– На котором из двух? – не удержался Кокотов, намекая на вторую, капиталистическую редакцию повести.
– Не вы один, – подобрел старик, пропустив мимо ушей колкость писодея. – А вы, собственно, кто?
– Ах, совсем забыл представить! – спохватился Огуревич. – Иннокентий Мечиславович – правнук нашего дорогого Яна Казимировича.
– Да, дедушка просил вам помочь. – Молодой человек кивнул соавторам, как старым знакомым.
– А чем вы, собственно, можете нам помочь? – подозрительно спросил игровод. – Нам даже Скурятин не помог.
– Скурятин – чиновник. А я юрист.
– Юристы, как сказал Сен-Жон Перс, – это люди, которые с помощью закона попирают справедливость.
– Надо же! Никогда не слышал… Здорово! Ну, господа, не будем терять времени! У меня сегодня еще переговоры, а ночью я улетаю во Франкфурт… – Кеша мельком глянул на часы, с которыми его не пустили бы к Скурятину даже на порог.
– Надолго? – завистливо спросил Огуревич.
– Нет. Утром совет директоров, к вечеру вернусь. Итак, что мы имеем?
– Мы имеем? Хм… Пока Ибрагимбыков имеет нас! – скаламбурил Жарынин.
– Давайте, Дмитрий Антонович, не будем упражняться в остроумии! Если лично вам не удалось помочь «Ипокренину», это еще не значит, что бой проигран! – сквитался Меделянский за платиновую дощечку для марсиан. – Я как председатель фонда «Сострадание» в некоторой мере отвечаю за судьбу ДВК…
– Хорошо, что вы об этом наконец вспомнили! – мгновенно дал сдачи режиссер.
– …И хочу знать реальное положение вещей, – пропустил колкость мимо ушей отец Змеюрика. – С чем мы идем в суд? Каковы наши шансы?
– А разве господин Огуревич вам не доложил? – удивился правнук.
– Конечно, доложил! – заволновался Аркадий Петрович. – В общих чертах доложил…
– Нет, господа, в общих чертах не годится, – покачал головой Кеша. – Чтобы правильно выстроить защиту, мы должны знать, сколько акций у Ибрагимбыкова.
– Каких таких акций? – даже привстал от удивления Жарынин.
– Акций ЗАО «МСУ “Кренино”», – объяснил юрист.
– А если по-русски? – с угрозой спросил игровод.
– Закрытого акционерного общества «Медико-социальное учреждение “Кренино”».
– Что ж ты мне, хорек торсионный, врал, что занял деньги под землю?!
– Я не хотел вас раньше времени огорчать, – отозвался Огуревич, даже не обидевшись на «хорька».
– Та-ак, понятно… – Жарынин гневно прошелся по кабинету, с особой ненавистью почему-то глянув на портрет пучеглазой Блаватской. – И с каких это, интересно, пор мы стали ЗАО?
– Да уж почти два года как акционировались… – вежливо доложил Кеша. – Я по просьбе дедушки помогал оформлять документы.
– Значит, мы теперь к ССС отношения не имеем?
– Почему же? У Жменя десять процентов акций, иначе он не дал бы согласие на акционирование.
– Оч-чень хорошо! – прогремел Жарынин. – Зачем вы это сделали?
– Мы решили, так будет легче доставать деньги и вести хозяйственную деятельность, – молвил Огуревич с вежливой скорбью человека, которому вот-вот набьют морду.
– Кто это – мы?
– Я, Гелий Захарович и Совет старейшин.
– Гелий Захарович, это правда?
– Увы, рынок беспощаден даже к старикам! – отозвался Меделянский, разглядывая шторы.
– В результате, – разъяснил молодой юрист, – тридцать процентов акций получили ветераны, передав их в доверительное управление Совету старейшин. Тридцать процентов – дирекция в лице господина Огуревича. И тридцать – фонд «Сострадание» в качестве оплаты за замену пришедшей в негодность сантехники и косметический ремонт здания. Десять процентов переданы Жменю.
– Теперь ясно! – грозно подытожил игровод. – То-то я смотрю: стоит мне у Регины или Вальки спросить про финансы, они только хихикают и щиплются.
– Я запретил им рассказывать. Это конфиденциальная информация, – вздохнул директор.
– Конфиденциальная? Значит, вы меня втемную использовали? Да если бы я знал… Мы уходим! – Режиссер рванулся к двери, увлекая за собой Кокотова, словно смерч – неосторожного путника.
– Погодите, стойте, Дмитрий Антонович, старики-то не виноваты! Надо спасать «Ипокренино»! – Лицо Кеши исказилось чувством мучительной ответственности – такое бывает у голливудского актера, когда он перекусывает наобум проволочку атомной бомбы, подложенной под родильный дом.
Игровод остановился у самой двери, испытующе посмотрел на вероломных соратников, скрипнул зубами, затем вернулся, сел в кресло и стал раскуривать погасшую трубку. Кокотов, предъявляя свою жизненную самостоятельность, потоптался у выхода и тоже остался.
– Ну и как спасать будем? – спросил Жарынин, пыхнув дымом.
– Судиться! – объявил молодой Болтянский. – Но хотелось бы знать, сколько акций скупил Ибрагимбыков?
– А разве это не известно? – удивился Дмитрий Антонович.
– Откуда? Может, вы знаете, а я – нет, – улыбнулся правнук. – Начнем с вас, Аркадий Петрович.
– Почему с меня?
– Вы брали в долг у Ибрагимбыкова. Сколько акций вы передали ему под обеспечение займа?
– Я не хочу, чтобы начинали с меня! – тихо крикнул директор и отвердел щеками.
– Ладно, начнем с вас, Гелий Захарович! У вас был пакет в тридцать процентов. Надеюсь, они целы?
– Я не желаю, чтобы начинали с меня! – Создатель Змеюрика гордо откинул голову.
– Почему?
– Не желаю…
Соавторы переглянулись.
– Господа, господа! – с мягким психотерапевтическим нажимом воззвал Кеша. – Не надо сердиться. Я никого не хочу обидеть. Хорошо, начнем с меня.
– Почему с вас? – насторожился Жарынин.
– Все очень просто. Четвертый пакет, как вы помните, остался у ветеранов, и общее собрание передало его Совету старейшин, который возглавляет…
– …Ян Казимирович, – кивнул игровод.
– Правильно! – продолжил правнук. – Но после того как уволили последнего охранника…
– Кризис… – шепнул в свое оправдание Огуревич.
– …дедушка, опасаясь за целость акций, передал их мне на ответственное хранение, ибо из сейфа фирмы «Дохман и Грохман», где я имею честь служить, украсть акции невозможно. Но чтобы у вас, господа, не возникало никаких сомнений, я привез их с собой. Вот они…
Кеша набрал шифр на замочке и, открыв портфель, вынул оттуда папочку – тоже с шифровым замком. Кокотов прожил без малого двадцать лет при капитализме, но ни разу не держал в руках акций (что, возможно, и к лучшему). Он ожидал увидеть пачку красивых бумаг с гербами, серпами и колосьями, наподобие «чемадуриков» или облигаций госзайма, которые берегла до самой смерти бабушка. Но законник извлек из папки всего один листок с печатями-подписями и протянул его почему-то Жарынину со словами:
– Прошу убедиться!
– Все верно! – подтвердил игровод после того, как, водрузив на нос китайчатые очки, осмотрел листок со всех сторон. – Тридцать процентов ЗАО «МСУ “Кренино”».
– Кто еще хочет удостовериться? – спросил Кеша, пряча драгоценный документ в папку, а папку – в портфель.
– Мы вам верим, – сдобным голосом отозвался Огуревич.
– Тогда я повторяю вопрос. – Ободряющая улыбка покинула лицо юриста, а голос зазвучал сурово. – Сколько у Ибрагимбыкова наших акций? Сколько? Аркадий Петрович, начнем все-таки с вас!
– Были трудности… Стариков надо кормить… Я вынужден… Вы же знаете… – проблеял директор.
– Сколько? – рявкнул Жарынин.
– Двадцать.
– Отдали или осталось?
– Отдал, – тихо ответил директор и отвернулся, ища поддержки у Блаватской.
– Так. Теперь вы, Гелий Захарович, – строгим учительским голосом спросил правнук.
– Хм… У меня возникли финансовые неприятности. Судебные расходы. Иски. Консультации. Брюссель – дорогой город. И потом, мое семейное положение… – На лицо Меделянского легла тень нежности.
– Как выразился Сен-Жон Перс, молодая жена – это иллюзия бессмертия в постели… – игриво заметил Жарынин.
– Попрошу без комментариев! – насупился отец Змеюрика. – А когда заблокировали счета, я не мог платить адвокату… – закончил он, теряя весь свой величественный вид.
– Сколько?
– Двадцать. Отдал.
– Кому?
– Ибрагимбыкову…
– Что-о-о?! – взревел режиссер.
– Аркадий Петрович рекомендовал мне его как честного человека…
– Я заблуждался… Он внес спонсорский взнос в нашу школу «Путь к Сверхразуму»… – захныкал директор.
– В вашу школу! В вашу! – совсем рассвирепел Жарынин. – Высший Разум мог бы объяснить, что аферисты именно так и втираются в доверие к лохам вроде вас!
– Плохо, – покачал головой Кеша. – Сорок процентов акций в руках Ибрагимбыкова!
– Пятьдесят… – всхлипнул Огуревич.
– Почему?
– Я звонил Жменю и спрашивал, где его акции.
– Что он ответил?
– Он ответил, что современный русский театр пребывает в таком чудовищном состоянии, что если бы Станиславский встал из могилы и сходил в «Театр. doc», то пришел бы в ужас, снова лег в гроб и попросил забить крышку намертво…
– Я ничего не понял! – На Кешином лице появилось растерянное недоумение, как у европейца, читающего китайскую газету. – Продал или нет?
– Вы, наверное, хороший юрист, – надменно откинулся в кресле Жарынин, – но нашего мира совсем не знаете. Продал. Можете не сомневаться. Я с этим жучилой давно знаком. Он смолоду такой: если сделает какую-нибудь гадость, обязательно вспоминает Станиславского или Мейерхольда…
– М-да… Выходит, пятьдесят на пятьдесят. Все будет зависеть от суда.
– Кто судья? – спросил Меделянский.
– Доброедова.
– Честная?
– В рамках закона.
– А кто у Ибрагимбыкова адвокат?
– Шишигин. Адвокат он, конечно, никакой, но заносить умеет, – пояснил правнук.
– Что умеет? – не понял Кокотов.
– Деньги судьям заносить, – растолковал режиссер. – И скорее всего, уже занес…
– Не факт, – возразил Гелий Захарович. – Такие, как Шишигин, обычно говорят, что занесли, а сами ждут суда. Если выигрывают, оставляют деньги себе, если проигрывают, возвращают клиенту и объясняют, мол, процессуальные оппоненты заплатили больше… Я знаю…