Он встал на ноги и открыл дверь гардеробной. Он не убирал здесь годами. Составленные стопкой стулья, чемодан, пылесос. Весь пол заставлен. Он пинками отфутболил в коридор всю обувь и начал разбирать то, что находилось внутри. Вдоль одной стены шёл стеллаж с верхней одеждой, развешанной настолько плотно, что вещи вытаскивались с трудом. Рывком извлёк сначала короткую куртку из искусственной кожи, потом дафлкот, купленный Элисом на блошином рынке, лыжную куртку, надетую не больше трёх раз, пальто в ёлочку с абсурдными подплечниками, ветровку и – в самом конце – парку Сесилии.
С закатанными рукавами. В одном кармане лежали два высохших каштана и выцветший чек, во втором карандашный огрызок.
Он не знал, куда её положить. Швырять в кучу остальной одежды не хотел. Походил с ней, не выпуская из рук, и в конце концов оставил на диване. Вернулся в коридор. Сквозь приоткрытую дверь гардеробной просматривались её недра: полки, забитые обувью, велосипедными шлемами, папками и ящиками. И voilà: скоросшиватели с этикетками, без сомнения призванными облегчить труд будущих исследователей. Написанное в 1990-м. Написанное в 1991-м. Написанное в 1992-м. Интересно, куда девались восьмидесятые.
Может, на чердаке? Там должны быть коробки для переезда, одна или две, набитые старыми бумагами.
– Разумеется, мы определим её местонахождение, – сказала адвокатесса. И именно в этот момент, как заметил неисправимый наблюдатель Мартин, отвела взгляд и поправила волосы несвойственным ей нервным жестом. Она что-то быстро говорила о вступлении в наследство, огромной завещанной сумме, которой следует распорядиться. Он кивал, его кивок выражал доверие, он произносил что-нибудь из набора «да… да… конечно… я понимаю… вот как… хорошо… прекрасно» – пока она не замолчала.
Перегнувшись через сваленные в кучу вещи, Мартин со всей силы рванул на себя папки. Поскользнулся, но равновесие удержал. Принёс бумаги в гостиную. Хороший учёный всегда заранее собирает материал для исследования. Слишком большой масштаб может навредить проекту. Нужно сначала создать общее представление.
Надо выглядеть презентабельно, когда идёшь на встречу с незнакомцем, который, судя по всему, знает, кто ты такой, хотя ты с ним ни разу не общался и знаком шапочно – его имя стояло в углу газетных портретов знаменитого художника ГУСТАВА БЕККЕРА, ныне покойного, 1962–2012.
Мартин принял душ, он, кстати, не вспомнил, когда делал это в последний раз. Почистил зубы. Надел чистую белую рубашку. Сунул в карман записную книжку Густава. В «Эггерс» пришёл ровно в четыре. В отеле царили полумрак и прохлада, и, войдя внутрь с залитой солнцем улицы, Мартин поначалу ослеп и никого не увидел.
– Мартин? – спросил подошедший к нему высокий седой мужчина. Крепкое сухое рукопожатие. Они представились, обменявшись стандартными вежливыми фразами. Он хочет что-нибудь выпить? Нет, спасибо, да хорошо. Как дорога? О, замечательно. Кроме них, в холле сидел всего один человек – мужчина в шортах и сандалиях с носками, который с хмурым видом читал путеводитель.
Англичанин жестом показал на пару огромных мягких кожаных кресел. Они сели друг напротив друг друга.
– Как вы? – спросил Стефан. – Как вы себя чувствуете?
– Хорошо, – ответил Мартин, понимая, что это не так. И что Стефан это тоже заметил. И Мартин просто развёл руками и дал им упасть на колени.
Стефан Веллтон кивнул.
– А вы? – спросил Мартин.
– Приблизительно так же.
Какое-то время они просидели молча, но молчание не угнетало. Зрение Мартина привыкло к полумраку фойе, и образ пожилого мужчины стал более чётким. Он сидел, откинувшись назад, положив руки на подлокотники и закинув ногу на ногу, и Мартин невольно соотнёс эту позу со своей: сам он сидел, подавшись вперёд, сгорбившись и сцепив руки так сильно, что на предплечьях проступили жилы. Вздохнув, Мартин не без усилия занял такое же положение в кресле, как и Стефан. Англичанин был старше, но не настолько, чтобы разница в возрасте пугала. Черты лица слегка размыты и, видимо, всегда были такими, их как будто нарисовала неуверенная рука. Исключение – глаза: твёрдый, ищущий и цепкий взгляд, Мартину казалось, что его рассматривают и изучают. И что скрывать что-либо от этого взгляда бессмысленно, потому что само сокрытие уже становится разоблачением. Ниткой, дёрнув за которую можно размотать запутанный клубок правды.
Молчание прервал Стефан:
– На самом деле я мало его знал.
Они познакомились несколько лет назад, потому-то ему поручили сделать фото к одной архитектурной выставке в Лондоне. Среди участников были известные художники, но наибольшее впечатление на него тогда произвела работа Густава Беккера, чьё имя он слышал впервые. Интерьерная композиция: пять огромных полотен с изображениями европейских зданий, переданных настолько точно, что на расстоянии их можно было принять за фотографии. Людей на картинах не было, но полотна явно транслировали ощущение энергии и жизни.
В отличие от их создателя, пребывавшего в глубоком похмелье. Густав провёл рукой по волосам, тонким и неаккуратным, хоть немного заботящийся о собственной внешности человек давным-давно сходил бы к парикмахеру. «Давайте побыстрее с этим покончим», – сказал он и зажёг сигарету. У него были жёлтые от никотина ногти. «Ничего, если я закурю?»
Его было трудно фотографировать. Он подозрительно смотрел в камеру, вертелся, словно хотел выкрутиться из собственного тела, вообще не воспринимал инструкции: неуверенно замирал, когда его просили встать или повернуться так или эдак. Стефан предложил пойти в ближайший паб и выпить пива. Густав заметно повеселел.
Поскольку Стефан видел только его архитектурную живопись, он думал, что швед именно на ней и специализируется, но, узнав об этом, Густав злобно прошипел: «Я портретист». Впрочем, тут же извинился за интонацию и попытался исправить неловкость, повторив ту же фразу вежливо. Сказал, что здания занимают его только в отсутствие интересных людей, и не сами по себе, а как своеобразные человеческие останки. Иначе это просто дома. Но никакой чёртовой мавзолеизации. Стефан не хочет ещё по пиву?
Потом он настоял на том, чтобы показать одну из своих «других картин», возможно, потому что знал, что Стефан прославился своими портретами (пока Стефан настраивал камеру, Густав спросил «то есть вы, таким образом, новый Ричард Аведон?»). На улице он поймал такси и назвал шофёру адрес галереи «Тейт». Сказал, что горд тем, что там висит его работа. Это надо признать. Он этому очень рад. Расплатился мятой купюрой и отмахнулся, когда шофёр возразил против того, чтобы оставить себе сдачу; водитель, видимо, решил, что перед ним не разбирающийся в банкнотах иностранец, кем Густав, собственно и был. Но, не слыша возражений, Густав вышел из машины, и Стефану ничего не осталось, как последовать за ним.
В галерее, как всегда, было полно посетителей, но Густав устроил так, что их впустили в обход очереди. По залам он перемещался, как по родному дому, показывал какие-то картины, объясняя, почему одни ему нравятся, а другие нет, пока наконец не остановился перед портретом светловолосой женщины со стопкой книг в руках. «Вот это сделал я», – сказал он, тяжело дыша. Всю дорогу они почти бежали, а он выкуривал по две пачки сигарет в день.
– Видимо, речь о картине «Историк», 1989, – заметил Мартин.
– Именно. Если я не ошибаюсь, это его так называемый комментирующий период.
– Да. И «Историк» был комментарием к Рембрандту, в частности к тем самым портретам в интерьерах.
– Технически – это было безупречно, – произнёс Стефан. – Композиция, то, как он обращался со светом, цвет, сами мазки – всё это и давало эффект присутствия. А ведь ему тогда и тридцати не исполнилось. Не верилось, что в таком возрасте можно создавать такие портреты… просто на грани безумия.
Пока Стефан рассматривал картину, Густав топтался поблизости, сунув руки в карманы и изображая интерес к другим представленным в зале работам; хлопал по нагрудному карману, проверяя, на месте ли пачка сигарет, и явно сдерживал желание что-то сказать. Потом Стефан узнал, что «Историк» – одна из его любимых работ, помимо «Свадьбы» и ещё нескольких. То есть Густав продемонстрировал себя по максимуму, показал лучшее незнакомцу, чьё мнение почему-то оказалось для него важным, – и теперь ждал вердикта.
– Принятие критики не самый, пожалуй, развитый навык Густава, – сказал Мартин.
– О да, – рассмеялся Стефан. – Иногда люди считали его не слишком притязательным, поскольку он был очень щедр на самокритику. Однако его отношение к творчеству предполагало полную уверенность в своих силах. Иначе за такую живопись не берутся.
Там, в зале престижной лондонской галереи, Стефан неожиданно почувствовал эмоциональное потрясение. И от искусства, и от самой ситуации. Он подумал, что в профессии они оба стремятся рассказать больше, чем позволяет собственно изображение. Хотят видеть, но не оценивать, описывать, но не присваивать, давать миру возможность проявиться во всей его простоте и красоте одновременно.
Это или что-то в этом духе он и сказал Густаву и увидел, как его тело тут же расслабилось, а насторожённость ушла.
– Вот так всё и началось, – сказал Стефан и замолчал.
Мартин понял, что теперь его черёд. И начал рассказывать их с Густавом общую историю, стартовавшую во дворе гимназии в 1978 году и покатившуюся дальше: университет, Сесилия, Париж, его работа с издательством, успех Густава после художественной школы, дистанция, возникшая вследствие семейной жизни и переезда, и, как исключение, золотые летние месяцы во Франции, лондонский срыв, упавшая работоспособность и уход Сесилии, который вряд ли поправил положение. Он говорил долго, и слова приходили легко, пока речь не зашла о событиях последних лет. Что говорить здесь, Мартин не знал.
– Я был сегодня на ретроспективе его работ, – сообщил Стефан. – Там было очень много народу, как всегда при внезапной кончине автора. Атмосфера – смесь нездорового интереса и благоговения. Все плакаты и каталоги распроданы.