Итак, незачем продолжать плакать или удерживаться от слез ради окружающей нас толпы. Текут слезы или нет, они постыдны только тогда, когда неискренни. Потому пусть себе текут. Плакать могут самые спокойные и уравновешенные люди. Слезы мудреца, умеряемые его здравым смыслом, иногда могут течь так, что им нельзя отказать ни в человечности, ни в достоинстве. Надо, говорю я, следовать природным влечениям, но сохранять при этом свое достоинство. Мне случалось видеть на похоронах людей, лицо которых отражало искреннейшую любовь к умершему, и, однако, печаль их выражалась без всяких раздирательных сцен. Они отдавались влечению только искреннего чувства. Есть приличие и в горе. Его должен соблюдать мудрец, как и всегда. И в слезах должно знать меру. Только неразумные люди бывают неумеренны в выражениях как радости, так и скорби.
То, что неизбежно, следует переносить спокойно. И разве случилось нечто неслыханное, нечто новое! Сколько похорон уже было! Для скольких людей уже приобретались костры! Сколь многие будут горевать об утратах и после тебя! Всякий раз, как ты вспоминаешь, что ты был отроком, знай, что ты человек, и, следовательно, в твоей судьбе нет ничего верного, и судьба не наверное дарует тебе старость, но когда ей вздумается, тогда и отнимет у тебя жизнь.
Впрочем, говори об усопшем почаще и чти его память, как только можешь. Ты чаще будешь вспоминать о нем, если твои воспоминания будут лишены всякой горечи. Ибо никто не любит говорить с печальными, а тем более о печальном. Почаще вспоминайте его речи, те его шутки, которые тебе особенно нравились, и смело уверяй себя, что он оправдал бы твои надежды, которые ты питал в своем отеческом сердце. Недостойно человека забывать о своих близких и погребать память о человеке вместе с его телом, неутешно рыдать и потом совсем не вспоминать. Так любят только птицы или животные, любовь которых достигает почти безумия, но тотчас после смерти любимых существ уничтожается. Это недостойно мудрого мужа. Он будет долго помнить, даже и когда перестанет горевать. Точно так же я не могу согласиться с Метродором, который учит, что в самом страдании есть особого рода наслаждение и что это наслаждение следует извлекать в минуты горести. Вот его подлинные слова из его письма к сестре: «Есть особого рода наслаждение и в самом страдании. Им надо утешаться во время горести». Я не сомневаюсь, что и тебе не понравится совет Метродора. Ибо что может быть постыднее, как искать наслаждения в страдании и находить радости в горе и слезах. И это еще говорят эпикурейцы, которые ставят нам в вину излишнюю строгость и упрекают учение наше в суровости за то, что мы говорим, что не следует предаваться печали или, по крайней мере, следует бороться с нею. Что в самом деле бесчеловечнее и жесточе: совсем не чувствовать печали по утрате любимого человека или извлекать наслаждение из самого горя? То, чему мы учим, – вполне прекрасно: когда страсть излилась слезами и успокоилась, не следует долее предаваться горю. Эпикурейцы же советуют к самому горю примешивать наслаждение. Утешение, подобное тому, как утешают детей сластями или успокаивают их плач, давая им молоко! Эпикурейцы не хотят остаться без наслаждения даже в те минуты, когда на костре лежит их сын или когда их друг испускает последний вздох, но хотят усладить себе самое страдание. Что лучше, сдерживать ли свою скорбь или смягчать ее наслаждением? Да что я говорю «смягчать» – искать наслаждения, и притом в самом страдании. Ведь Метродор сказал, что в самом страдании есть особого рода наслаждение. Так могли бы еще говорить стоики, но никак не эпикурейцы. По учению этих последних, есть только одно благо – наслаждение, и одно зло – страдание. Как же может быть благо во зле? Но если даже допустить это, то этим самым разрушится основание их учения: ибо тогда выходит, что следует стремиться и к страданиям, так как и в них может быть нечто приятное и желательное. Есть лекарства очень полезные в известных болезнях, но которых некоторые не могут принимать за их противный вкус; точно так же есть средства, которыми можно лечить раны, но которых нельзя применить вследствие места раны. А эпикурейцы не стыдятся лечить страдания наслаждениями. Нет, для таких ран необходимы более сильные средства. Тут, например, лучше напоминать себе, что тот, кто умер, в силу этого самого не будет больше чувствовать никаких страданий, ибо если бы он чувствовал их – это было бы доказательством того, что он еще жив. Тому, кто обратился в ничто, никакая вещь не может вредить, а если ему что-либо вредит, значит, он еще жив. В самом деле, отчего бы он мог испытывать зло, оттого ли, что он обратился в ничто, или оттого, что он продолжает быть чем-то? Но для него не может служить источником страдания ни то, что он не существует, ибо тогда ему нечем было бы чувствовать, ни то, что он еще существует, так как в этом случае он избежал бы наибольшего зла, причиняемого смертью, – прекращения существования. Можно также напомнить тому, кто оплакивает и тоскует по безвременной кончине любимого человека, что все мы, юноши и старцы, если наш краткий век сравнить с вечностью, находимся в одинаковых условиях. На долю каждого из нас выпадает из вечности меньше, чем наименьшее, ибо и самая малая часть все-таки часть; мы же живем бесконечно малое время, почти один миг, и, однако, – в своем безумии – очень широко располагаем им.
Все это я пишу тебе не потому, что думаю, что ты ждешь от меня запоздалых утешений, ибо я уверен, что ты сам говорил себе все, что прочтешь в этом письме, но лишь для того, чтобы упрекнуть тебя за промедление, которое заставило тебя потерять время, а также для того, чтобы впредь ты был бодрее в борьбе с судьбою и упреждал все ее удары, как будто она не только может поразить тебя, но наверное поразит.
Письмо CIБудь всегда готов к смерти
Каждый день, каждый час доказывает нам наше ничтожество и каким-либо новым способом напоминает забывшим об их бренности, а задумавшихся о вечной жизни заставляет вспомнить о смерти. Тебе странно, к чему это начало? Ты помнишь Сенеция Корнелия, римского всадника, человека выдающегося и дельного? Он скоро выдвинулся из низкого сословия, а затем быстро пошел по пути к почестям и отличиям, ибо на этом пути всего труднее начало. Точно так же и богатство растет всего медленнее, пока человек близок к бедности, а раз он из нее вырвется, оно пойдет расти быстрее. Сенеций тоже весьма заботился о приобретении богатства и шел к нему сразу обоими верными путями – путем приобретения и путем бережливости, из которых одного какого-нибудь было бы вполне достаточно, чтобы стать богатым. Он вел притом весьма воздержный образ жизни, заботясь не только о накоплении имущества, но и о своем здоровье. И вот вчера, посетив меня, как всегда, утром и проведя затем целый день до поздней ночи у постели безнадежно больного друга, а затем спокойно поужинав, Сенеций внезапно заболел острою формой горловой жабы, которая и задушила его к рассвету. Он скончался в течение всего нескольких часов, хотя весьма незадолго перед тем был в полном цвете сил и здоровья. Итак, человек, всю жизнь занимавшийся стяжанием денег на море и на суше и искавший даже государственной службы, чтобы не оставить и этого способа приобретения денег, как раз в то время, когда дела его пошли особенно хорошо, так сказать, в самый разгар денежного благополучия, внезапно умер.
Насаждай же теперь виноградные лозы и груши,
О Мелибей!..
О, как глупо строить планы на всю свою жизнь, не будучи господином даже завтрашнего дня! О, как безумны надеющиеся на отдаленное будущее! «Буду приобретать, строить, пускаться в денежные обороты, искать почестей и к старости, устав от дел и испытав все в жизни, проведу в покое и отдыхе остаток дней своих». Так склонны рассуждать многие, но, поверь мне, даже самые счастливые люди не могут быть уверены в успехе. Не следует ничего обещать себе в будущем. Даже то, что уже в наших руках, нетрудно потерять, и в любой момент может случиться бедствие. События следуют одно за другим по установленным законам, но неизвестным для нас, а не все ли равно для нас, известно ли судьбе то, что неизвестно нам? Мы замышляем долгие путешествия и предполагаем вернуться домой, объездив далекие, чужие страны; мы надеемся на выгоды и награды за военные подвиги, мечтаем о прокуратуре и видим перед собой ряд ступеней в служебной карьере, а между тем уже возле нас смерть. И хотя мы помышляли до сих пор о ней не иначе, как о чем-то чуждом, время от времени, как бы уроком для нас, на наших глазах умирают люди так скоро, что мы только успеваем дивиться.
Но не нелепо ли удивляться тому, что в данный день случилось то, что может случиться в любой день? Неумолимая судьба поставила нам предел, и только мы не знаем, насколько мы близки к нему. А потому будем жить и думать так, как будто мы достигли этого предела. Будем ежедневно сводить свои счеты с жизнью. Величайшее зло в жизни состоит в том, что она несовершенна, что в ней чего-нибудь недостает. Но тот, кто ежедневно подсчитывает итоги своей жизни, не нуждается во времени. А между тем страх смерти и съедающая душу жажда будущего происходят исключительно оттого, что для завершения жизни необходимо еще время. Сколь несчастны те, кто, придя в жизнь, не знает, как выйти из нее!
Неразвитой ум трепещет в невыразимом ужасе при мысли о том, сколько ему еще осталось жить и какова будет эта жизнь. Но этих волнений легко избежать, если не строить планов на долгую жизнь, но сосредоточивать ее цели в настоящем. Тот, для кого напрасно настоящее, зависит от будущего. Если же я выполнил все долги свои, если, развив свой ум, я знаю, что нет разницы между днем и столетием, то я могу смотреть свысока на все, что случается в длинном ряду дней и событий, и даже о самой вечности помышлять с насмешливой улыбкой. Ибо как может смутить меня изменчивость и непрочность событий, если я готов на все превратности судьбы? Итак, о Луцилий, спеши жить и считай каждый свой день за новую жизнь. Кто так смотрит на вещи, кто ежедневно завершает свою жизнь, тот спокоен. Напротив, те, кто живет надеждами на будущее, теряют все прошедшее и в погоне за грядущим становятся жертвами страха смерти, который не только сам по себе великое бедствие, но и все другое обращает во зло.