А дальше шли подписи: аккуратно выведенные и торопливо нацарапанные, витиеватые, серьезно продуманные монограммы и неудобочитаемые закорючки… Вот тебе и точка отсчета для будущей жизни! Вот тебе и сады Ликея! Я нашел подпись Ивченко и поглядел на шефа-координатора, но он напряженно уставился в окно.
– Что это за подметное письмо? – с плохо сыгранной иронией спросил я.
– А разве мы не имеем права?! – вскинулась Челышева.
– Имеете… Прав у вас много! Только чего вы добиваетесь?
– Социальной справедливости! – сообщил Расходенков.
– И кто же так хорошо владеет деловым слогом? – с издевкой поинтересовался я.
– А у нас была «рыба»! – беззаботно сообщил Бабкин. – Между прочим, вы обещали рассказать про «рыбу»!
– В другой раз. А эту бумагу вы отдадите мне сами. И надеюсь, никто никогда не узнает об этой эпистолярной подлости! – Для убедительности я хлопнул ладонью по письму и направился к двери.
– А письменные ответы? – крикнул вдогонку Расходенков.
– После звонка принесете в учительскую, – ледяным голосом распорядился я.
Выйдя в коридор, я почему-то вспомнил, что у Елены Павловны сегодня выходной день, и ощутил в душе совершенно космическое одиночество.
12
Весь следующий урок я был удручен и рассеян. На большой перемене Полина Викторовна и Евдокия Матвеевна, ориентируясь на публику, повели тонкую беседу о том, что вчерашнее кошмарное происшествие тесно связано со стилем руководства, воцарившимся в педагогическом коллективе за последние два года. Они явно надеялись, что в спор вступит с утра взвинченная Алла и можно будет хорошенько встряхнуться и настроиться на учебно-воспитательный процесс. Однако Умецкая не обращала внимания ни на них, ни на меня, зато заглянувшая в учительскую Клара Ивановна, к всеобщему изумлению, отчитала интриганок холодно и жестко.
Видя мою печаль и связывая ее с отсутствием Казаковцевой, чуткий и отзывчивый Борис Евсеевич решил меня расшевелить и стал обстоятельно разъяснять, почему в условиях всенародной борьбы с процентоманией и приписками вывести ученику двойку за полугодие невозможно. Судите сами, ставить неудовлетворительный балл никто не запрещает, но в таком случае от учителя требуют план индивидуальной работы по ликвидации пробелов в знаниях пострадавшего ученика. Для наглядности Котик привел пример: допустим, вы селянин, и на вашем каменистом поле не всходит и не может взойти злак, тогда вас заставляют пахать и орошать неблагодатную почву до тех пор, пока вы не вырастите урожай или, на худой конец, не отрапортуете об этом. Тогда в классном журнале появляется тройка, а в голове у питомца остается прежний вакуум.
– Так что, – подытожил Борис Евсеевич, – оставь надежду всяк сюда входящий… Приписки начинаются в школе, остальное – только следствие…
Нашу содержательную беседу прервал запыхавшийся завхоз Шишлов, он звал меня к директору.
Стась стоял, опершись руками о крышку стола, наклонив голову и подавшись вперед, точно спринтер, приготовившийся к старту. На стуле перед ним раскинулся широкоплечий бородатый гражданин в сером твидовом пиджаке.
– Так что вы от меня хотите? – вопрошал Стась.
– Справедливости, Станислав Юрьевич, социальной справедливости! – отвечал посетитель, при этом рот у него заметно кривился вбок, как у некоторых певцов.
Фоменко выпрямился, обреченно вздохнул и представил нас друг другу. У могутного Валерия Анатольевича Расходенкова, младшего научного сотрудника малоизвестного НИИ, оказалось мягкое и очень осторожное рукопожатие.
– Наслышан, наслышан, – сообщил мне активный родитель. – Ну и как ваш Пустырев поживает? Гена каждый вечер рассказывает! Если найдете роман, я первый, как говорится, забил почитать!
– Можем не найти, – ответил я.
– Ну ничего, еще что-нибудь для ребят придумаете. Отвлекать их надо от улицы, от потребительства, от западного влияния… Дети ведь добрее, честнее нас, взрослых!
– Валерий Анатольевич возмущен поступком Лебедева. Требует для него гражданской казни! – расшифровал туманную фразу Расходенкова мой руководитель.
– Родительская общественность возмущена, – подтвердил папаша, – а вы пытаетесь замять дело! Это идет вразрез с требованиями школьной реформы…
– Вы о реформе пришли разговаривать? – зловеще спросил Стась.
– Я мыслю комплексно, – сознался Расходенков. – Реформа начинается с учителя! И я не отделяю случившееся в нашей школе от…
– Реформой, Валерий Анатольевич, – перебил я, – могут назвать или не назвать какое-нибудь событие только потомки или историки. Все остальное – мероприятия… Конечно, за исключением денежной реформы…
– Странная позиция для советского учителя! – спокойно удивился родитель.
– Нормальная позиция, – на всякий случай уточнил я. – И нам, и вам еще нужно заслужить, чтобы нашу сегодняшнюю работу назвали реформой.
– Боюсь, детям самим придется вступиться за свое достоинство. По-моему, вы недооцениваете гражданской зрелости современных подростков! – предостерег Расходенков.
– Боюсь, мы недооцениваем гражданской незрелости некоторых родителей! – в тон ему ответил я.
– Тогда нет ничего удивительного, что именно у вас в классе произошел этот возмутительный случай. И дело тут не только в вашем скромном педагогическом опыте! – твердо глядя мне в глаза, сообщил принципиальный папаша. – Кстати, я навел справки: из газеты вы ушли не по своей воле. Коллектив отторг!
«Коллектив отторг» – так говаривал мой бывший шеф о сотрудниках, которых выдавил из редакции. Фоменко слушал наши словопрения с недоумением: он еще ничего не знал о письме, сочиненном этим криворотым златоустом.
– Кстати, Станислав Юрьевич, – Расходенков сочувственно посмотрел на директора, – в прошлом году я предостерегал вас, что Лебедев не способен работать с детьми, что он злобно необъективен. А вы, помнится, тогда поддержали Максима Эдуардовича. Кто же, выходит, прав?
– Оценки вашему сыну мы не повысим! – отрезал Фоменко. – Все, что могу сказать!
– Не надо передергивать! – возмутился Расходенков, и его рот уполз куда-то за ухо. – Я вас ни о чем не просил и справедливого отношения к своему ребенку добьюсь в другом месте! А мы, родители, так радовались, когда выдвинули молодого директора, но, видимо, бывают кадровые ошибки…
– Что вы имеете в виду? – На лице у Стася выступили пятна.
– Я имею в виду, Станислав Юрьевич, что в школе грубо попирается детское самоуправление, принимаются на работу учителя, не понимающие смысла реформы, наконец, доходит дело до рукоприкладства! Полагаю, соответствующие инстанции заинтересуются этой чудовищной ситуацией…
– Уходите! – закричал Стась, топая ногами. – Или я вас вышвырну вон!
– Удивительный такт! – усмехнулся папаша, вставая, и я понял, что даже вдвоем мы не сможем выставить его из кабинета. – Слава богу, в нашей стране к письмам трудящихся относятся с особым вниманием, – со значением добавил он, направляясь к двери.
– Ну и… – крикнул Стась, но я успел схватить товарища за руку, понимая, как он посоветует Расходенкову использовать будущее заявление в инстанции.
Когда мы остались одни, Фоменко подошел к сейфу, вынул боржоми, сжевал какую-то таблетку и сказал:
– Удивительная сволочь! Восточной борьбой занимается! Все, что могу сказать…
– А почему, собственно, негодяй должен быть лысым, маленьким и суетливым? – удивился я.
– Вот собака! – не унимался Стась. – Торговаться пришел! Письмами пугает… Письма он писать умеет, кляузник! Шумилина я предупрежу, а вот если он в райком партии побежит? – стратегически рассуждал мой руководитель.
– Не побежит, он поумнее ход придумал – от имени класса письмо в РОНО написал…
– Откуда ты знаешь?
– У ребят отобрал. На машинке отпечатано. Очень грамотное. Про тебя слова есть… Оказывается, ты поддерживаешь с Максом «внеслужебные отношения».
– Давай сюда! – Стась нетерпеливо протянул руку.
– Я им вернул.
– Зачем?
– Они мне сами отдадут! – неуверенно ответил я.
– Экспериментатор! Инженер детских душ! У кого письмо?
– Да пойми же, нельзя отбирать – Расходенков только этого и ждет! Надо переубедить ребят…
– Письмо должно быть у меня, – непререкаемо ответил Стась. – Понимаешь? Делай что хочешь – убеждай, разубеждай, переубеждай! – иначе будет скандал на весь город… Усвоил?
– Да. Но ты не вмешивайся! Я сам…
Фоменко выскочил из-за стола, повернулся ко мне спиной и с грохотом распахнул окно.
– Не учителя, а сплошные Макаренки и Песталоцци! – пробурчал разъяренный руководитель, когда я покидал комнату.
В школе кипела перемена: между резвящимися детьми с независимым видом дружинника прогуливалась дежурная по нижнему этажу Полина Викторовна, возле рездевалки, смущенно отколупывая со стены гусиную кожу краски, млел в обществе своей плечистой десятиклассницы Володя Борин, а прямо напротив директорского кабинета «совершенно случайно» фланировал Расходенков-младший, и на его губах играла шпионская улыбка.
После шестого урока я подошел к кабинету химии, остановил разбегавшийся девятый класс и объявил, что завтра будет собрание.
– Вы зря стараетесь – у нас самоуправление! – откровенно сказала Челышева, разглядывая в зеркальце нежелательные образования на лице.
– Очень хорошо, но я пока еще ваш классный руководитель!
– Вы уверены? – удивился Расходенков.
– Уверен! – жестко ответил я. – Поэтому попрошу до завтрашнего дня никаких глупостей не делать, иначе будет очень плохо! Вы меня поняли?
– Разгул школьной демократии, – мудро заметил Бабкин.
Шеф-координатор посмотрел на меня с сожалением и принялся накручивать на пальцы свои кудри.
– Так мы идем сегодня к Чаругину или нет? – громко спросил я, повернувшись к Ивченко.
– Идем, – ответил он, оглядываясь на ребят.
В школьной столовой я застал Гирю. Держа в руке раскидистый букет роз, она возмущалась, что всем учителям печенки хватило, а ей, как всегда, не досталось.