ила, то, скорее всего, не ответит никогда.
Он с трудом упаковал в халат свои обессиленные телеса. Всё болело, будто по нему проехал каток. Он не помнил, когда пил в последний раз. С Густавом, пожалуй. Теперь с чистой совестью можно спокойно читать все выходные, оправдываясь тем, что ему нужно прийти себя.
На диване сидела его дочь с раскрытым фотоальбомом на коленях.
– Проснулся, – только и сказала она.
Мартин убедил себя, что её присутствие – хороший знак, а вчерашняя отстранённость объяснялась тем, что ей стыдно из-за опоздания с отзывом, – но в его размягчённом мозгу одновременно пульсировала и толика чего-то неприятного.
– Вчера всё получилось удачно, да? – произнёс он и направился на кухню, предполагая, что она последует за ним. У семейства Берг именно кухня была местом для общения. Мартин сделал бутерброд, осмотрел содержимое холодильника, нашёл в шкафчике пакет орешков. Но Ракель не появилась, и, включив кофеварку, Мартин вернулся в гостиную и сел в кресло напротив дочери.
Ракель пристально посмотрела на него. Она сидела неподвижно, залитая светом раннего лета, который понравился бы Густаву. Тяжесть молчания нарастала.
– Некоторые, разумеется, перебрали, – произнёс Мартин так, словно никакой паузы в разговоре не было, – и под конец уже слегка зашкаливало. Но в целом мероприятие удалось. Тебе понравилось?
– Очень. Но я, собственно, зашла совсем по другому поводу, – её голос звучал сухо и по-деловому.
– О’кей, – ответил Мартин, чувствуя, как внутри разливается холод. Она уже что-то знает о Марии Мальм? – И по какому же?
Она развернула и показала ему фотоальбом:
– Мама.
Это были последние снимки Сесилии. Почти всё сделал он. Сесилии тридцать один, она стоит за кафедрой во время защиты, в белой одежде, залитое ярким светом лицо исчезает в дымке.
– Я схожу за кофе, – произнёс он спустя мгновение, показавшееся ему нереально долгим. – Ты будешь?
– Нет, спасибо.
– Уверена? А то без проблем. Ресурс почти неисчерпаем, так что только скажи.
Когда он ставил чашку на блюдце, рука дрожала, но он заставил себя как ни в чём не бывало пронести кофе несколько метров до гостиной.
– Ты, кстати, не знаешь, где твой брат?
– Нет.
Мартин снова встал, на этот раз чтобы принести мобильный. Он нашёл телефон среди простыней не сразу и только для того, чтобы увидеть на его заблокированном экране извещение о эсэмэс от Марии Мальм и отбросить мобильник в сторону так, как будто тот обжёг ему руки. Мартин вернулся в гостиную, Ракель молча сидела на диване. Звякнула чашка, он пролил кофе на халат.
– Итак, – произнёс Мартин.
– Я не хотела спрашивать тебя до юбилея, – в её голосе почувствовалось некоторое дружеское расположение.
– Спрашивать о чём?
Ракель перелистнула страницу фотоальбома. Мартин знал, что там: пустой разворот. Альбом с последними фото Сесилии был заполнен наполовину.
– Единственное, что я помню о дне, когда мама исчезла, – произнесла Ракель, – это то, что я долго не ложилась спать и что Густав принёс много сумок. А потом мы первый раз поехали в тот дом в Бохусе.
– Это было позже. – Голос как будто застревал в горле. Он откашлялся. – Бохус был позже. Летом.
Ракель проигнорировала его замечание.
– Ещё я помню, что ты рассказал мне и Элису о том письме. Что мама ушла и оставила письмо. Я тебя о нём недавно спрашивала.
– К чему ты всё это говоришь?
– Что она написала?
– Ракель, это было пятнадцать лет назад. Кажется, я уже говорил, что не помню. Письмо было коротким. Она написала, ну… не знаю. Что она уходит.
Дочь молчала так долго, что он успел бы сходить на кухню и сделать бутерброд. Он не ел ничего, кроме закусок на вчерашнем фуршете. Ему хотелось как-нибудь вернуть разговор в привычное безопасное русло, но ровно в тот момент, когда он собрался спросить что-нибудь о предстоящей выставке Густава, Ракель снова взяла слово:
– Почему ты не попытался найти её?
Мартин пожал плечами, но понял, что движение неверное и потянулся за чашкой, чтобы его замаскировать. Снова откашлялся. Что-то с горлом, возможно, он простудился.
– Я пытался заявить о её исчезновении, – произнёс он, – но полиция не стала этим заниматься, потому что она ушла «по собственной воле», если я правильно помню формулировку.
– Я спрашиваю не об этом. Мне интересно, почему ты её не искал?
– Где бы я её искал? С чего я мог начать? Ориентироваться было не на что. Она хотела, чтобы её оставили в покое. Такое нужно уважать.
– Каждый, кто уходит, хочет, чтобы его нашли, – ухмыльнулась Ракель и отшвырнула альбом в сторону. – Этого нельзя не понимать.
– Но что я мог сделать?
– Я этого не знаю. Это не я была на ней жената.
– Это ни к чему бы не привело. Сесилия была упряма как чёрт. И всегда поступала как хотела.
– А ты просто принял это? Просто оставил всё как есть?
Мартин сложил руки так, как делал это, когда хотел, чтобы его слова дошли до какого-нибудь особо буйного писателя или до его собственных буйных детей – как дирижёр перед оркестром, – но сказать ничего не смог. Голова была пуста, а открытый рот так и не издал ни звука. Руки снова повисли.
– Такое впечатление, что ты был доволен тем, как всё сложилось. – Ракель говорила тихим глубоким голосом. – Тебя всё вполне устраивало, и в её возвращении ты был, в общем, не заинтересован. – Она сидела на диване, ровно держа спину, скрестив ноги и обхватив руками колени. Руки напряжены, костяшки пальцев побелели. Она смотрела на него в упор и не мигая. Глаза – карие, как у него, как у Аббе, как у моряков и докеров из семьи Берг.
– Ракель, я сегодня спал четыре часа. – На самом деле не меньше девяти. – И мне хочется допить кофе, пока меня не обвинили в ещё каких-нибудь грехах.
Его дочь встала, не сказав ни слова. Вышла в прихожую, раздался хлопок входной двери и постепенно затихающий звук шагов на лестнице.
26
В музее было столько людей, что Ракели захотелось развернуться и уйти. Несколько дней она неотлучно сидела дома. Четыре пятых Ein Jahr были готовы, и, перечитывая перевод в последний раз, она поняла, что краснеть от стыда, пожалуй, не придётся. Сейчас её оглушали суета и шум, и она реагировала на все резкие движения, улавливаемые периферийным зрением. Где-то здесь отец и Элис, и хотя встречаться с ними не хотелось – во всяком случае, с отцом, который в последние дни вообще не выходил на связь, – но в данной ситуации приличия обязывали семью выступить в виде некоторой общности.
Приглашённые на вернисаж стояли группками, потягивали вино и кивали друг другу и Ракели. И пусть толпа заслоняла картины, но Ракель знала, чей взгляд направлен на неё с очередного портрета. Перемещаясь среди гостей, она старалась быть максимально незаметной, но, попав в тупик из одетых в чёрное спин, она задела кого-то плечом, протискиваясь мимо, и увидела прямо перед собой Фредерику Ларсен.
– Ракель! – воскликнула Фредерика, и Ракели тут же захотелось, чтобы та вела себя потише. Встреча с друзьями родителей всегда возвращала ей статус ребёнка; их всегда поражал тот факт, что она справилась с очередной банальной задачей: получила права, сняла квартиру, поступила в университет. Фредерику она не видела несколько лет и подозревала, что та, равно как и прочие присутствующие, живёт отчасти в замороженном времени «Люкса в Антибе», где ничего не меняется и царит вечный солнечный свет.
Фредерика посокрушалась из-за того, что ей не удалось попасть на юбилей издательства, но Союз психоаналитиков Дании проводил конференцию, которую она никак не могла пропустить, и сейчас она с нетерпением ждёт встречи со всеми, они ведь действительно очень давно не виделись. А как дела у Ракели?
– Спасибо, хорошо, – ответила та, в некоторой дезориентации от головокружительного обилия слов.
– Какое красивое кимоно, – сказала Фредерика, пощупав ткань. – Тебе идёт зелёный.
В поисках родственников Ракель перемещалась среди посетителей, пока не нашла наконец отца, который разговаривал с длинноволосым и седым незнакомцем в джинсовой куртке. Рядом стоял Элис с бесконечно скучающим видом.
Завидев Ракель, Мартин тут же отвёл взгляд, всего на секунду. После чего поднял руку в приветствии, довольно, как ей показалось, сдержанном.
– Уффе, ты же помнишь Ракель? Ракель, это Ульф.
– Давний приятель из Валанда, – представился Уффе, пожимая ей руку. – Последний раз я видел вас, когда вы были примерно такого роста. Время, похоже, действительно не стоит на месте. И это чудовищно. Где вы нашли это вино? А там ещё есть? I’ll be back [207], господа. До встречи.
Между ними возник пузырь молчания: Элис скроллил ленту в телефоне, Мартин смотрел в потолок и что-то насвистывал. В другом конце зала куратор выставки тестировала микрофон, звук сильно фонил. На сцену ловко запрыгнул техник и начал что-то прилаживать. Куратор, слегка запутавшись в проводах, поприветствовала всех и пригласила на сцену героя вечера.
Густав часто моргал, ослеплённый освещением, и слегка встревоженно кивал в ответ на аплодисменты. Что-то сказал в микрофон, но ничего не было слышно. «Включите его!» – крикнул кто-то. Подошла куратор, начала крутить и поворачивать микрофон. Звук снова зафонил.
– Вот, – сказал Густав, – теперь слышно? – Зал накрыло хриплым голосом человека, выкуривающего две пачки «Голуаз» в день на протяжении тридцати пяти лет.
– Нет! – крикнул Уффе, и по залу прокатилась волна смеха.
Густав улыбнулся, и стало ясно, почему ему всегда прощают опоздания и неотвеченные звонки: у него была очень красивая улыбка.
– Я не оратор, но… – произнёс он, и смех раздался снова. – В самом деле. Когда нужно говорить, лучше обращаться к Мартину Бергу. Он человек слова. Мартин, где ты?
– Здесь, – громко отозвался тот.
– Все вопросы, касающиеся моего так называемого творчества, можно адресовать ему. Он прекрасно обо всём осведомлён, начиная с семидесятых. Вот он здесь, – Густав показал со сцены, – в пиджаке антрацитового цвета. Видите? Согласен, Мартин? Будешь моим поверенным?