У повести «Работа над ошибками» оказалась счастливая судьба. На сегодняшний день она выдержала дюжину переизданий. В 1988-м на киевской Киностудии им. А. Довженко Андреем Бенкендорфом (дальним потомком того самого шефа жандармов) был снят одноименный фильм. На главную роль режиссер пригласил дебютанта Евгения Князева, ныне народного артиста России. В целом фильм передает проблематику и настроение повести, но все-таки далек от оригинала. К тому же герой получился у режиссера и актера вялым и неубедительным, аморфным; он ни разу в фильме не ведет урок в прямом смысле этого слова: не говорит о своем предмете – русской литературе, а потому совершенно непонятно, как ему удается держать внимание класса и быть интересным для своих учеников. Зато с прилежанием снята сцена мытья старшеклассниц в душе. Голизна хлынула на истомившийся без эротики советский экран!
Зато вскоре после выхода повести режиссер Станислав Митин поставил «Работу над ошибками» в ленинградском ТЮЗе им. Брянцева. Спектакль шел с большим успехом, при полном аншлаге, и, что характерно, по окончании прямо в зрительном зале устраивались горячие обсуждения, длившиеся до ночи. Высказывались и восторженные, и уничтожающие оценки. Говорили и учителя, и школьники… Но мне почему-то запомнилась девочка лет тринадцати. Она встала и, глядя на меня полными слез глазами, сказала вдруг:
– Вы все правильно описали… Но во что же тогда верить?
– В себя! – весело ответил я, уже поднаторевший в перестроечных дискуссиях.
– Как же верить в себя, если ни во что не веришь? – спросила она и заплакала от волнения.
Потом, вспоминая эту юную зрительницу, я успокаивал себя тем, что в обществе уже началась неизбежная смена символов веры, что таков объективный процесс обновления, а я, будучи реалистом, просто отразил его в своих книгах. Но честно говоря, в том, что на смену наивной, устаревшей вере пришел культ неверия, постмодернистским пофигизмом поразивший общество, виновата, конечно, и интеллигенция, в особенности гуманитарная. Она, если продолжить рискованное сравнение с кошкой, уже не ложилась на больные места, а в упоении их расцарапывала, рвала в клочья. Да, умом я понимаю, что советскую власть в конечном счете погубило небрежение опытом дореволюционной России, опытом православной цивилизации, погубила та жестокость, с которой была разрушена жизнь в 1917-м, та неумолимость, с которой гнали в счастье. А потом, когда, наоборот, надо было употребить силу, власть вдруг проявила какую-то предобморочную мягкотелость.
Крайностей, наверное, все-таки можно было избежать, если бы гуманитарная интеллигенция, призванная быть мозгом нации, не повела себя как, простите, козел-провокатор, заманивающий стадо на заклание. Она не смогла предложить взамен обветшалых советских идеалов ничего, кроме красивых фраз о свободе слова, предпринимательства и общечеловеческих ценностей, в чем ни черта сама не разбиралась. Свобода дело, конечно, хорошее, но, боюсь, смысла во всем этом не больше, чем в прежних лозунгах о мировой революции и пролетарском интернационализме. Новый, демократический миф так же далек от сути нашей русской цивилизации, как и прежний, советский. А может, и еще дальше… Да и сама свобода, как мне теперь кажется, это всего лишь приемлемая степень принуждения.
Я снова и снова с тягостным чувством вины вспоминаю полные слез глаза той девочки, хотевшей верить хоть во что-то. Кем она стала? Полунищей учительницей? Путаной? Наркоманкой? Челночницей? Офисным планктоном? Или удачливой предпринимательницей вроде Хакамады, похожей на плотоядную лиану? Не знаю. Знаю только, что я не мог не написать мои первые повести так, как я их написал… Не мог не стать колебателем тех обветшавших основ. Я не хотел да и не должен был подпирать своим словом рушащиеся своды. Но сегодня мне грустно и неуютно на руинах исчезнувшего мира под сенью шелестящей долларовой зелени. Нет, слава богу, я не оказался, подобно многим властителям советских дум, на обочине жизни и литературы. Читатели и издатели ко мне благосклонны. Не изменяя своим принципам и убеждениям, я вполне вписался в новую ситуацию.
Но почему же мне так грустно, черт возьми?
Почему?!
Март, 2001, 2017
НеуправляемаяКиноповесть
На экране – легко узнаваемая заставка «Новостей дня». Сперва может показаться, что начался традиционный киножурнал, по давней установке кинопроката предшествующий показу художественного фильма. Словно в подтверждение мы слышим диктора. Он говорит, левитанисто играя голосом.
ДИКТОР: Продолжается отчетно-выборная кампания в районных партийных организациях. Вчера состоялась итоговая конференция в Индустриальном районе нашего города.
Перед зрителем предстает украшенный кумачом большой зал, заполненный строго одетыми, с наградами, людьми. В президиуме – выдающиеся люди района, среди них узнаваемый актер с двумя орденами. Голос диктора торжествует за кадром.
ДИКТОР: С отчетным докладом на конференции выступил товарищ Борисов. Всего полгода назад пленум районного комитета партии оказал ему высокое доверие, избрав первым секретарем. В докладе помимо целого ряда серьезных недочетов отмечены и позитивные результаты, к которым труженики Индустриального пришли за последние месяцы…
Мы видим на трибуне подтянутого, молодого еще мужчину с узким умным лицом. Говорит он свободно, изредка сверясь с текстом, для чего время от времени надевает массивные очки.
Это – Борисов.
ДИКТОР: Состоялись прения по отчетному докладу. Коммунисты прямо, без обиняков говорили об успехах двадцатитысячного партийного отряда Индустриального района, о досадных недостатках в работе, о неиспользованных резервах перестройки, а главное, о человеческом факторе – движущей силе обновления…
На трибуне сменяются выступающие: одни монотонно читают тексты по бумажке, другие вдохновенно импровизируют. Хотя голосов мы не слышим, сразу понятно, кто есть кто: вот руководитель крупного завода, вот заслуженная учительница, вот опытный рабочий-наставник, вот деятель культуры и студент-отличник, а вот ветеран партии…
ДИКТОР: Особенно запомнилось коммунистам выступление члена партийного комитета 2-го экспериментального завода инженера-технолога Елизаветы Мельниковой. С прямотой и искренностью, свойственной лучшим представителям советской молодежи, она высказала серьезную критику в адрес районного комитета партии, обратила внимание собравшихся на противоречия между перестройкой нашей фразеологии и перестройкой реальной жизни.
На трибуне появляется молодая светловолосая женщина, она говорит страстно, убежденно, вызывая горячее сочувствие в зале. Потом Мельникова оборачивается к президиуму и с улыбкой обращается к первому секретарю райкома Борисову. Зал разражается смехом и аплодисментами, смеется президиум, смеется Борисов, смеется сидящий с ним рядом представительный мужчина с депутатским флажком в петлице. Он еле заметно толкает Борисова локтем в бок и многозначительно кивает на Мельникову, а она, переждав веселый шум в зале, посерьезнев лицом, продолжает выступление…
ДИКТОР: В перерыве мы попросили Елизавету Мельникову ответить на наши вопросы…
В кадре появляются диктор и Мельникова. Она нисколько не смущена, напротив, сочувственно поглядывает на телевизионщика, завозившегося с микрофоном.
– Елизавета… – Диктор замялся. – А можно просто Лиза?
– Конечно.
– Лиза, какая сейчас главная задача коммунистов?
– Самоочищение.
– Поясните свою мысль!
– Пояснить… – задумчиво повторила она. – Хорошо… Вот вы… Простите, как вас зовут?
– Виталий Сергеевич…
– Можно просто – Виталий?
– П-пожалуйста…
– Скажите, Виталий, может ошибаться отдельный коммунист?
– Может.
– А отдельная партийная организация?
– М-м… В некоторых случаях…
– А вся партия в целом?
– Нет, не может! – твердо ответил диктор и оглянулся на оператора.
– Вот-вот… В этой вере – и сила наша, и наша слабость.
Мы так долго верили в чистоту наших рядов, что почиститься самим как-то не приходило в голову. А ведь если только верить в мудрость и прозорливость партии, а самим тем временем пороть глупости и свинячить – наступает однажды момент… – Вдруг Лиза резко дернулась, как это часто бывает при электронном монтаже, и продолжила совершенно в другой тональности: – …Теперь главное для нас – дело, работа…
ДИКТОР (один в кадре): Вот так смело, нелицеприятно, но по-партийному мыслят наши молодые коммунисты… На конференции выступил первый секретарь городского комитета партии товарищ Бударин…
На трибуне представительный мужчина с депутатским значком. Неожиданно из зала конференции мы переносимся в мастерскую скульптора, заставленную монументальными фигурами из глины, гипса, дерева. На табуретке сидит бородатый ваятель в берете. Диктор, снова оказавшийся в кадре, подсовывает ему микрофон.
ДИКТОР: Мы в мастерской делегата партийной конференции, известного скульптора Германа Ивановича Перцова. Герман Иванович, насколько я знаю, вы получили от отчетно-выборной конференции социальный заказ?
– Да-а, многие коммунисты говорили, что у нас в районе плохо с монументальной пропагандой. Вот и решили на центральном сквере воздвигнуть скульптурную группу… Знаете, такую аллегорию поколений, вечной молодости мира…
– Как сказал поэт, – подхватил диктор, – «древо жизни вечно зеленеет». И когда вы собираетесь приступить к работе?
– Кое-какие наброски я сделал прямо на конференции…
– Покажите, пожалуйста.
– Пожалуйста… – Скульптор раскрывает альбом, и мы видим фигуры женщины и младенца, очерченные стремительной, лохматой линией.
Стоп-кадр. На фоне наброска идут титры.
Во всех учреждениях рабочий день начинается одинаково. Примерно за полчаса до прихода сотрудников появляются уборщицы, они стирают следы минувшего дня: такая у них работа.
Стрелка на часах, вмонтированных в стену, дернулась и показала 8.30. Две уборщицы в темных сатиновых халатах – одна молодая, другая старая – вооружились швабрами, мокрыми тряпками, бумажными пакетами для канцелярского мусора и принялись за дело. Они подметали пол, протирали застекленные фамилии на дверях, наводили порядок в кабинетах…