– Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев…
– И к лютому убийству государя-императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты?
– Да, большевики.
– А надпись еврейская на стеночке расстрельной?
– Надпись была на немецком.
– Врешь!
– Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете! – прикрикнул Джедай.
– Виноват… Правда на немецком?
– На немецком, – подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.
– На немецком! – кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь.
– Ну, тогда все правильно, – заулыбался есаул, – революцию-то на немецкие денежки делали. Ленина с Троцким в вагоне из Германии привезли. И надпись на немецком – все сходится… Выпьем, Исакыч!
Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил:
– Борис Исаакович, значит, нельзя поступаться мелким фактом ради большой исторической правды?
– Нельзя.
– А строчечки-то на стене из Гейне были… «И только лишь взошла заря, рабы зарезали царя…»
– Говорите прямо. Гейне был евреем, так? Вы это, Андрей Федорович, имеете в виду?
– В общем, да.
– А если бы это были строчки из Пушкина или Рылеева? Это меняло бы дело? «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу!»
– Но ведь строчки тем не менее из Гейне. И Юровский был евреем, и Голощекин…
– Ах, Андрей, на все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте, у евреев были очень сложные отношения с Империей…
– А у вас? – неожиданно для себя спросил Башмаков.
– У меня? А я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я – советский человек. И всю жизнь считал, что это очень хорошо.
– А теперь?
– А теперь не знаю… Я всегда считал главным историческую правду. И кажется, ошибался. Главное – миф, который создает себе каждый народ. Русские, например, считают себя освободителями. Евреи – мстителями. Неважно, насколько это соответствует действительности. Так они себя ощущают. Таковы их главные мифы. Русские при каждом удобном случае будут всех освобождать, проливая кровь и не спрашивая, хотят этого другие народы или не хотят. А евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения – хорошо, если нет, его придумают. А революция – самое лучшее для мщения время. Вот почему так много евреев в любой революции. Вот почему Россия, когда ощущала себя освободительницей, стремительно росла. Вот почему Германия всегда проигрывала. Нельзя победить, сознаваясь себе в том, что ты захватчик. Но сейчас все меняется… Сейчас у России вообще нет мифа. И это катастрофа…
– Значит, все дело только в мифе?! – Каракозин в волнении закинул гитару на спину.
– Да, в мифе, – кивнул генерал.
– Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед Историей и Богом?!
– Перед Историей – да. Перед Богом – нет…
19
Эскейпер вдруг почувствовал жажду, отправился на кухню и напился из трехлитровой банки с уксусным грибом, похожим на серую неопрятную медузу. Бабушка Дуня называла его «грип». У Башмакова мелькнула даже мысль прихватить с собой на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет у него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая банка с обвязанным серой марлей горлышком, а внутри…
Олег Трудович вздрогнул, почувствовав на своем плече чью-то руку. У него потемнело в глазах, и по телу пробежала знобящая слабость. Только не Катя! Она не должна… У нее же уроки! А с урока уйти она не может ни при каких обстоятельствах. Даже когда Катя была беременна тем, так и не родившимся ребенком, когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно с урока не уходила… Башмаков иной раз представлял себе Катю в виде юной комсомолки-партизанки, попавшей в плен к гестаповцам. Они осыпают ее киношными пощечинами, скалят зубы, повторяя: «Пароль! Говори пароль, сволочь!» А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами. Башмаков внутренне сознавал, что, окажись он сам в этом воображаемом фашистском застенке, выдал бы пароль при первом же грубом окрике. Явки, может быть, и не сдал, а пароль точно выдал бы… Олег Трудович медленно обернулся. Перед ним стоял улыбающийся Анатолич:
– Испугался?
– Н-немного…
– Ну извини! У тебя «накидушка» тринадцатая есть?
– Была.
– Представляешь, я вчера этому, из третьего подъезда, ну, у которого еще пудель ненормальный, дал на час. Вторые сутки пошли. Точно говорят: какая собака – такой и хозяин!
Башмаков, еще ощущая в ногах игольчатую слабость, взял кухонный табурет, отправился в коридор, достал с антресолей ящик с инструментами и нашел, погремев железяками, «накидушку», сохранившуюся с тех времен, когда он калымил на автостоянке.
– Спасибо! – сказал Анатолич. – Через полчаса отдам.
– Через полчаса не надо, – насторожился Башмаков. – Я скоро уеду. Завтра отдашь…
– Завтра так завтра. Спасибо!
– Назад опять через балкон полезешь или тебе дверь открыть?
– Давай через дверь. Я веревки для гороха натянул – неудобно перелезать. Чуть не свалился. А здорово я тебя напугал?
– Здорово…
Башмаков проводил соседа и закрыл дверь. Потом пощупал пульс.
«Напугал, полканавт хренов!»
Было время, они с Анатоличем частенько лазали друг к другу через балкон. Кстати, свой второй, неудавшийся побег Башмаков совершил именно через балкон – вышмыгнул, незамеченный, через квартиру Анатолича. И, уезжая в такси, злорадно воображал, как жена начнет искать его по квартире, пугаясь и недоумевая, куда же мог подеваться муж, вроде бы не отлучавшийся из дому.
Анатолич, тогда еще майор, и жена его Калерия, или просто Каля, появились в доме лет четырнадцать назад. До них в двухкомнатной квартире проживала изможденная женщина с сыном-алкоголиком Герой. Гера запивал раз в полтора месяца, тогда соседка звонила Башмаковым в дверь и строго предупреждала:
– Герка будет деньги занимать – не давайте!
Но он у них ни разу не занимал. Дважды среди ночи плачущая соседка вызывала Башмакова вязать забуянившего Геру полотенцами. Третий раз Олега Трудовича в качестве понятого вызвал милиционер. Скрюченный Гера неподвижно лежал на залоснившейся тахте, и лицо его напоминало зачерствевший плавленый сырок. Над покойником склонился врач. На столе стоял граненый стакан, покрытый изнутри коричневым налетом, как от крепкого чая, а рядом валялся шприц с иглой, затертой до желтизны. Размеченный рисками стеклянный цилиндрик и поршень были тоже грязно-коричневого цвета.
– Передозировка, – констатировал врач, распрямляясь.
– Подпишите! – приказал милиционер Башмакову и ткнул пальцем в протокол.
Было лето, и вскоре Башмаковы уехали в Крым по путевкам, которые, как всегда за полцены, достал Петр Никифорович. А когда вернулись, заметили: дверь соседской квартиры обита красивым темно-вишневым дерматином, перетянутым золотыми шнурочками. Башмаков разбирал чемоданы, ругая Дашку за то, что она забыла в пансионате свои новые пляжные тапочки, как вдруг Катя поманила мужа пальцем и выпроводила на балкон:
– Посмотри, Тунеядыч, тебе полезно!
– Ну повешу я тебе новые веревки. Повешу! – огрызнулся Олег Трудович.
– Нет, ты посмотри, что они сделали!
Собственно говоря, балкон у них с соседями был общий, разделенный посередине упиравшейся в потолок гипсолитовой перегородкой. Башмаков перегнулся через железные перила и заглянул к соседям. Прежде там ничего интересного не наблюдалось: все пространство было тесно заставлено импортными бутылками, которые в пункте не принимались, и только очень редко, раз в год, во двор приезжали на грузовой машине особые стеклотарщики и брали «импорт» по две копейки за штуку. Этого счастливого момента и дожидалась, пылясь, нестандартная посуда на Герином балконе.
И вот теперь вместо толпы пыльных емкостей, сбившихся, словно на какой-то свой бутылочный митинг, потрясенный Башмаков обнаружил совершенно иную картину. Он увидел новенький навесной шкафчик с зеркалом, небольшой столик, прикрепленный к стене, примерно как в купе поезда, а к перилам с внешней стороны были прихвачены специальными скобами длинные ящики, из которых торчали юные перышки лука. Но больше всего Олега Трудовича поразил установленный у противоположной панели верстачок с тисочками и точильным колесиком. Из специальных ячеек торчали инструменты – отвертки, плоскогубцы, сверла, напильники… Чтобы рассмотреть все эти чудеса получше, Башмаков основательно перегнулся через перила. Как раз в этот момент на балконе появился, насвистывая, коренастый белобрысый мужичок в синей майке и черных сатиновых трусах.
– Здравия желаю, – сказал он, заметив башмаковскую голову в своих владениях.
– Здравствуйте, – отозвался Олег Трудович, понимая, что вот так сразу исчезнуть неприлично. – С новосельем!
– Спасибо.
– Красиво у вас тут теперь стало…
– Теперь – да. Столько грязи пришлось перетаскать. Вас как зовут?
– Олег, – ответил Башмаков и смутился.
Ситуация и в самом деле комическая, ведь обыкновенно имя относится ко всему человеку в целокупности, а не к одинокой голове, торчащей из-за перегородки.
– А меня Николай Анатолич. Предлагаю по чутьчуть за знакомство! – Новый сосед открыл дверцу под верстаком, вынул оттуда початую бутылку «Старки», две рюмочки и тарелочку с солеными домашними сухариками из бородинского хлеба.
Башмаков простер на дружественную территорию руку, с благодарностью принимая рюмочку, они чокнулись и выпили.
– Видел? – с радостным укором спросила Катя, когда он вернулся.
– Да! – откликнулся Башмаков, стараясь не дышать в ее сторону.
На следующий день утром он столкнулся с Анатоличем у лифта – тот был одет по форме, с майорскими погонами и артиллерийскими крестиками в черных бархатных петлицах. Башмаков (он тогда работал в «Альдебаране») был в сером финском костюме с металлическим отливом, рубашке, галстуке и с портфелем. Анатолич уважительно покосился на портфель и спросил: