– Я вам тут еще и написал… – сообщил я с развязным умилением, какое часто нападает на людей при общении с большими начальниками.
– От сочувствующего… Хм… – Тут уж Путин глянул на меня испытующе. – Почитаем… – и двинулся дальше.
– Ты совсем обалдел! – зашипел на меня стоявший рядом осведомленный театральный деятель.
– А что такое?
– Ты ничего не знаешь?
– Конечно, знаю, он сейчас решает с выборами…
– При чем тут выборы! Они с Людмилой Александровной решили развестись!
И я понял, почему Путин так посмотрел на меня – сочувствующего…
Когда вышла «Треугольная жизнь», я решил: хватит писать о «мужских побегах», пора «закрыть тему». Но зарекаться не стоит: автор не отвечает за свои слова, слова отвечают за автора…
P. S. Зарок я нарушил в 2015 году, сочинив «Любовь в эпоху перемен».
Комментарии
Роман создавался в 1995–1999 гг. Фрагменты печатались в газетах «Завтра» (1997, № 22), «Гудок» (1999, 14 августа). Первая часть романа с продолжениями публиковалась в газете «Труд» (1998, сентябрь – декабрь) и в журнале «Воин России» (1999). С небольшими сокращениями роман вышел в журнале «Москва» (1999, № 8, 9, 10, 11). Отдельной книгой выпущен в Издательстве «Молодая гвардия» в 1999 г. Многократно переиздавался, став одним из самых читаемых романов отечественной литературы нового столетия.
Презентация романа вызвала большой общественный резонанс. «Московская правда» 19 октября 1999 г. под рубрикой «Презентации» писала: «Роман уже расходится. И хорошо расходится, – сказал, открывая презентацию, директор «Молодой гвардии» Валентин Юркин. – В 1980 году Поляков дебютировал у нас книгой стихов. Символом нынешней презентации могла бы стать картина Рембрандта «Возвращение блудного сына». Поляков вернулся в наше издательство. Правда, сверкнул не голыми пятками, а итальянскими туфлями».
Кроме наблюдательного директора выступил также главный редактор А. Петров. Автор ответил на вопросы (В. Приходько. «Счастье и несчастье совожделения»). На первое представление романа публике откликнулись и другие издания (см.: Д. Акимова. «Реалист Поляков изобрел исчезающего человека». «Вечерняя Москва», 13 октября; М. Агутина. «Взгляд из супружеской постели». «Мир новостей», 2 октября).
Роман имел большой читательский успех и вызвал многочисленные критические отклики. Настоящая дискуссия о новом произведении Юрия Полякова развернулась на страницах еженедельника «Литературная Россия». Н. Ивеншев В статье «Рыбья кровь» вопрошал: «…Но куда от себя, от времени, от жизни убежишь? Только – в смерть! А жизнь в романе Полякова намного циничнее выкрутасов главного героя. Незаметно жизнь становится пародией на саму себя. И эпизодические герой из «документов» нашего бытия, журналистка Кусюк, Нашумевший Поэт, чью личность сразу угадывает читатель, только усиливают эффект. Три года, как в русской сказке, писал Юрий Поляков свой роман. И хоть в интервью называет он его «семейным», все же рамки «Побега» гораздо шире. Как-то органично укладываются в этом полотне и издевка, и лирика, и, если хотите, непошлая эротика, «и жизнь, и слезы, и любовь» («Литературная Россия», 1999, 31 декабря).
Ю. Козлов рассматривал роман как отражение важнейших духовных процессов в обществе: «Замыслил Я побег…», в сущности, роман-анекдот, я бы сказал, Эпический анекдот, плутовской роман, сатира в духе Петрония. Вполне возможно, что для будущих исследователей проживаемого нами периода российской жизни роман явится неоценимым практическим руководством в понимании духовно-психологического состояния типичного «среднего» интеллигента конца советской эпохи. Одним словом, роман хорош и нетипичен для современной, как правило, исполненной безысходности и трагизма советской прозы. Всюду жизнь, как бы возражает профессиональным плакальщикам, эсхатологистам и апокалипсистам Юрий Поляков, и далеко не всегда эта жизнь однозначно плоха. До сих пор российские прозаики позволяли себе по поводу действительности лишь «черный» юмор. Юрий Поляков преодолел эту планку, напомнив всем нам (читателям), что раз уж нам выпало жить в «эпоху перемен», то воистину надо жить, а не проклинать без конца эту жизнь, ибо корни многих бед не только и не столько в происках злых сил, сколько в нас самих… Юрий Поляков, сколько я его знаю, всегда удивительным образом попадал в ситуацию, когда его в равной степени отвергали как «свои», так и «чужие». И это тем более удивительно, потому что писатель никогда не становился на сторону, скажем так, «социально сильного»… Думается, собратьев по перу изрядно раздражает уникальное умение Юрия Полякова не преступать определенную грань, не сжигать за собой мосты, находиться между «белыми» и «черными». В этом видится ущербность его гражданской позиции, некий изощренный конформизм. Между тем именно этот изощренный конформизм, к которому можно применить иной термин – воля к жизни, – как раз и позволяет обществу (народу) выживать и сохраняться даже в самые неблагоприятные времена…» («Летопись «эпохи перемен», или Всюду жизнь», «Литературная Россия», 1999, 8 декабря).
Юрий Рябинин подчеркивал в статье «Русская трагедия»: «…Похоже, период растерянности литературы отступает. Потому что уже иногда появляются произведения, в которых нынешнее безвременье не только изображается отчетливо и без прикрас, но и по-настоящему глубоко анализируется, объясняется: а почему же это происходит с нами и с нашей страной… Новый роман Юрия Полякова «Замыслил я побег…» – одно из таких произведений… Традиционно считалось, что верность однажды избранным убеждениям – это положительное свойство человеческой натуры… Юрий Поляков в своем романе изображает новый порядок вещей, который мы еще стыдимся признать нормой, но который уже всех подчинил… Да, на глазах одного поколения отступают традиционные моральные ценности… Если бы кто-то 15–20 лет назад предположил, что партийные и советские номенклатурщики скоро навыпередки бросятся соревноваться, кто из них больший почитатель западных порядков… того бы, конечно, принудительно отправили лечиться…» («Литературная Россия», 2000, 19 сентября).
Анализу романа посвятил обширную статью «Нелюбимый любимчик» критик В. Куницын: «Сам Юрий Поляков в одном из интервью причисляет свое творчество к «гротескному реализму». Подбрасывает ключ. Подберем этот ключ и заглянем в труды М. М. Бахтина, великолепно знающего этот предмет. Цитирую: «Специфический тип образности, присущий народной смеховой культуре во всех формах ее проявления, мы назвали условно «гротескным реализмом». И далее: «Гротескный образ характеризует явление в состоянии его изменения, незавершенной еще метаморфозы, в стадии смерти и рождения, роста и становления. Отношение к времени и становлению – необходимая конститутивная (определяющая) черта гротескного образа. Другая, связанная с этим необходимая черта его – амбивалентность: В нем в той или иной форме даны (или намечены) оба полюса изменения – и старое, и новое, и умирающее, и рождающееся, и начало и конец метаморфозы». И еще одна мысль М. М. Бахтина, поразительная по точности наблюдения, имеющая пусть не прямое отношение к «гротескному реализму», но все же многое объясняющая и в нем. Бахтин утверждает, что на всех этапах своего исторического развития празднества были связаны с кризисными, переломными моментами в жизни природы, общества, человека… Грубо говоря, смеховая культура особенно мощно обогащалась в трагические эпохи. Думаю, ни у кого уже не осталось сомнений, что на наш век пришелся сам пик гротескного бытования России. Так или иначе, но элементы гротескного реализма различимы в произведениях А. Платонова и М. Булгакова («московская линия» в «Мастере и Маргарите», «Собачьем сердце», «Роковых яйцах» и т. п.).
Однако сказать, что метод этот за последние десятилетия смог прочно прижиться в русской литературе, – нельзя. Вот почему еще так любопытна попытка Ю. Полякова не только сохранить традиции этого метода, уходящие вглубь мировой литературы, но и развить их, утвердить на почти пустынном (в этом смысле) поле отечественной словесности. Причем строго придерживаясь и второго определяющего слова – реализма. В отличие от современного постмодернизма и литавангарда, на дух не принимающих жесткую правду реального, телесного, бытового мира, творящих свой гротеск и шарж, исходя из виртуального представления о «почве» (лидер – В. Пелевин), – прозаик Поляков, соединяя концы и начала метаморфоз, остается точнейшим реалистом и в психологическом анализе персонажей, и в бытописательстве, что само по себе куда как сложнее для автора, чем свободная необязательность сочиненного вранья. Ценность этой достоверности понимаешь лишь со временем. Его первая по-настоящему гротесковая, имевшая феноменальный успех повесть «Апофегей» теперь, через десять лет после выхода, оказалась единственным достоверным литературным свидетельством жизни партаппарата эпохи застоя. Никто более не удосужился проникнуть в жизнь этого организма, сыгравшего не последнюю роль в новейшей судьбе нашего Отечества.
Разумеется, жизнь теперешняя по части гротеска весьма облегчает труды гротескного реалиста Ю. Полякова. Однако не отменяет претензий к высокому профессионализму, которые предъявляет этот жанр по определению, требуя просто-таки виртуозного стилистического и образного мастерства. Наверное, оттого так короток список практиков этого метода в литературе. Тут требуются особый талант, самобытный склад, особое, смеховое чувство языка. Поляков пародиен, но это не интертекстуальное пересмешничество, а понимание того, что жизнь движется и развивается, как бы пародируя самое себя. И потому неудивительно одиночество этого писателя в нашем поле «гротескного реализма».
Мне кажется, все здесь сказанное имеет наибольшее отношение к последнему, только что вышедшему в журнале «Москва» и в издательстве «Молодая Гвардия» роману Ю. Полякова «Замыслил я побег…». Вероятно, кто-то помнит бурные критические дискуссии 70–80-х по поводу вдруг объявившегося в советском искусстве «амбивалентного» героя. Заявленный еще А. Вампиловым в «Утиной охоте», этот персонаж вбежал в кинематограф («Осенний марафон», «Полеты во сне и наяву»), бурно расплодился в прозе тогдашних «сорокалетних», от Р. Киреева, В. Маканина, А. Афанасьева до А. Кима и В. Гусева, ярко обозначая – теперь это особенно ясно – народившийся тип интеллигентного обывателя, впавшего в вялую, как похмельный сон, оппозицию не только к засмердевшей государственности, не только к лицемерно провозглашаемым нравственным постулатам (нигилистическое раскачивание грани между добром и злом – это скорее в пику двуличности общественной морали), но в оппозицию и к самому себе. Амбивалентный герой 70–80-х констатировал драму государственного самоедства, окончательный крах социальных иллюзий и неизбежность близкой общенациональной трагедии.