Но в комнату, не дождавшись отзыва, вошел Жарынин, неся в руках поднос с завтраком. Набрякшие мешки под глазами, крапчатый румянец на щеках да капельки пота на лысине – вот, пожалуй, и все, что напоминало о застольном геополитическом поединке, чуть не сведшем в могилу Розенблюменко и молодого его соратника Пержхайло. Игровод был бодр, решителен и полон лихорадочной энергии.
– Ешьте! Вам нужны силы! – сказал он, ставя поднос на тумбочку. – Татьяна навалила двойную порцию. Поздравляю!
– С чем?
– Как это – с чем? Все «Ипокренино» только и говорит про вашу ночь с Лапузиной! Экий вы, оказывается, чреслоугодник! – Жарынин погрозил соавтору пальцем, заклеенным пластырем.
– В каком смысле? – прошептал Кокотов, заподозрив, что его мужская неуспешность стала известна широкой старческой общественности.
– Не прикидывайтесь! Ящик и Злата засекли, как вы уползали от нее под утро. Старый комсомолец Бездынько клянется, что таких шумных объятий не слышал со времен своей молодости. А он ее провел в общаге Литературного института. Тот еще бордель! Проще сохранить невинность в турпоходе, чем там! Дед даже стихи сочинил. Слушайте:
Скрипела за стеной кровать,
И громко женщина стонала,
И стал я юность вспоминать,
Когда всего мне было мало,
Когда я был неутомим,
Кутил – и не считал стаканов,
В подруг врубался, как Стаханов,
Отбойным молотком своим…
По-моему, я что-то перепутал, дальше не помню, но он вам сам обязательно прочтет!
– Похоже на Грешко…
– Кто такой? Почему не знаю? – удивился режиссер.
– Не «такой», а «такая». А почему вы не знаете самую знаменитую современную поэтессу Ангелину Грешко, я ответить затрудняюсь. Видимо, вы ленивы и нелюбопытны! – с запозданием поквитался писодей.
– Скажите, пожалуйста, какая самооценка отросла у вас за одну ночь! Болтянский, конечно, всех уверяет, что это благодаря морской капусте. Не знаю, не знаю, но Валентина вас тоже хвалила. Две ночи подряд – и такой огурец! Поздравляю! Кстати, я видел Наталью Павловну за завтраком: грустная, невыспавшаяся и задумчивая – верный признак удавшегося свидания. Как говаривал Сен-Жон Перс: «Печаль – подруга удовлетворения». Ну и как она в постельном приближении?
– Я никогда не обсуждаю с посторонними свою личную жизнь, а тем более моих женщин. Вы же знаете! – ответил писодей с хриплой ленцой полового титана.
– Во-первых, я не посторонний, я соавтор, а значит, почти родственник. Во-вторых, бросьте! Пушкин всем докладывал о своих победах прозой и стихами. А Чехов писал Суворину, как бегал к проституткам, с такими подробностями, что в полном собрании сочинений до сих пор одни многоточия…
– Я не Пушкин и тем более не Чехов.
– Это понятно. Ешьте! Вы, кстати, никому не проболтались про Ибрагимбыкова с Дадакиным?
– Не-ет.
– Странно, все уже знают. Огуревич хочет сбежать в свои торсионные поля. Ветераны в отчаянии. Ящик зовет на баррикады. Встречаемся через полчаса в кабинете у Аркашки.
– Зачем?
– Приехал ваш Меделянский.
– Почему мой?
– А чей же еще? Он ведь не у меня на свадьбе гулял – у вас. Будем думать, что делать. Мозговой штурм и натиск. Суд проиграть мы не имеем права. Надо составить план действий. А потом, коллега, возьмемся за сценарий. Или вы собираетесь теперь только лежать в постели и гордиться воспоминаниями? Учтите, Лапузина непроста, она из тех жутких женщин, которых каждый раз надо завоевывать заново. Это как в боксе: былые титулы, звания, медали и пояса не в счет. Один пропущенный хук – и чемпион валяется на ринге, как упавший с вешалки пиджак…
– Нет, почему же? У меня как раз масса идей…
– Это хорошо! Я тоже собираюсь высказать вам одно маленькое соображение по поводу нашего синопсиса, и думаю, вы со мной согласитесь.
Глава 79Змеюрик, его друзья и враги
Жарынин ушел. Кокотов, взбодренный слухами о своей ночной победе, воодушевился, почувствовал в желудке сосущий голод и занялся завтраком. Жуя, он думал о Меделянском, который в советские годы платил такие партийные взносы, что на них могла бы прокормиться семья из четырех человек.
…Много лет тому назад, еще при Брежневе, служа в НИИ среднего машиностроения, Гелий Захарович Меделянский, как и всякий научный сотрудник, имел вдоволь оплачиваемого трудового досуга, переходящего иногда в безделье. Его коллеги тратили свободное рабочее время по-всякому: кто-то проводил межлабораторные коллоквиумы по новой повести братьев Срубацких, запрещенной и потому вышедшей лишь в журнале «Юный техник». Надо было найти как можно больше явных и скрытых антисоветских намеков в тексте, воспевающем светлое коммунистическое будущее. Другие разучивали под гитару песенки барда Булана Ахашени про виноградные косточки, старьевщиков, кавалергардов и фонарщиков. Третьи учили китайский, хинди, иврит, эсперанто, даже древнегреческий, зная, что никогда эти языки им не понадобятся. Наиболее практичные овладевали английским, чтобы понять наконец, о чем все-таки поют «битлы». Четвертые придирчиво штопали штормовки и вострили альпенштоки, готовясь к отпускному восхождению на непокорный шеститысячник, ибо лучше гор могут быть только горы. Пятые со служебного телефона выстраивали замысловатые схемы и цепочки обмена квартир. Кстати, забегая вперед, скажем, что именно из пятых после 1991-го вышли олигархи всех видов, родов и размеров. Участники коллоквиумов по братьям Срубацким ломанулись в политику и обвалили страну. Полиглоты эмигрировали во все концы света. Остальные же до сих пор штопают штормовки, напевая знаменитые строки Булана Ахашени:
Раздавите гадину,
раздавите гадину,
раздавите гадину в себе!
Только Гелий, сын революционного бухгалтера и выпускник МВТУ им. Баумана, ничего такого не делал. Он сидел у кульмана и тихо мечтал стать писателем. Сочинять Меделянский, собственно, даже не пробовал, так как не было стоящего сюжета, а те, что приходили иногда в голову, оказывались при ближайшем рассмотрении далеко не новыми, использованными более расторопными авторами. Зарабатывал он мало и состоял в полной крепостной зависимости от жены-стоматологини, без выходных дней сверлившей блатные зубы казенной бормашиной и вставлявшей левые пломбы из сэкономленных материалов. По ее указанию Гелий, не оставляя, конечно, литературных мечтаний, готовил обед, мыл посуду, делал в квартире уборку, мелкий ремонт и даже ходил в магазин за покупками.
И вот однажды в универсаме на Домодедовской улице он стал свидетелем скандала, разразившегося из-за негодных куриных яиц. Возмущенный гражданин пытался вернуть их продавцу, брезгливо предъявляя скрюченный слизистый зародыш, найденный под скорлупой и похожий на большеголовую ящерку. Меделянский только подивился наивности покупателя, который при советской власти всегда был не прав, что, собственно, и привело к свержению коммунистов в результате восстания озверевших потребителей. Подивившись, Гелий занялся любимым делом: стал втихаря из нескольких пакетов полугнилой картошки собирать упаковку качественных корнеплодов для внутрисемейного поедания.
Тут надо заметить, что в литературном деле жизненные впечатления, как венерические инфекции, имеют скрытый, латентный период и лишь спустя некоторое время остро проявляют себя, заражая восторгом вдохновения весь творческий организм. Через месяц, делая влажную уборку квартиры, начинающий писатель чуть не рухнул со стула, обнаружив в уме почти готовую сказку про маленького динозаврика, появившегося из яйца, отложенного в юрский период и неведомо как попавшего в универсам. Вылупился он прямо на прилавке, страшно напугав продавцов, они приняли его за новую разновидность продовольственных грызунов. Вызвали немедленно крысоморов из санэпидемстанции, и участь новорожденной рептилии была предрешена. Но тут, на счастье, в универсам забежал купить мороженого семиклассник Юра Шмаков, он-то и нашел ящеренка, спрятавшегося со страха под брикетами пломбира.
Мальчик взял странное существо и отнес домой. Но мама Лия Ивановна, брошенная мужем и обиженная на весь мир, категорически возражала против любой живности в доме. Тогда Юра под большим секретом показал монстрика однокласснице Ленке Зайцевой, и разумная девочка посоветовала отнести зверушку в школу, в живой уголок. Так и сделали. По традиции каждому пришкольному животному давали имя, а поскольку юное пресмыкающееся больше походило на змейку, чем на ящерку (ножки были едва заметны), его назвали «Змеюрик», в честь Юры Шмакова. Кормили питомца сухим кормом для аквариумных рыбок, и динозаврик стал быстро увеличиваться в размерах: отросли ножки, а на спине появились странные складки, озадачившие не только юных натуралистов, но и молодую учительницу биологии Олимпиаду Владимировну.
Школа, куда попал на жительство Змеюрик, была специальной, с углубленным изучением английского языка, и вскоре к ним по обмену приехали американские сверстники из Калифорнии. Заокеанским детям так понравилось в Москве, что руководительница делегации мисс Боймз срочно отправила в ЦРУ шифровку: «Поездка принимает опасный поворот, дети перед сном обсуждают, как хорошо жить в СССР: нет расизма, эксплуатации, безработицы, лживой рекламы, а проезд в метро стоит всего пять копеек. Что делать?»
Но еще больше развитого социализма юных заокеанцев поразил Змеюрик, который вырос к тому времени до размеров игуаны и давно перешел с рыбьего корма на сосиски и котлеты из школьной столовой. Зарубежные тинейджеры с ним охотно фотографировались, а юная американка Саманта Смайл, давно уже целующаяся с одноклассниками, вдруг спросила, кто это – мальчик или девочка? Целомудренных советских детей и незамужнюю Олимпиаду Владимировну этот половой вопрос поставил в тупик. Невозмутимая Саманта и розовая от смущения учительница, тщательно на ощупь обследовав Змеюрика, пришли к выводу: перед ними начинающий самец.