– Ваш друг – наш друг! – с южным акцентом отозвался с первой парты совершенно белобрысый, хитроглазый ученик, как выяснилось впоследствии, Петя Бабакин.
Несколько парней, услыхав мою фамилию, многозначительно переглянулись и стали переговариваться. Фоменко движением бровей оборвал недозволенные речи и ушел, уводя с собой широкоплечего ученика – грузить старую мебель.
– Жаловаться не в моих правилах, – высокопарно разъяснил я, оставшись наедине с классом, но слез восторга не последовало, ибо еще ни один педагог не начинал свою деятельность с обещания ябедничать начальству. – Вопросы ко мне есть? – спросил я, стараясь углубить контакт.
– Есть… Андрей Михайлович, почему вы ушли из большого спорта? – спросил длинный, модно остриженный парень, у его ног стояла адидасовская спортивная сумка, а из нее торчала ручка теннисной ракетки – моя несбывшаяся мечта.
– Откуда? – оторопел я, но постепенно вспомнил, что совсем недавно редкий футбольный репортаж обходился без моего однофамильца, обводившего одного защитника, потом другого, но у самой штрафной площадки непременно терявшего мяч…
– Из «Спартака»?! – подсказали сразу несколько голосов.
– Нет, ребята, я никогда не играл в футбол… Я работал в городской газете…
Любопытство большей части класса мгновенно угасло, но кое-кто, наоборот, поглядел на меня с интересом. Не дождавшись новых вопросов, я раскрыл журнал и стал знакомиться с классом: старательно выговаривал фамилии, ребята вставали, и я разглядывал каждого долгим, изучающим, отеческим взглядом. Запомнить всех учеников с первого раза, конечно, невозможно, остается только смутное впечатление, какое бывает от незнакомого города, где побывал проездом. Но кое-какие достопримечательности девятого класса бросились в глаза с самого начала.
– Бабкин! – с удивлением выговорил я смешную фамилию.
– Бабакин! – хором поправил класс, но было поздно: под всеобщий хохот Петя Бабакин из-за моей невнимательности превратился в Бабкина до окончания школы, а может быть, и на всю оставшуюся жизнь.
– Уже обзываются! – горько пожаловался он, смеясь вместе со всеми. После этого случая я потратил несколько вечеров и выучил списки моих классов наизусть.
Володя Борин после погрузки вернулся, тяжело дыша, похожий на силача, который в цирке держит на себе металлическую конструкцию с мотоциклистами, акробатами и прочими чудесами. Встретишь такого девятиклассничка на улице и вежливо посторонишься.
Когда поднялся Леша Ивченко, невысокий, сосредоточенный парень, единственный с комсомольским значком на пиджаке, класс с улыбочками сообщил, что он у них большой начальник, «биг шот», шишка… Одним словом, комсорг…
– Лыдыр! – все с тем же сухумским акцентом добавил Бабкин-Бабакин.
– Формальный или неформальный? – полюбопытствовал я, демонстрируя свое, кажется, единственное познание в современной педагогике.
– Когда как… – ответили из класса.
– Что же твои комсомольцы без значков ходят? – тепло пожурил я.
– А мы в подполье! – сообщил Бабкин, показывая значок, приколотый к тыльной стороне лацкана.
Кирибеев встал нехотя, раздосадованный тем, что кто-то всуе потревожил его имя. Нина Обиход представилась, не отрывая глаз от крышки стола, и я рассмотрел только аккуратный пробор, белевший в глянцево-черных волосах.
– Покажи личико, Гюльчатай! – поддразнил ее Бабкин.
На фамилию «Расходенков» откликнулся тот самый ученик с теннисной ракеткой, у него были веснушчатое лицо и странная манера заглядывать в глаза.
Наконец дело дошло до Вики Челышевой, она встала медленно и обольстительно, поправила обесцвеченные волосы и глянула так, точно я не учитель, а настойчивый, но интересный мужчина, приставший к ней на улице. Зрелости у этой, прямо скажем, красивой девушки было на десять аттестатов.
Очень скоро я заметил, что мой девятый, как и любой другой старший класс, – это настоящее кружево, сплетенное из сердечных переживаний; любой французский многоугольник в сравнении с ним – детский лепет на лужайке.
Боюсь, до конца учебного года я по-настоящему не разберусь в насыщенной личной жизни моих подопечных. Вот если бы у меня был персональный компьютер, тогда другое дело: составляется программа с рабочим названием «Странности любви», формируется солидный банк данных, а дальше набирай на клавиатуре любую фамилию и получай:
Челышева: влюблена в Лебедева, но для подстраховки прикармливает Ивченко, Кирибеева и Расходенкова…
Обиход: сохнет по Ивченко, но делает вид, что запала на Борина.
Расходенков: по требованию исполняет обязанности поклонника Челышевой, но заглядывается на Обиход.
Ивченко: пытается убедить самого себя, что Челышева ему не нравится.
Кирибеев: мрачно ревнует Челышеву ко всем ученикам и учителям.
Бабкин: дурашливо конспирируется, но постоянно сидит в пионерской комнате у Вали Рафф и трубит в горн…
Борин: млеет по десятикласснице, кандидатке в мастера спорта, гимнастке…
Петрушов: данные строго засекречены…
Наверное, неделю спустя после моего прихода в школу я заметил, как в классе по рукам ходит давняя залохматившаяся газета с моим очерком «Мама, я женюсь!», вызвавшим в свое время много сочувственных откликов. Пока я изучал учеников, они изучали меня…
Теперь об учебном процессе: с литературой в классе дела обстояли гораздо хуже, чем с любовью. Моя предшественница, видимо, черпала знания из тех же учебников, что и ребята, но об ушедших в декрет – или хорошо, или ничего. С ребятами мы договорились так: они образцово ведут себя на уроках, прилежно готовят домашние задания, а я в меру сил даю им возможность заглянуть за железобетонный забор школьной программы. Однажды я рассказал им о потерянном романе Николая Пустырева, и они с интересом следили за извивами моего частного расследования.
– А если вы найдете роман? – серьезно спросил меня Леша Ивченко, по литературе он шел лучше всех, и я мысленно принял его кандидатом в любимые ученики.
– Думаю, журналы с руками оторвут! – преувеличил я.
– Ну да – оторвут, – ухмыльнулся Расходенков, – печатают только начальников! – В его семье знали решительно все.
Ивченко несколько уроков сидел задумчивый, как на папильотку наворачивая на палец кудри, а потом задержался после звонка в классе, задал несколько вопросов, пытаясь разобраться, почему все-таки тверской вице-губернатор Салтыков (по-нашему, второй секретарь Калининского обкома партии) стал неумолимым сатириком Щедриным, – и наконец неуверенно предложил мне свою помощь в поисках романа. Через неделю я включил в план воспитательной работы реально существующую группу «Поиск», действующую под девизом «Рукописи не горят». Шефом-координатором группы единодушно избрали Ивченко, заместителем – Борина. Теперь в углу каждого письма, которое мы направляли людям, знавшим Пустырева, фломастером был нарисован Вечный огонь, а поверх алого пламени стояли синие буквы – «Поиск». Дело мы поставили солидно: письма безропотно печатала Лешина мама, работавшая машинисткой-надомницей, первый экземпляр мы отправляли, а второй аккуратно подшивали в папку…
Из вычислительного центра класс вернулся, подавленный мощью современной техники. Отвечая домашнее задание, Нина Обиход холодно раскрыла нам образ Фауста: она решительно не могла простить влюбчивому ученому печальной судьбы Гретхен. Шедевр, над которым Гете трудился шестьдесят лет, мы, следуя программе, прошли за полтора часа.
Пятый урок кончился, но девятый класс остался в кабинете литературы, чтобы выслушать новую ценную информацию, поступившую в группу «Поиск».
– Прочти, пожалуйста! – Я протянул Ивченко полученное мною письмо. – Но сначала напомни, что мы знаем об Онучиной-Ферман.
– Елена Викентьевна училась на одном курсе с Николаем Пустыревым, – решительно начал Леша, но дальше замялся. – Он ее… Одним словом, он ее…
Повисла пауза, по глазам Бабкина я понял, что он уже подобрал искомый глагол и в другой обстановке давно бы обнародовал.
– Он ее любил. И по-моему, очень сильно! – подсказал я.
– Любил, – согласился Ивченко. – После гибели Пустырева она по комсомольской путевке уехала в Улан-Удэ. Вот послушайте, что она пишет:
«Дорогие ребята!
Я была чрезвычайно тронута, получив ваше письмо. Как это прекрасно, что вы, комсомольцы 80-х годов, свято чтите память тех, кто отдал жизнь ради мира и покоя на земле. Николай Пустырев принадлежал к этому героическому поколению, чья строка, как сказал поэт, была оборвана пулей.
В молодости мне посчастливилось близко знать Николая Ивановича, быть его другом. Он был одержим литературой, даже встречались мы не в парках и садах, а в Исторической библиотеке – «Историчке». Пишу вам, дорогие ребята, а у самой слезы наворачиваются, как вспомню наше прощание возле Краснопролетарского райкома комсомола…»
Бабкин собрался было демонстративно всхлипнуть, но под тяжелым взглядом Володи Борина передумал.
«…Николай обещал вернуться живым, чтобы долюбить, дописать свои книги, но в первый и в последний раз не смог сдержать своего слова. Вы спрашиваете, знаю ли я что-нибудь о его романе? Конечно, знаю и хорошо помню, как запоем прочла его за одну ночь, хотя читать было трудно – экземпляр оказался совершенно «слепым». Вас интересует, о чем этот роман. Прошло сорок пять лет, многое забылось, да и память с годами слабеет, но об одном могу сказать с уверенностью: мало я встречала книг, так замечательно, честно рассказывающих о моем поколении.
Отвечаю и на другой вопрос. Да, Николай предлагал рукопись в журналы, но ему возвращали ее, и порой с резкими отзывами, потому что роман был слишком смел для своего времени. Он очень любил свою педагогическую работу, но кое-кому показалось, что человек, написавший такую правдивую книгу, не имеет права учить детей.
К великому сожалению, о судьбе рукописи я ничего не знаю. Не уверена, что Тамара Пустырева могла сохранить ее, сестра Николая вообще относилась к его творчеству свысока. Сначала я не хотела писать об этом, но вы ребята взрослые и должны знать, что в жизни случается