Так что же произошло с вашим отцом? — спросил я потеплевшим голосом.
— Он тяжело ранен, сэр. При взрыве.
— Вот оно что! Так он работает на заводе?
— Нет, сэр. Он химик.
— Химик? Выходит, он мне собрат по профессии. Подождите минутку, я только накину пальто. Вы далеко живете?
— На Седьмой аллее, в двух кварталах отсюда.
— Тем лучше. Мы будем у него через несколько минут. Кто-нибудь остался присматривать за ним?
— Нет, сэр. Отец никому не разрешает заходить в лабораторию, только мне. И даже сейчас, когда он так плох, он отказывается покинуть ее.
— Неужели! Он, видно, проводит какие-то важные опыты? Я сталкивался с подобными случаями.
Мы как раз проходили мимо фонарного столба. Женщина внезапно повернула голову и посмотрела на меня с таким ужасом в глазах, что я невольно оглянулся, ожидая увидеть позади неведомую опасность, угрожавшую нам обоим.
— Не… не спрашивайте меня, — задыхаясь, проговорила она. — Он вам все расскажет. Но прошу вас, быстрее. Боже правый! А вдруг он умер?
Я промолчал, но позволил ей крепко ухватить меня за руку, и она понеслась вперед огромными прыжками, будто то была не молодая девушка, а дикий зверь. Мне стоило немалого труда поспевать за ней. Наконец мы остановились перед неказистым обветшалым домом на Седьмой аллее, неподалеку от Двадцать третьей улицы. Женщина распахнула дверь и, не отпуская моей руки, буквально втащила меня по лестнице наверх, куда-то на четвертый этаж пристройки к основному зданию. Вскоре я стоял в небольшой комнате, освещенной тусклой лампой. В углу на убогом жестком ложе неподвижно лежал человек, в котором я угадал своего пациента.
— Вот он, — сказала девушка, — идите к нему. И… и скажите, не умер ли он? Я боюсь смотреть.
Пол устилало множество разбитых и поломанных химических приборов, и мне пришлось пробираться между ними. На полу валялась опрокинутая французская жаровня на треножнике; уголь, еще теплый, рассыпался по всей комнате. По разным углам кучами громоздились тигли, перегонные кубы, реторты; на маленьком столике теснились многочисленные склянки с различными минералами и металлами, в которых я распознал сурьму, ртуть, графит, мышьяк, буру… Да, то было поистине жилище химика, причем бедного. Приборами, несомненно, пользовались, и не один раз. Не было того сияния изысканно-тонкого стекла и металлического глянца, что ослепляет в лаборатории химика состоятельного. Здесь все указывало на бедность. Вместо разбитых тиглей отец девушки приспособил аптечные банки, а цветные реактивы рассовал по обычным темным бутылкам вместо привычных прозрачных пузырьков. Нет ничего печальнее, чем видеть науку или искусство в нищете. Бедно одетый ученый, истрепанная книга или расстроенная скрипка молча взывают к нашему сочувствию.
Я приблизился к жалкой постели, на которой лежал пострадавший. Мужчина тяжело дышал, повернувшись лицом к стене. Я осторожно взял его за руку, чтобы привлечь внимание.
— Как вы себя чувствуете, мой бедный друг? — спросил я его. — Куда вас ранило?
При звуке моего голоса он подскочил и, съежившись, прижался к стене, словно загнанный в угол зверек.
— Кто вы такой? Я вас не знаю, — заговорил он быстро и сердито. — Кто привел вас сюда? Вы — чужой. Как вы смели войти? Что вы тут делаете? Шпионите за мной?
— Я не шпионю, — мягко возразил я. — Я узнал, что с вами случилось несчастье, и пришел лечить вас. Я — доктор Луксор. Вот моя визитная карточка.
Старик взял карточку и впился в нее глазами.
— Вы — врач? — недоверчиво спросил он.
— А также хирург.
— Вы давали клятву не раскрывать секретов своих пациентов.
— Несомненно.
— Боюсь, я ранен, — прошептал он, внезапно ослабев и едва не падая.
Я воспользовался случаем и бегло осмотрел его. Руки, часть груди и лица были страшно обожжены. Старика, конечно, мучила боль от ожогов, но его жизни, по-моему, ничто не угрожало.
— Вы никому не расскажете о том, что узнали здесь? — забеспокоился старик, беспомощно глядя на меня, пока я накладывал на ожоги мазь. — Обещайте мне!
Я кивнул.
— В таком случае я доверяюсь вам. Я хорошо заплачу, только вылечите меня.
Я едва сдержал улыбку. Сам Лоренцо дель Медичи, который владел сундуками с миллионами дукатов, не обратился бы к своему лекарю с более самодовольным видом, чем этот обитатель убогого жилища на четвертом этаже наемного дома на Седьмой аллее.
— Вам следует соблюдать покой, — сказал я. — Вам вредно волноваться. Я оставлю вашей дочери успокоительное, и вы примете его немедленно. Утром я вас навещу. А уже через неделю вы поправитесь.
— Слава Богу! — донесся шепот из темного угла у двери. Я обернулся и увидел в темноте неясную женскую фигуру, стиснувшую в отчаянии руки.
— Моей дочери! — вскричал старик, вновь подпрыгнув на постели. — Так вы ее видели? Когда? Где? Да будет она трижды прок…
— Отец! Отец! Только не это… не надо! Не проклинай меня!
Бедная девушка сорвалась с места и с рыданиями упала перед кроватью на колени.
— А! Воровка! Пожаловала! Сэр, — обратился он ко мне, — несчастнее меня нет никого на свете. Помните о Сизифе и Прометее, которые мучаются с начала времен: один все вкатывает в гору камень, а тот вечно скатывается; другого терзает орел? Мифы живучи. Вот мой камень, неизменно сокрушающий меня! Вот та хищная птица, которая не устает клевать мое сердце! Вот она! Вот! Вот!
И старик, с негодованием и ненавистью потрясая раненой рукой, изуродованной повязкой и бинтами, указал на женщину, которая рыдала у его постели.
Я ужаснулся. В ту минуту я не смог бы даже утешить его: я словно оцепенел. Рознь среди близких по крови действует на посторонних как удар тока.
— Выслушайте меня, сэр, — продолжал он, — . и я выверну эту раскрашенную гадюку наизнанку. Вы поклялись мне, что не предадите меня. Я — алхимик, сэр. Уже с двадцати двух лет меня влекла удивительная, непостижимая тайна. Да, раскрыть лепестки таинственной Розы, охраняемой страшными шипами; расшифровать изумительную Грань изумруда; соединить в мистическом браке Красного Короля и Белую Королеву; слить их душой и телом на веки вечные, выбрав строгие пропорции земли и воды, — такой была моя возвышенная цель, таким был дивный подвиг, который я совершил.
Я сразу распознал в этом бессмысленном наборе фраз жаргон истинного алхимика. Рипли, Фламел и другие показали миру в своих сочинениях удручающую картину научной неразберихи.
— Два года тому назад, — взволнованно продолжал бедняга, — мне удалось решить эту грандиозную задачу: превратить цветные металлы в золото. А сколько я до этого выстрадал — один Бог знает, да вот эта девица. Я все сложил на алтарь во имя великой цели: еду, одежду, воздух, прогулки — все, кроме крыши над головой. И мои тяжкие труды увенчались успехом. То, что Николас Фламель совершил в 1382 году, Джордж Рипли — на Родосе в 1460 году, Александр Сетон и Майкл Скудивогиус — в семнадцатом веке, я сделал в 1856 году. Я сотворил золото! Я сказал себе: «Я изумлю Нью-Йорк посильнее, чем Фламель когда-то изумил Париж». Тот был всего лишь жалким подражателем, который однажды проснулся знаменитым. Я же прикрывал себе спину дырявой ветошью, ведь я соперничал со всеми Медичи. День и ночь я трудился как вол, и все потому, что мне никак не удавалось сделать за один раз больше определенного количества. И ведь я проделывал это совсем не так, как описывают — да что там описывают — намекают, — древние алхимические книги. Но я верил, что с опытом придет и умение и что совсем скоро я смогу затмить своим богатством богатейших монархов земли.
Я трудился в поте лица. Каждый день я отдавал этой девице все золото, что мне удавалось изготовить, и просил при этом приберечь то, что останется после необходимых затрат по хозяйству. Но мы продолжали прозябать в той же нищете, что и раньше. Я немало удивлялся этому, но потом, поразмыслив, решил, что подобная бережливость достойна только похвалы. Я решил, что дочь моя поступает мудро: экономит сейчас, чтобы потом, когда у нас накопится достаточно золота, мы смогли жить припеваючи. Поэтому я не упрекал ее в скупости, но, сжав зубы, работал не покладая рук.
Все золотые слитки получались у меня одного размера. Небольшие такие, долларов на тридцать — сорок пять. Я подсчитал, что за два года изготовил пятьсот таких слитков, и если каждый стоит в среднем тридцать долларов, то должна скопиться порядочная сумма в пятнадцать тысяч. Если вычесть из этой суммы наши более чем скромные расходы за два года, то должно остаться почти четырнадцать тысяч долларов. И я решил, что настала пора возместить себе все те годы лишений, что я перенес, и окружить свое дитя и себя теми благами, которые нам теперь по карману. Я пошел к дочери и сказал ей, что намерен запустить руку в нашу сокровищницу. К моему изумлению, она разразилась слезами и призналась, что у нее нет ни гроша. Дескать, все сбережения у нее украли. Меня тогда чуть удар не хватил. Я пытался выяснить, каким образом нас ограбили. Увы! Кроме истерических рыданий и потока слез я ничего не добился.
Как ни тяжело мне было, доктор, но я справился и с этой бедой. Недаром мой девиз — nil desperandum[2]. С удвоенной энергией я снова встал у тигля и чуть ли не через день изготавливал по слитку. На этот раз я решил сам припрятывать их. Но представьте себе, в первый же день, когда я уже готов был бросить на расплавленный металл порошок философского камня, девица Марион — так зовут мою дочь — явилась ко мне, хныча, и стала меня уговаривать, чтобы я позволил ей позаботиться о нашем капитале. Я наотрез отказался и сказал, что больше не доверяю ей. Однако она повисла у меня на шее и грозилась уйти из дому, если я не буду отдавать ей слитки на хранение. Короче, Марион пустила в ход все их женские уловки, и у меня не хватило духу отказать ей.
— И, однако, посмотрите, как мы живем, — продолжал старый алхимик, тоскливо оглядывая убогое жилище. — Питаемся мы хуже некуда, ходим в старых обносках; а плата за эту дыру — сущие гроши. И что я в таком случае должен думать об этой гнусной особе? Она, только она ввергла меня в ужасную нищету. Как по-вашему: она просто жадюга Или картежница? А может, она… пустилась во все тяжкие и проматывает денежки неведомо где? О доктор, доктор! Не вините меня за то, что осыпаю ее проклятиями. Я испил свою чашу страданий до дна. — С этими словами несчастный старик закрыл глаза и с мучительным стоном опустился на подушку.