3) Прояснить наши жилищные проблемы.
Целую!
Твоя, если ты еще не забыл, жена Вера.
Самородин вздохнул, но деваться некуда: эту неделю в приступе великодушия он обещал посвятить семье. Недавно наш поэт закончил перевод первой части бескрайнего романа в стихах, принадлежащего перу маститого периферийного автора. Всю первую часть герой эпоса – Алтын-батыр без устали скачет по степи, чтобы записаться добровольцем в Красную армию. По дороге он поет песни, помогает бедным и совершает подвиги. Гонорар за первую часть был уже до копейки расписан исстрадавшейся Верой по статьям семейного бюджета, и она вот уже несколько дней не повторяла свой любимый афоризм: «Раньше глупые женщины шли за декабристами, а сегодня идут за поэтов!»
Но Вера еще не знала, что во второй части Алтын-батыру предстояло попасть в плен к белым, героически бежать, снова скакать по степи и полюбить в пути прекрасную батрачку Айгюль. Знаменитый периферийный автор, не покидая президиумов, срочно дописывал вторую часть и кусками пересылал Самородину со своим дальним родственником, возившим в заснеженную Москву соленую черемшу. Ну а третья часть романа – о легендарном участии Алтын-батыра во взятии Перекопа – пока только зрела в недрах маститого подсознания. Жаль только, что качество подстрочников, которые изготовлял в свободное от черемши время дальний родственник, учившийся русскому языку у просвирен Черемушкинского рынка, не давало возможности Самородину по-настоящему расправить крылья своего таланта. Как говорится, каков текст – таков контекст.
Допустим, в подстрочном переводе значилось:
Лети мне навстречу (в лицо), степной ветер!
Скачи вперед, мой верный (надежный) скакун!
Наш поэт, побродив по своей малогабаритной однокомнатной квартире, перетолковывал так:
Скрипи, седло мое, скрипи –
Скачу я по родной степи!
И так – три тысячи двести пятьдесят шесть строк…
Мучаясь оттого, что за переложением подстрочников и прочей кормящей поденщиной совершенно заброшено свое, кровное творчество, Самородин пошел в ванную, где Вера в несколько рядов развесила выстиранное белье. Пробравшись к умывальнику, он взглянул в зеркало и очень себе не понравился: несвежее лицо, взлохмаченные волосы, тоскливый взгляд… Но, совершая водные процедуры, наш поэт постепенно открывал в своей внешности все новые и новые достоинства, а вышел из ванной в полной уверенности, что если бы он катался на горных лыжах, играл в большой теннис, плавал в бассейне и стригся у своего парикмахера, то имел бы вид не хуже, чем некоторые писатели-международники, измученные непрерывными разлуками с Родиной.
Рассеянно позавтракав, Самородин снял с вешалки свое новое английское пальто, на которое Вера мужественно отдала половину алтын-батырского аванса, и отправился в детскую поликлинику, расположенную в соседнем квартале.
Внесем ясность. До пяти лет дочерью Катериной – Катенком – денно и нощно занималась теща, вдова строевого командира. Она увозила внучку к себе и низвергала на нее водопады требовательной нежности. Самородинские родители тоже очень любили Катенка, но на расстоянии. Им было некогда. Выйдя на пенсию, они все свободное время тратили на бурный разбор и шумный анализ различных недоразумений, накопившихся за сорок лет совместной жизни. В их Семью мог бы прийти мир, но Самородин-старший наотрез отказывался толком объяснить, где он находился в ночь с первого на второе мая 1955 года…
Теща, разумеется, была счастлива, что безраздельно владеет Катенком, но при случае любила туманно порассуждать о неких бессердечных людях, равнодушных к собственным внукам. Нашего поэта и его жену такое положение дел в общем-то устраивало, они даже начали забывать о том, что в малогабаритной однокомнатной квартире втроем жить невозможно, особенно если глава семьи – творческий работник, требующий покоя и уединения.
Но вот неделю назад Катенок с детской прямотой и объективностью заявила, что одинаково любит всех отпущенных ей природой бабушек. О-ди-на-ко-во! На следующий день теща в ультимативной форме отказалась держать у себя «самородинского подголоска». Наш поэт откровенно, в глаза назвал тещу «старой мясорубкой» и отказал ей от дома, а ребенка тут же переправил к родителям.
Однако вскоре позвонила самородинская мама и мягко высказала мысль о том, что все они поступают очень дурно, лишая Катенка необходимого, благотворного воспитующего общения со сверстниками, каковое она несомненно обретет в детском саду, куда ее и нужно срочно определить. Вера нехорошо усмехнулась, а наш поэт отправился в Союз писателей за рекомендательным письмом, оттуда в РОНО, а уж потом, получив туманную резолюцию, в детский сад, где затравленная директриса заявила ему, что принять ребенка не может, ибо дети и так сидят друг у друга на головах…
– Ну хоть одна свободная голова есть? – улыбнулся Самородин, вообразив себя белозубым горнолыжником.
– Что? А-а-а… Шутите!
И Катенка взяли. Но теперь понадобилась «обменная карта», иначе говоря, справка из детской поликлиники. Туда-то и отправился наш поэт, но и там его ждали трудности: в городе гуляла эпидемия гонконгского гриппа, и доктора то ли сами недужили, то ли сидели со своими захворавшими детьми. К двум оставшимся в наличии терапевтам выстроилась бесконечная вереница пациентов. Самородин привычно занял очередь и, чтобы не терять времени, отправился за картошкой. В третьем магазине он добыл-таки корнеплоды, но такие завалящие, что при чистке неизбежны были потери 1:3, как при наступательном бое.
Наш поэт затащил авоську с картошкой домой, присел перевести дух, и вдруг ему померещилось, что откуда-то из-за стены доносится голос, напевающий те самые удивительные стихи, которые привиделись нынче во сне. Самородин чутко, как радаром, завертел головой, определяя источник звука, но тут зазвонил телефон. Это была Лика из бухгалтерии местного издательства.
– Василий, – сказала она, – можешь сегодня заглянуть. Тебе кое-что начислили.
– А разве сегодня выплатной день? – удивился он.
– Нет, но мы что-нибудь придумаем. А потом пообедаем вместе… Зайдешь?
– Жди меня!
В поликлинике очередь Самородина только-только приблизилась к середине, он напомнил соратникам по ожиданию о своем существовании, присел на диванчик, достал из кармана подстрочник, доставленный ему недавно вместе с литровой банкой черемши, и нашел то место, где Алтын-батыр случайно встречает на берегу озера полуобнаженную красавицу-батрачку Айгюль.
Джигит увидел ее стройное (пьянящее) тело
И ощутил в своем сердце (в груди) пожар…
Наш поэт ненадолго задумался, а потом аккуратно вписал в промежутках между машинописными строчками:
В отважном сердце он почуял жженье:
Был тонок стан до головокруженья…
С Ликой Самородин познакомился два года назад в доме творчества «Волошино», поздней осенью. Он только-только благополучно завершил перевод поэмы о мелиораторах «Живая пустыня» и решил поработать на себя, для чего уединился в несезонное время у остывающего Черного моря. Но едва к нему приходили томление и беспокойство, предшествующие появлению на свет нового стихотворения, едва он брал в руки карандаш, как вдруг обнаруживал, что все хранящиеся в его памяти слова одеты в серые арестантские робы, и понять, где нужное слово, а где ненужное, абсолютно невозможно. Более того, все эти слова-лишенцы норовили выстроиться в какую-нибудь фигуру в духе «Живой пустыни».
Несезонный дом творчества был отдан во власть жизнерадостных, совершенно не страдающих с похмелья шахтеров, и Самородин был просто обречен на роман с Ликой. Томно-неторопливая, даже медлительная, Лика для начала удачно разыграла нашего забывчивого поэта, представившись диспетчером с шахты имени Международного женского дня Восьмое марта. А он, обегая ее глазами, вдохновенно врал о захватывающей жизни мастеров художественного слова, называл Мишками и Сашками канонизированных классиков и читал ей свои стихи, требуя честно говорить, когда понравилось, а когда нет.
Она честно говорила, и ее мнение почти всегда совпадало с внутренней, тайной самооценкой Самородина. Удивленный поэт старался выпытать, откуда «шахтерка» так хорошо разбирается в поэзии, а Лика отвечала, что совершенно не разбирается: просто от хороших стихов у нее на коже выступают мурашки. Самородин не поверил, потребовал корректного с научной точки зрения эксперимента и тщательной проверки…
Медлительная Лика оказалась необузданной и очень разносторонней женщиной.
Наутро она во всем созналась, и он сразу же вспомнил нерасторопную девицу из бухгалтерии местного издательства, однажды отправившую его гонорар очеркисту Смородину. Вспомнил и рассмеялся. А потом его прорвало: слова вдруг сбросили арестантские робы и толпились перед ним свежие, нагие, вожделенные… За две недели он написал полкнижки любовной лирики, где были только холодное море, женщина и поэт.
Домой Самородин вернулся, чреватый мыслями о разводе. Он отыскивал в памяти и лелеял недоразумения и обиды своей семейной жизни, любопытствовал, как общаются с детьми его разведенные приятели, и приходил к выводу, что отдаленных отцов дети любят даже больше тех, кто имеется в скучном наличии. Лика мягко отговаривала его от скоропалительных поступков, и это только усугубляло решительность нашего поэта.
Он почти определился и начал готовить прочувствованную стременную речь, когда однажды вечером Вера прильнула к нему под одеялом и призналась, что случайно прочитала свежеотпечатанные на машинке новые вещи и поняла, что он, Самородин, – ее, Веру, все-таки любит и ничего не забыл из их давней медовой поездки к морю. Противоядия от таких слов наш поэт не знал.
Однако и с Ликой он продолжал видеться. Свои встречи – это зависело от времени дня – они называли «пообедать вместе» или «поужинать вместе». Еще там, в «Волошино», Самородин заявил: если рассказ о «художественных мурашках» – правда, он приглашает ее в ресторанчик на берегу горного озера и они вместе ужинают. Так и случилось… Но теперь они чаще «обедали вместе», так как Лика жила в коммунальной квартире и очень стеснялась соседей. Дело в том, что медлительная бухгалтерша любила в полный голос и сдерживаться не умела.