Габрилович по старости лет на худсовет не поехал, напутствовав меня и Леонида, мол, в гуле восторгов не стоит заноситься, следует внимательно записать все замечания коллег, так как сценарий еще сыроват, его можно и нужно «доводить до ума». Удивительно требовательное к себе поколение! По сравнению с ним нынешние сценаристы не пишут тексты, а что-то бормочут на компьютере. Да и вообще, если бы смежившие очи титаны узнали, что кафедру сценарного мастерства во ВГИКе возглавляет Арабов, они встали бы из могил и маршем протеста прошли бы по улице Эйзенштейна, где расположен этот прославленный вуз.
Итак, мы с Леней явились на заседание. Вообразите, вы с тортом и букетом приходите на званый ужин, но, едва переступив порог прежде всегда гостеприимного дома, получаете ногой в пах и вашим же тортом – в рожу.
Заседание напоминало погром. Самый мягкий упрек, брошенный нам во время разноса, звучал примерно так: «Вы враги перестройки!» Нас стыдили, корили, винили, ставили в пример сценарий журналиста Юрия Щекочихина, который, видя все трудности ускорения, не подвергал сомнению идеалы обновления. Так муж, застав жену с сантехником, не теряет веры в преимущества моногамного брака перед групповым. Тон задавал неведомый режиссер Леонид Марягин – пижон с лицом Мефистофеля, злоупотребляющего пивом. Впоследствии он (Марягин, а не бес) снял первый советский фильм с радикально голыми девицами легкого поведения – «Дорогое удовольствие», а потом еще игровую ленту о Льве Троцком. Обе канули в заэкранье. Сколько же их тогда надуло ветром перемен – «грандов гласности»! И где они теперь все? Переночевали на груди утеса-великана и растаяли. В последний раз я видел Марягина в нулевые годы. Он рекламировал по телевизору пилюли то ли от переедания, то ли от давления.
А в предпоследний раз… Но об этом чуть позже.
Худсовет начисто отверг наш сценарий, расторг договор, списав аванс по статье «творческая неудача». Доброе мы имели тогда государство! Леня и я были потрясены и оскорблены прежде всего – за мэтра. Невероятно: отвергнуть самого Габра с примкнувшими к нему Поляковым и Эйдлиным! Это примерно то же самое, как сегодня не разрешить на правительственном концерте спеть Кобзону, Пугачевой или Розенбауму. Вы можете себе это вообразить? Я – нет. Кошмар! И произошло это в эпоху гласности, когда все советское искусство правдивеет прямо-таки на глазах. А нам заткнули рот. Позор! Сам мастер отнесся к афронту философски и, кажется, больше всего горевал, что среди противников «Неуправляемой» оказалась Нина Скуйбина, редактор студии и тогдашняя супруга Эльдара Рязанова, для которого и в самом деле у природы плохой погоды не бывало. Помню, с каким энтузиазмом он снимал дурацкую, но валютную комедию о приключениях итальянцев в России. Одного не пережил его саркастический талант – отмены цензуры. Есть художники, которым надо регулярно и твердо напоминать об ответственности перед обществом, тогда у них почему-то лучше получается. Нечто подобное случилось и с Германом-старшим, после краха не любимой им советской власти он увяз в своем мрачном даровании.
Итак, мы, примкнувшие, возмутились, восприняли обструкцию как наступление на гласность и решили жаловаться, даже набросали челобитную члену Политбюро А. Н. Яковлеву, прося поддержки. Габрилович письмо прочитал, посмотрел на нас ветхозаветным взором и покачал головой: «Не надо, ребята!» В молодости, посидев в камере ЧК как анархист, он сообразил, когда лучше кричать, а когда отмалчиваться. Евгений Иосифович догадался: мы вторглись в сферу большой политики, где искусство само по себе не гуляет никогда и нигде, включая страны вечнозеленой демократии, а уж в нашем-то грешном Отечестве и подавно. Я понял это со временем – и жить сразу стало веселее. Сегодня, видя в телеящике какого-нибудь лысого или кудрявого литератора, целенаправленно взрывающегося правдолюбием, я сразу прикидываю: из какого кремлевского кабинета или заокеанского офиса тянется к нему, шипя, бикфордов шнур. Конечно, бывают исключения, но они редки, как упомянутые уссурийские тигры, которых, возможно, заботами президента Путина станет побольше.
Да, читатель, тогда, в 1987 году, мы замахнулись на самое святое – на партию, готовившуюся, как вскоре стало ясно, сложить полномочия и пустить страну в свободное политическое плавание. (Вообще-то за такое решение капитана раньше вешали на рее.) Ведомые художественной логикой, мы невольно предугадали все, что случится вскоре со страной. Искусство может многое подсказать царям и простолюдинам, конечно, если к его мнению прислушаться. Сегодня, по-моему, наша власть относится к искусству как буфетчик консерватории к симфонической музыке, он даже усвоил, что от Чайковского выручка круче, нежели от Губайдуллиной, но не более того.
5. Обидчивые марионетки
Теперь-то я понимаю: попав меж двух жерновов, наш сценарий был обречен в любом случае. С одной стороны, интеллигенция сладко агонизировала в эйфории разрешенного свободомыслия, ей наконец-то позволили выражать исконно-заветное неудовольствие страной обитания и неуспешным народом. Ради этого почти сексуального счастья она прощала власти все ошибки и несуразицы, обещавшие впереди серьезные потрясения. Даже самая осторожная критика хаотичных методов и туманных целей перестройки и ускорения воспринималась прогрессивной частью общества как злостное покушение на главное завоевание – свободу слова. Спрашивать: «куда идем?» – считалось неприличным. А «зачем?» – и подавно. Интеллигенцию волновал другой вопрос: «Почему идем так медленно?» О хлебе насущном пока вообще никто не задумывался, полагая, что это – прямая обязанность постылого государства, которое собирались рушить с помощью заморских консультантов. Кормить народ впредь будет умный рынок. Ну не идиоты ли!
В либеральной юности меня страшно раздражала манера сталинистов все неприятности и провалы объяснять вредительством и происками троцкистов. Но как-то в конце 1990 года мы выпивали с одним старым писателем, и он, оценивая происходящее в стране, процедил, как обычно: «Вредительство!»
И вдруг я понял: впервые это густопсовое слово не только не вызвало у меня отторжения, а напротив – я с ним согласился. Когда вскоре выяснилось, что генерал спецслужб, а позже депутат от демократов Калугин – американский шпион, все отнеслись к этому спокойно, как к само собой разумеющемуся. А кто же еще? Ведь умный человек не может быть не плутом! Со временем стало очевидно: в высшей номенклатуре есть серьезные люди, отлично понимающие губительность горбачевской перестройки. Напомню, сам термин появился в эпоху реформ Александра II Освободителя, и гласность, кстати, оттуда же. Они, эти люди, сознательно вели страну к потрясениям, к обрыву, чтобы в хаосе падения одним махом сменить политический и экономический строй СССР. Скорее всего, и распад Советского Союза был заранее запланирован и оговорен. Еще Сахаров советовал поделить одну шестую часть суши на несколько десятков уютных кусочков, а Солженицын тяготился «южным подбрюшьем». Что и говорить: мелко нарезанная Россия – давняя золотая мечта Запада. К тому же не очень-то приятно возделывать свой лилипутский садик, если за забором начинаются угодья великана.
Судя по всему, Яковлев и был координатором сил, направленных на радикальное переустройство страны, развал и на капитализацию под лозунгом «Больше социализма!». Почему? Известно, что он в молодости проходил стажировку в США в одной группе с Калугиным. Умному – достаточно. Думаю, неприятие нашего «антиперестроечного» сценария шло если не от него самого, то от его ближнего круга. Ведь зарубить фильм, освященный именем Габриловича, Героя Социалистического Труда и бесчисленных госпремий, можно было только с высочайшего согласия.
Таковы были тогдашние правила игры. Да и сегодняшние тоже.
А чего, собственно, испугались-то? Неужели одна кинолента могла изменить ситуацию в стране, переломить настроения, повернуть вспять историю? Конечно, теперь в это трудно поверить. Нынче даже премьера, превращенная мощным пиар-прессингом в событие века, проходит по стране косым дождем. Но тогда все было иначе. Помните, какими морально-политическими бурями стали ленты «Маленькая Вера», «Россия, которую мы потеряли», «Так жить нельзя», «Покаяние», «Легко ли быть молодым»? Да и снежкинское «ЧП районного масштаба», к которому приложил руку автор этих строк. Именно литература и искусство свернули на антисоветскую сторону многие доверчивые мозги. Это были мощнейшие «антисоветики» (по аналогии с антибиотиками), убивавшие в сердцах все социалистическое. О том, что дела совсем плохи, я сообразил, когда, в очередной раз зайдя в кабинет к своему приятелю, главному редактору «Московского комсомольца» Павлу Гусеву, я обнаружил на пороге коврик с портретом Ленина, зато на стене появился портрет государя-императора Николая Второго.
Напомню: к 1988-му у людей стали появляться вопросы к новому курсу. Точнее других сформулировал недоумение писатель-фронтовик Юрий Бондарев, оказавший с высокой трибуны, что страна похожа на самолет, который взлететь-то взлетел, а куда садиться, не знает. Как же набросилась на него передовая свора! А какие битвы велись вокруг письма скромной ленинградской преподавательницы Нины Андреевой! Его опубликовали в «Советской России» под заголовком «Не могу поступаться принципами!». Таких проклятий не удостаивалась даже Фанни Каплан, стрелявшая в Ильича. Тогдашнее сознание советского человека воспринимало критику, допущенную на газетную полосу, экран телевизора или кинотеатра, на театральную сцену или в радиоэфир, как отчетливый призыв бороться и одолеть негативные тенденции жизни. Именно так осуществлялась в нашем однопартийном обществе обратная связь. Появление в этой атмосфере сгущающегося недоумения и недовольства антиперестроечного фильма, в создании которого принял участие живой классик советского кино Габрилович, а главную роль сыграла всенародная любимица Ирина Муравьева, могло сработать как детонатор. Но могло и не сработать. История капризна, как женщина. Если бы фильм запустили в производство по утвержденному плану в начале 87-го, на экраны он вышел бы как раз к концу 88-го, в переломный момент, когда уже многие были готовы сказать Горбачеву: «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес!» Именно в этом году мы проскочили точку невозврата. А могли ведь остановиться, свернуть и пойти, скажем, «китайским путем» обновления без самопогрома. Лично я ради эволюционной модернизации еще лет десять посидел бы на скучнейших партсобраниях, повторяя детскую риторику, разработанную партией для простодушных рабфаковцев 1920-х годов. Но многим уже