Крупный организатор, маленький человек на высоких, почти дамских каблуках, поглядел на Самородина серыми административными глазами и, поколебавшись, предоставил свою ухоженную ладонь, но так хитро, что, пожимая ее, наш поэт невольно подобострастно изогнулся. Надо заметить, у крупного организатора имелось еще несколько видов рукопожатий, применяемых в разных жизненных ситуациях. Например: резкое выбрасывание руки вперед с последующим объятием и поцелуем. Или: сердечное рукопожатие, но при этом холодно-осуждающий взгляд. И еще: короткое, деловое, преданное рукопожатие, предназначенное в основном для вышестоящего руководства…
– Чем могу? – спросил крупный организатор и убрал руку за спину.
– Борис Бернарович, – с чувством собственного достоинства взмолился наш поэт. – Втроем в малогабаритной однокомнатной квартире!..
– Понимаю. В стране с жильем сложно. Будем думать. Как дочка?
– Растет, – механически отозвался Самородин.
– Молодец! Будем думать…
Крупный организатор протянул руку и немного поморщился, словно брезгуя влажной от волнения ладонью Василия Самородина.
– Ну, и что? – ехидно спросил Марлен, когда наш поэт на ватных ногах вернулся к столику.
– Будут думать…
– Врет. Юрка Трифонов говорил; «Тех, кто думает, начальством не назначают!» Ладно, ты не расстраивайся! Я с ним покалякаю – он после сауны добрый…
– Спасибо! – поблагодарил Самородин и впервые в жизни взглянул на хмельного Марлена с надеждой и уважением.
– Значит, говорите, за независимостью в литературу пришли? – с тихой издевкой полюбопытствовал начинающий.
– За независимостью! – кивнул Самородин и достал бумажник. – Давайте, мужики, выпьем за независимость!
– А ты у нас, голуба, при деньгах! – алчно порадовался Кудеяров. – Костька Паустовский говорил, что наука не знает только двух вещей: откуда берутся дети и откуда берутся деньги…
– Я, Марлен, тоже сторожем нанялся!
– К кому?
– К Алтын-батыру…
Пили до закрытия ресторана. Первый тост подняли за Алтын-батыра. Некоторое время наливали часто и бессистемно, Марлен с достоинством брал у Самородина очередной червонец, уходил к буфету и возвращался с кофейными чашечками. При этом он блеял одно и то же: «Ваша мама пришла, молочка принесла». Однажды Кудеяров вернулся с толстым энциклопедическим словарем под мышкой, и тосты пошли в алфавитном порядке.
Когда чокнулись за Чехова, Марлен процитировал «антошкины» слова о том, что молодых писателей нужно топить, пока слепые. Начинающий поэт обиделся и ушел. Проводив его полумертвым взглядом, Марлен зашептал, что теперь-то он может открыть Самородину цель и мечту своей загубленной генералиссимусом жизни. А именно: нужно прямо сейчас сесть на электричку, ехать за город и дотла, к чертовой матери, спалить дачу крупного организатора литературного процесса! А потом на пресс-конференции сделать заявление советским и зарубежным журналистам, что поджог осуществлен с целью привлечь внимание мировой общественности к факту засилия чиновников и графоманов в отечественной литературе.
Последний тост подняли за Шестикрылого Серафима. Повторили шесть раз. Буфет давно закрылся, в зале потушили свет, а стулья водрузили на столы ножками вверх. В этом ночном общепитовском лесу, как медведь-шатун, бродил метрдотель и слезно умолял друзей покинуть ресторан.
– Пшел вон, халдей! – отвечал ему Марлен и плескал в метрдотеля коньяком. Благодаря самородинскому гонорару и своим связям в буфете Кудеяров обеспечил стратегические запасы алкоголя и теперь не скупился.
Наконец натренированные, точно для борьбы с террористами, официанты скрутили Марлена, вынесли на улицу и метнули в сугроб. Он полежал немного, остыл и, забрав у нашего поэта остатки денег, на такси уехал сторожить вверенную ему дачу.
Самородин решил добираться домой «огородами», минуя освещенные, контролируемые милицией улицы: привольные времена Москвы кабацкой прошли – и теперь, попав в вытрезвитель, можно было надолго выпасть из полноводного потока родной литературы. Наш поэт добрел уже почти до дома, когда в темном проходном дворе его окружили подростки. Увидав их, Самородин подумал о том, что Катенок тоже последнее время стала поздно ложиться спать.
– Что ж ты, окунь махнорылый, закон нарушаешь! – прозвучал прокуренный ломающийся голос. – Нажрался, как зюзя!
– Мальчишки, я с горя! – сердечно объяснил наш поэт.
– Плати штраф!
– Мальчишки, я пустой. Совсем.
– Тогда раздевайся, чмо болотное!
Первых двух волчат Самородин положил на месте. Потом его повалили и начали топтать. «Вот сейчас убьют, – думал он, содрогаясь от ударов, – и никто, никто и никогда не прочитает мое самое лучшее стихотворение!»
– Стоп! – скомандовал тот же ломающийся голос. – Всю «саламандру» об эту падаль оббил… Мать голову оторвет! Пит, давай перо – будем замачивать…
Самородин из последних сил лягнул ногой в темноту и вдруг услышал испуганный крик:
– Атас!
Через несколько мгновений, когда затих топот, кто-то осторожно приподнял нашего поэта, заботливо ощупал грудь и даже разжал ему челюсти, чтобы проверить, целы ли зубы.
Проснулся Самородин дома, в своей постели. Когда он открыл глаза, то почувствовал необыкновенную, младенческую легкость во всем теле, но это ощущение длилось секунды, потом в голове запульсировала малюсенькая точечка боли, она стала расти и быстро наполнила до отказа тело. Болело все, даже волосы. В груди пекло. Тошнота начиналась где-то в коленях и медленной волной подкатывала к горлу. Нашего поэта терзала похмельная всеотзывчивость: он мучительно слышал, как, переругиваясь, дворники скребут снег, мучительно обонял, как в диетической столовой за углом жарят на маргарине ромштекс, мучительно ощущал, как тяжело заходит на посадку, разворачиваясь над городом, аэробус…
Самородин пошарил по тумбочке – там стоял графин с кипяченой водой. Пил он долго, но еще дольше не мог потом отдышаться. К горлышку графина была прикреплена записка:
Самородин!
1. Ты алкоголик и свинья. Я с тобой разведусь!
2. Картошку ты купил отвратительную.
3. Мама нас простила и снова забрала Катенка к себе.
4. Отнеси пальто в чистку. По поводу шапки мы поговорим вечером.
5. Приезжал родственничек с рынка, привез новые подстрочки и банку черемши. На другое ты не способен! Я тебя презираю!
Вера.
Р.S. Вася, зачем ты себя губишь!
В.
Василий заплакал и уснул. Пробудился он, когда за окнами уже синело. К приходу Веры наш поэт решил привести себя в порядок и побриться. В ванной на полу лежал труп нового английского пальто. Но вопреки страшным ожиданиям зеркало отразило хоть и сильно опухшее, но весьма умеренно поцарапанное лицо. Зубы тоже оказались на месте. Но язык… Язык был тонкий, юркий, трепещущий и раздвоенный, как у змеи…
Ветераныч
Недавно на глаза мне попался номер ежедневной газетки, которую я вообще-то никогда не читаю. Но в тот день домочадцы поручили мне добыть телевизионную программу на неделю. По дороге в универсам я заглянул в киоск «Союзпечати»: там было шаром покати – пришлось брать что дают.
В универсаме я быстро покидал в казенную пластмассовую кошелку хлеб, молоко, масло, сахар – одним словом, все то, что доверяется покупать мужьям, – и встал в длинную очередь к кассе. Мне иногда кажется, что очереди у нас охраняются государством как живая память о первых шагах молодой рабоче-крестьянской власти.
Кассирша работала медленно и брезгливо, словно за высококачественные питательные продукты ей нагло впаривали не деньги, а какую-то резаную, да еще и мятую бумагу. Я вспомнил утреннюю ссору с женой. Она преспокойно намазывала бутерброды, потом вдруг швырнула нож, заплакала – и тут началось! Мол, сидишь, как дебил, в своей дурацкой «многотиражке», ни помощи от тебя, ни денег! Даже тестя устроить на консультацию к профессору Музыченко не можешь!..
Самое страшное в жизни – это когда на тебя орет женщина в бигудях.
…В универсаме было душно. Почувствовав копошащуюся боль в груди, я несколько раз глубоко вздохнул и, чтобы переключиться, развернул только что купленную, холодную с мороза газету. На весь внутренний разворот разверзся подвалище под заголовком «Рядом с легендой».
«Расстреливать нужно за такие заголовки! – возмутился я. – Выводить в коридор и возле стенда “Лучшие материалы номера” – расстреливать!»
Мало того, в текст эти ублюдки офсетные совершенно нелепо заверстали фотографию бровастого старикана, усеянного наградами. Под снимком, разумеется, стояла подпись: «Фронтовики, наденьте ордена!»
Вскипая, я пробежал глазами первые строчки материала: «Неспокойно живется ветерану войны Семену Валерьяновичу Черепцову: нескончаемой чередой идут к нему люди…» Пробежал и замер, а потом, чтобы удостовериться еще раз, внимательно осмотрел фотографию. Ну конечно же, это был он – наш Ветераныч!
Детство мое прошло в заводском общежитии – доме богатого купца-оптовика. Когда грабили награбленное, дом наскоро переоборудовали под коммунальное бытие. Впрочем, поначалу, совсем недолго, в здании помещался районный комитет левых эсеров – скоротечных союзников большевиков. Без сомнения, сюда в сверкающем, как светлое будущее, лимузине наезжала «эсеровская богородица» Мария Спиридонова. Специалисты по отстрелу великих князей, эсеры, увы, не владели подлинно научным методом борьбы за власть. Это их и погубило. Вскоре после июльского мятежа 1918 года особняк «купчины толстопузого» отдали рабочим Второго молокозавода. Необъятный жилфонд, где, бывалочи, маялся дурью богатый оптовик, говоривший на четырех языках и коллекционировавший Матисса, при помощи фанерных перегородок поделили на тридцать восемь комнаток. С тех пор если одна семья наслаждалась кудрявой головой лепного купидончика, грозившего пальчиком с потолка, то другая ячейка общества имела перед глазами более прозаические части оного тельца. Когда же в субботу вечером все хозяйки разом на трех коммунальных кухнях начинали стирать белье в совершенно одинаковых оцинкованны