дай Бог какой христианской душе оказаться там в одиночку в ночную пору. Она уверяла меня, что эта спальня евонная.
— Чья же это спальня? — спросили мы хором.
— Ну, его, старого судьи, судьи Хоррока то есть. Упокой Господи его грешную душу. — Она затравленно оглянулась по сторонам.
— Аминь! — бормотнул я. — Но разве он умер именно там?
— Именно там? Нет, вроде не совсем там, — отвечала она. — Вроде как этот старый греховодник повесился на перилах, упаси нас Господи! А в алькове вроде как нашли ручки от скакалки и ножик, которым он их отрезал, собираясь повеситься, пронеси нас Господи! Это была скакалка экономкиной дочки, матушка мне частенько рассказывала, девочка потом не зажилась на свете, она почти не спала по ночам, кричала от страха; говорят, ее мучил дух судьи, и она постоянно вопила в потемках при виде большого дядьки со сломанной шеей, такими примерно словами: “Господи! Господи! Он изводит меня, он заманивает меня! Мамочка, милая мамочка, не отдавай меня ему!” В конце концов бедная крошка отдала Богу душу, и умники-доктора решили, что от чего-то там в мозгу, а что еще они могли выдумать!
— Как давно все это случилось? — спросил я.
— Ох, ну откуда ж мне знать! — отвечала она, — Но, должно быть, ужасно давно, так как экономка была совсем старой, с трубкой во рту и не единого зуба, никак не моложе восьмидесяти, когда моя матушка в самый первый раз выходила замуж, а говорили, что была очень миленькой и нарядной барышней при старом судье; а сейчас моей матушке уже самой под восемьдесят; и что было гаже всего в том, что натворил этот потусторонний разбойник, упокой Господи его душу, запугав бедное дитятко до смерти, так это то, о Чем все говорили вслух и во что верил каждый. И матушка моя подтверждает, что несчастная малышка была его собственной дочкой; так что, куда ни кинь, повсюду он выходит злодей, э, тот вешатель, какого до него не знавала Ирландия.
— Из того, что вы говорили нам об опасности ночевать в этой спальне, — заметил я, — можно сделать вывод, что существуют и другие истории о появлении там привидений.
— Ну, люди разное себе болтают, всякие чудные вещи, — отвечала она с нескрываемой неохотой. — А почему бы это привидениям тут и не появляться? Разве не в этой спальне он ночевал больше двадцати лет? Разве не в этом самом алькове он готовил веревку для своего последнего приговора, какой прежде назначал сотням людей получше себя? И разве не в этой кровати лежал он после смерти, и разве не там его положили в гроб, и не оттуда ли сволокли в могилу на кладбище у церкви Петра после решения коронера? Есть много историй, моя матушка знает их все, особенно об одном несчастном пареньке, Николасе Спейте, который заработал-таки неприятности на свою бедовую голову.
— И что же рассказывают об этом Николасе Спейте? — заинтересовался я.
— А вот такая вот его история… — отвечала она.
И она действительно поведала нам весьма удивительную историю, настолько возбудившую мое любопытство, что позднее я не поленился навестить старую леди, ее матушку, от которой узнал множество дополнительных, весьма примечательных подробностей. И хотя я испытываю сильное искушение пересказать ее вам, пальцы мои уже с трудом держат перо, так что, пожалуй, отложим сей труд до поры. Впрочем, если вы пожелаете, в будущем не премину исполнить его в самом лучшем виде.
Выслушав историю, которую я здесь опускаю, мы с Томом задали рассказчице один-два дополнительных вопроса о видениях, наблюдавшихся в доме на протяжении многих лет после смерти судьи Хоррока.
— Они никому и никогда не приносили счастья, — отвечала горничная. — Здесь всегда что-то случалось, вроде, скажем, внезапной смерти, и довольно-таки часто. Первыми, кого я помню, была семья, теперь уж не припомнить фамилии, в общем, две молоденьких леди и их отец. Папаше было под шестьдесят, но, видели бы вы его, он был покрепче и поздоровее кого помоложе. Ну так вот, он-то и стал ночевать в этой злополучной задней спальне. Ну и ясное дело — оборони нас Господи от такой напасти! — однажды утром был найден в постели мертвым, голова его, черная, как баклажан, и распухшая, как пудинг, свисала почти что до пола. Они решили, что это обычный удар. Покойник, мертвее дохлой макрели, уже не мог их поправить, но старики-то у нас знали, что все дело в проклятом судье, сохрани нас Боже! Это дух судьи запугал его до бесчувствия и до смерти разом.
Потом, через какое-то время, дом взяла себе богатая пожилая леди, из незамужних. Не знаю уж, в какой из комнат она спала, но жила она там одна-одинешенька; и, как бы там ни было, когда слуги однажды явились поутру спозаранку, она сидела на ступеньках крыльца, тряслась и говорила сама с собой, ну чисто ум за разум. И никто никогда уже не сумел вытянуть из нее ни словечка, кроме: ”Не просите меня уйти, я обещала его дождаться”. Никто так и не сумел дознаться, кого это она собиралась ждать, но, ясное дело, те, кто ведал, что это за дом такой та самом деле, случай с ней тоже не пропустили мимо ушей.
Еще позже, когда дом стали сдавать внаем по частям, эту самую комнату снял Микки Бирн с женой и тремя ребятишками; и я своими ушами слышала от миссис Бирн, что детей что-то такое подымает по ночам в кроватках, и ей невдомек что, и они ежечасно кричат и плачут, ну точь-в-точь как покойная экономкина дочка; пока однажды ночью бедный Микки не хватил лишку, такое за ним водилось, и что вы себе думаете — посреди ночи ему вдруг почудился шум на лестнице, а под мухой он не придумал ничего лучше, как только пойти да разобраться. Ну, а уж после этого жена его услыхала только крик: “О Господи!”— да грохот, что разбудил весь дом; ну и, ясное дело, он лежал на самых нижних ступеньках с насмерть переломанной шеей…
Помолчав, горничная добавила:
— Я спущусь в переулок и это, пришлю Джо Геви упаковать остальные пожитки, ну и, значит, снести их по новому адресу.
Мы вышли все вместе, и каждый из нас, нисколько в том не сомневаюсь, вздохнул куда как свободнее, когда мы в последний раз переступили сей зловещий порог.
Сейчас же мне остается лишь кое-что прибавить в сооответствии со старинным обычаем, принятым в беллетристике, которая находит своих героев не только лишь среди головокружительных приключений, но приводит их к нам порой и из совершенно иных миров. Вам должно признать, что как плоть, кровь и слезы какого-нибудь романтического героя неотделимы от ткани обычной литературной поделки, так и дом наш из кирпича, дерева и известки составляет неотторжимую основу настоящего, пусть и не вполне внятного изложения сей доподлинной истории. Далее, обязан сообщить вам о катастрофе, постигшей в конце концов этот самый дом — спустя два года после описываемых событий пустующую недвижимость перекупил эскулап-шарлатан, именующий себя бароном Дулстоерфом, который заставил все окна гостиных бутылями с заспиртованными в них натуральными ужасами да завалил подоконники газетами с типично высокопарной и насквозь лживой саморекламой. Среди добродетелей сего джентльмена трезвость, увы, не числилась, и однажды ночью, изрядно хватив лишку, он подпалил полог своей кровати, едва не сгорел сам, а от дома осталось одно пецелище. Позднее дом был отстроен, и теперь в нем располагается похоронная контора.
Вот я и поведал вам о наших с Томом злоключениях, присовокупив к ним некоторые второстепенные, но заслуживающие определенного внимания детали. Теперь же с чувством исполненного долга хочу пожелать вам очень спокойной ночи и самых что ни на есть приятных сновидений.
Фитцджеймс О’БрайенЗолотой слиток
Глаза мои стали слипаться над новым трактатом по психологии магистра Брауна-Сикворда, и я отправился спать. Я уже лежал, когда вдруг услышал резкий ночной звонок.
Дело было зимой, и, признаюсь, я с великой неохотой вылез из теплой постели и спустился вниз, чтобы открыть дверь. За эту неделю меня уже дважды будили посреди ночи, причем по самым пустяковым поводам. В первый раз меня вызвали к юному наследнику богатого семейства, который порезал палец перочинным ножом, забавляясь им в постели. В другой раз меня позвали привести в чувство молодого джентльмена, лежавшего на лестнице без сознания, где его и нашел его перепуганный родитель. Свинцовый пластырь в первом случае и нашатырный спирт во втором — вот и все, в чем нуждались мои пациенты. Я даже не сомневался, что повод для нынешнего вызова был столь же незначителен. Однако я был слишком неопытен как врач и поэтому не упускал возможности попрактиковаться. Я ведь делал только первые шаги на пути врачевания и старался не пренебрегать даже вздорными просьбами о помощи. И я почтительно открыл дверь.
На пороге по щиколотку в снегу стояла женщина. Ночь стояла безлунная, и я разглядел только смутный силуэт, зато вполне отчетливо услышал, как стучат, словно кастаньеты, зубы незнакомки. Пронзительный ветер плотно прижимал ее одежду к телу, и, судя по тому, как ясно обрисовывалась фигура, женщина оделась явно не по погоде.
— Входите, входите, моя милая, — проговорил я поспешно, так как в переднюю, воспользовавшись полуоткрытой дверью, ворвался ветер и, похоже, вздумал похозяйничать в ней. — Можете обо всем рассказать мне в доме.
Она неслышно скользнула через порог, словно была бесплотным духом, и я закрыл дверь. Пока я возился в кабинете с лампой, женщина продолжала стучать зубами, и на мгновение мне даже показалось, что там, в темной передней, громыхает костями скелет. Я наконец зажег свет и позвал ее. Вскользь глянув на посетительницу, я поинтересовался, что за дело привело ее ко мне.
— С отцом несчастье, — сказала женщина. — Ему срочно нужен врач, хирург. Умоляю вас поспешить к нему.
Я поразился, услышав чистый, мелодичный голос. Такие голоса, за редким исключением, могут рождаться лишь в совершенных формах. Я внимательно посмотрел на свою гостью, но за плотной шалью разглядел лишь неясные очертания тонкого, бледного лица с большими глазами. Жалкое платье из старого линялого шелка висело на ней как на вешалке, что говорило о нищете, в которой жила его обладательница. На сгибах шелк проносился до дыр, а подол заляпанной грязью юбки обтрепался до бахромы. Туфли, наполовину прикрытые этим убогим одеянием, вконец раскисли от влаги и грязи. Руки женщина прятала под шалью, покрывающей ее голову. Концы шали свисали на грудь, очертания которой, хоть и несколько угловатые, показались мне не лишенными прелести. Бедность в ореоле таинственности нередко привлекает внимание. Тому пример статуя Монти «Нищенка под вуалью».