вверх посмотрел, только оказавшись на месте, после чего заключил их обоих в долгие крепкие объятья.
– Господи, – пробормотал Густав, – сколько же мы не виделись.
Рядом с боттичеллиевским лицом Сесилии, сонным и розовым после марафона, лицо Густава казалось размытым карандашным эскизом. Глаза затушёваны тенью, нос нарисован небрежными штрихами. На висках появились седые волосы; терять цвет он начал в двадцать пять. Одет в чёрное.
– Только берета не хватает, – пошутила Сесилия, ущипнув его бесформенный пиджак, тёплым июньским вечером казавшийся неуместным.
И тут Густав улыбнулся. Мартину вдруг стало легко, хотя он сам толком не понимал, что именно его тяготило раньше.
Девушка, которую привёл с собой Густав, напоминала сердитую Лайзу Миннелли, подстриженную маникюрными ножницами. Её звали Долорес, она представилась как поэтесса. С напускным безразличием вынула из сумки короткий мундштук и церемонно поместила в него сигарету, которую Густав зажёг. После чего недовольно заметила, что из-за забега никуда нельзя проехать, и ей вообще непонятно, что заставляет людей участвовать в этой идиотской затее и бежать четыре мили группами:
– …мне просто любопытно, что это, если не проявление человеческого идиотизма. – На этих словах Густав и Мартин с головой погрузились в изучение меню. Долорес огляделась, рассерженная отсутствием поддержки.
– Я тоже бежала, – театральным шёпотом сообщила Сесилия, и тут к ним подошла официантка, чтобы принять заказ.
– У вас есть «Трокадеро [162]»? – спросил Густав. – Мне, пожалуйста, один «Трокадеро».
Мартин подумал, что Долорес должна удивиться странному выбору напитка, но та была полностью поглощена изучением закусок.
Густав не предупредил, что придёт не один, а в присутствии других всё всегда складывалось немного иначе. Приходилось объяснять очевидное. Стирать пыль с сути историй. Уточнять нерелевантные детали («дело в том, что я выросла в восточной Африке», – сказала Сесилия Долорес, которая закусила нижнюю губу и кивнула так, словно это был достойный восхищения подвиг). Нужно было либо опускать, либо объяснять слишком личные моменты. И потому разговор разворачивался медленно и с пробуксовками, затрагивая только общие темы. Они поговорили о выставке Пикассо в Музее современного искусства (которая Долорес не понравилась). Обсудили приговор расчленителю (Долорес прочла всё, что об этом печатали). Вспомнили о деле Эббе Карлссона [163] (Долорес зевнула).
Густав говорил меньше всех. Он подолгу смотрел то на Сесилию, то на Долорес и не задерживал взгляд на Мартине. Разрезал антрекот на маленькие кусочки и сосредоточился на еде, как будто это была очень трудная работа. Выпив содовую, заказал ещё одну.
Долорес легко могла поддерживать беседу самостоятельно. Ей около двадцати, она немного моложе. Вполне возможно, позже вечером она попробует навязать ему мятую рукопись, написанную шариковой ручкой, и ему придётся произнести ещё одну заготовленную маленькую речь «к сожалению, мы не издаём поэзию, просто потому что сейчас не можем себе этого позволить по финансовым соображениям». Долорес постоянно вставляла комментарии в духе «Густав делает то-то и так-то» или «для Густава это типично», словно Густава рядом не было. Мыслями он, похоже, действительно был далеко – сидел, откинувшись назад, а столбик пепла на его сигарете всё рос и рос, и в конце концов Долорес протянула ему пепельницу. Эти её ремарки пробудили в Мартине соревновательный инстинкт, и он внезапно понял, что парирует анекдотами из их десятилетней дружбы. В какой-то момент он взял сигарету из пачки Густава, а тот протянул зажигалку, и он с болью вспомнил бесконечно повторявшуюся ситуацию – Густав протягивает ему зажигалку, и их тела находятся ровно в этих позах: они оба слегка наклонены вперёд и соприкасаются пальцами в том сферическом покое, который порождает зажигаемая сигарета.
У Густава была очень холодная рука. И она слегка дрожала, когда Густав нащупывал щель кармана, чтобы вернуть зажигалку на место.
– По дороге сюда мы заглянули в твою галерею, – сказала Сесилия. – Там просто прекрасно.
Второй раз за вечер на лице Густава вспыхнула улыбка.
– Вот как. Тогда вам, надо думать, выпало сомнительное удовольствие лично познакомиться с великим Кей Джи Хаммарстеном.
Вскоре после переезда Густаву предложила сотрудничество одна стокгольмская галерея. Он рассказывал об этом как о чисто практической мере, потому что заниматься продажами самому хлопотно, а в ответ на расспросы Мартина о том, как это устроено финансово, только отмахивался. Имя владельца Класса-Йорана, или Кей Джи, как его все называли на английский манер, Густав упоминал с равной степенью недовольства и уважения. Мартин подозревал, что с галереями всё обстоит так же, как и с издательствами, – одни более авторитетные, другие менее, однако о внутреннем устройстве мира искусства Мартин не знал ничего и толком не представлял, какое место Кей Джи занимает в иерархии. Обо всём этом он, в общем, не особо задумывался, пока Сесилия не предложила туда пойти.
Оказалось, что галерея находится совсем рядом с домом её родителей, на цокольном этаже здания девятнадцатого века. За большими арочными окнами просматривались белые стены с картинами, висевшими на почтительном расстоянии друг от друга. Чтобы войти внутрь, требовалось позвонить. Мартин пробормотал, что тут, скорее всего, закрыто, но Сесилия взяла его за руку:
– Перестань, идём.
Внутри было просторно и прохладно. Стояла мёртвая тишина. Блестели мраморные полы. Откуда-то доносились приглушённые голоса. Мартин был абсолютно уверен, что для этого места они слишком молоды и слишком просто одеты, и, когда Сесилия направилась в глубь помещения, Мартин старался держаться поближе к двери. Сначала он объяснил её уверенность в себе тем, что она была дочерью врача. Но потом он увидел одну из картин: Сесилия в белом с книгой на коленях смотрела на них со стены – холст, масло, 150 x 100 см. В следующем зале висел ещё один огромный портрет. При появлении загорелого мужчины средних лет в тёмном костюме Сесилия улыбнулась и своим глубоким голосом произнесла:
– Вы, наверное, Кей Джи, – после чего спокойно подождала, пока он её узнает.
И сейчас она уверяла Густава, что его галерист очень приятный человек, а выставка очень впечатляющая.
– И натюрморты поданы именно так, как надо. Они выигрывают, когда вместе.
– Это старые работы, – сказал Густав. – В действительности довольно незрелые и незаконченные.
Но выглядел он очень довольным.
Во время этого пассажа Долорес нетерпеливо дымила сигаретой. А потом резко потушила её и, извинившись, ушла «в дамскую комнату». Мартин жалел, что они уже рассказали о визите в галерею и, не зная, о чём говорить дальше, откашлялся. Густав моргал, как игуана. Сесилия сменила позу, поморщившись от мышечной боли после физической нагрузки, и в конце концов спросила:
– И как вы познакомились?
– С кем? С Долорес? А, ну, знаешь. Так, как обычно. Она тоже приезжая. Из Эстерсунда, что ли. Два провинциальных изгнанника.
Молчание снова прервала Сесилия:
– Тебе здесь нравится?
– Конечно. Очень.
– Как… как тебе здесь?
– Отлично. Просто отлично.
Тут вернулась Долорес, тяжело опустилась на стул и заявила, что лучше бы они пошли в «Принсен»:
– Потому что здесь одни яппи и туристы.
Сразу после кофе они разошлись. Густав и Долорес собирались на вечеринку и звали их с собой, но Сесилия хотела домой, спать. Мартин, поколебавшись, тоже покачал головой.
Они попрощались, Мартин смотрел вслед удаляющимся фигурам. Сигарета в мундштуке у Долорес подрагивала, как светлячок, а Густав ни разу не оглянулся.