– Вы меня не так поняли!
– Я вас понял! Не перебивайте! Корабль взлетает, ложится на курс – и тут-то все начинается. Вы думаете, на борт к ним проникают какие-нибудь зубастые солнечные полипы, мыслящая лунная пыль или соображающая космическая плесень?
– Почему плесень? – вздрогнул Кокотов.
– Ага, испугались! Нет и еще раз нет! Астронавты не сбиваются с курса, не терпят аварию, въехав бампером в астероид, не попадают из-за коварной темпоральной загогулины в далекое прошлое или отдаленное будущее. Конечно, заманчиво, чтобы герой постучался в отчее окно как раз в тот самый миг, когда родители, радостно пыхтя, его зачинают. Чертыхаясь, папаша вскакивает, открывает форточку, выглядывает – никого. Наш герой исчез навсегда. Это понятно: не мешай родителям. Как, ничего?
– Было! – мстительно оценил писодей.
– Правильно! У нас ничего этого и не будет! Они просто летят и летят. Но что такое межпланетный корабль? По сути, обыкновенная коммунальная квартира – только в космосе. Вы жили в коммуналке? Я жил. О, это действующая модель человечества, где есть все: и грязь быта, и пламя бытия. Рассеянный взгляд, перехваченный за завтраком, случайное касание рук, милая шутка при передаче тюбика с ореховым тортом, удачный комплимент, ответная улыбка, смущение – и все расчеты дипломированных космопсихосексологов летят к чертям, ибо на сцену врывается беззаконная комета Любви. Один из астронавтов замешкался на работе в открытом космосе, завозился с ремонтом солнечного паруса…
– Ив Дор…
– Что?
– Ив Дор, – тихо, но внятно повторил Кокотов.
– Ага, помните! – обрадовался Жарынин. – Да, именно – Ив Дор. Он чинит парус, а его жена Пат Сэлендж и друг Ген Сид тем временем склонились, голова к голове, над томиком Рубцова. Вы бы, конечно, воткнули своего зануду Бродского, его сейчас всюду втыкают. Но я вам не позволю. Ладно, пусть не Рубцов, могут обвинить в русопятстве. Заболоцкий! Согласны?
– Согласен. Но я читал что-то подобное, кажется, у Кларка. Да и у Кубрика было…
– Я же вам объяснял: «было» – твердят бездари, гении говорят: «Будет!» Придумайте что-нибудь новое! Давайте! Вы же у нас писатель!
– Нет, я не писатель. Я мозгляк. Я идиот, что связался с вами. Вы сами не знаете, чего хотите. Я еду домой. Тотчас!
– Вы еще скажите: стремглав!
– Немедленно!
– А как же Каннский фестиваль?
– К черту!
– А судьба «Ипокренина»?
– Плевать! Я акций не продавал.
– А как же Лапузина?
– Мы будем встречаться в Москве…
– Ой ли? Вы слишком надеетесь на этот курортный роман!
– Не ваше собачье дело!
– Видимо, разрыв неизбежен. Прощайте! Когда вечером вернется ваша бывшая жена, я сообщу ей, что соавтором вы оказались таким же никчемным, как и мужем.
– Я дам вам в морду! – Писодей вскочил, сжал кулак и, отведя в сторону для удара, пошел на игровода.
– Ну ладно, ладно, я вам верю. Не петушитесь!
– Вот тебе!
Жарынин уклонился и слегка ткнул соавтора кулаком под ребра. У того потемнело в глазах, ему показалось, что в комнате не стало воздуха, попытка вдохнуть окончилась болезненной неудачей…
– Ну-ну, только не умирайте! – Режиссер бережно усадил его на кровать. – Сначала выдохните! Нагнитесь! Сейчас пройдет. Вы разве никогда не дрались?
Не в силах ответить, Андрей Львович только помотал головой.
– Разве так замахиваются? Нет, вы не мозгляк! – Игровод посмотрел на него с печальной нежностью. – Вы – скала! Прежние соавторы убегали от меня гораздо раньше. Я ведь, друг мой, не зверь и понимаю: отказаться от выстраданного сюжета – это не котенка утопить. Это – утопить собственного ребенка. Слышите?
– Да-а-а… – наконец продышался писодей. – Спасибо-о…
– За что?
– За чуткость.
– Бросьте, благодарить будете в Каннах. Вы мне лучше скажите: где в это время находится Ал Пуг?
– Кто?
– Жена Ив Дора.
– Может, в оранжерее? – через силу предположил Кокотов.
К своему удивлению, он не чувствовал ненависти к драчливому режиссеру.
– Отлично! Прекрасная мысль! Умница! Я всегда считал, что детей и соавторов нужно изредка бить в воспитательных целях. Да, она в оранжерее, зарылась по локоть в свою гидропонику и выводит хрен со вкусом земляники. А томик Заболоцкого тем временем летит на пол, трещит суперсинтетика скафандров, не пробиваемая микроастероидами, но бессильная перед бурей молодых страстей. В иллюминаторе плывет Млечный Путь, корабль мчится к Малому Псу, а Ген Сид и Пат Сэлендж, забыв обо всем, падают в вечную бездну любви…
– …Тут входит с холода Ив Дор и спрашивает ключ четырнадцать на двенадцать, – ехидно присовокупил писодей. – Или Ал Пуг прибегает из оранжереи с секатором…
– Ну вот зачем, зачем вы это сказали? – помрачнел и как-то сразу обмяк Жарынин.
– Что я такого сказал?
– А-а-а… – Игровод махнул рукой, поморщился и, взяв с полочки черную, как антрацит, трубку, стал дрожащими пальцами набивать табак.
Его лысина вспотела от огорчения и собралась мучительными складками, какие бывают в минуты раскаяния у гладкошерстных собак после антигигиенического поступка. Некоторое время соавторы сидели молча, и с улицы был слышен грай ворон, шумно радующихся отлету интеллигентных теплолюбивых птиц за границу. Первым не выдержал Кокотов и повторил свой вопрос:
– А что я такого сказал?
Интонацией и кроем фразы он постарался дать понять, что какой бы неуместной ни вышла его реплика, по крайней мере, он никого не бил.
– Неужели вы думаете, только у вас есть семейные секреты, о которых больно вспоминать? – тяжело молвил Дмитрий Антонович. – Вы думаете, у этого «султана» вместо сердца – пламенный инжектор? Нет, не инжектор…
– Расскажете? – спросил в пространство Андрей Львович.
– Зачем?
– А вдруг это как-то поможет нам придумать новый синопсис.
– Вы же собирались в Москву! – Игровод глянул на соавтора, при этом один его глаз остался мутно-печальным, а второй уже загорелся хищным азартом.
– Ну, ради такого случая я задержусь…
– Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом Горбачев снял с меня опалу, и я впервые попал на Запад. Мы полетели в Англию на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мед»…
«Опять на кинофестиваль?» – остро, но безмолвно позавидовал Кокотов.
Глава 84Мужелюбица и мужелюбница
– Представьте себе – опять! – словно прочел его мысли Жарынин. – В самолете мы, конечно, выпили виски, купленного в валютном магазине, и стали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава, Бергман…
– Погодите, вы мне это уже рассказывали!
– Разве? И до какого же места я дошел?
– До композитора, который выбрал свободу и теперь в Лондоне играет попурри из советских песен в ресторане «Борщ и слезы»… А еще вы поклялись, что выучите английский.
– Верно! Какая у вас все-таки память! В общем, вернувшись на Родину, я поспрашивал знакомых – и мне нашли учительницу английского языка. Ей было лет тридцать пять, выпускница ромгерма МГУ. Жила она, кстати, в элитном, как теперь говорят, доме с консьержкой, что по тем временам было такой же экзотикой, как сегодня охранник подъезда, одетый в железную кирасу и вооруженный алебардой. Звали ее… ну, допустим… Кира Карловна. Она, между прочим, приходилась внучкой одному из сталинских наркомов.
– А как она была, ничего?
– Смотря с кем сравнивать! Если с вашей Натальей Павловной, то и смотреть не на что: маленькая, худая, очкастая и такая вся духовная, что, глядя на нее, легко подумать, будто люди размножаются дуновением библиотечной пыли. В ее присутствии никаких желаний, кроме как «учиться, учиться и учиться», у меня не возникало. Она была образованна, начитана, не глупа, но и не умна. Впрочем, Сен-Жон Перс, которого вы почему-то не цените, справедливо заметил: «Мозг вмещает ум не чаще, чем объятия – любовь!»
– А сколько языков она знала? – уточнил Кокотов.
– Всего-то два. Но не в этом дело. В ее уме была та унылая правильность, какую часто обнаруживаешь у детей, унаследовавших профессию родителей. Наглядный пример – братья Михалковы. Никита, чье коммерческое православие меня раздражает, все равно, поверьте, стал бы актером, даже если бы родился в семье пьющего сапожника. А вот Андрон – совсем другое дело, и произойди он от бухгалтера, стал бы счетоводом – и никем иным. Ибо талант, коллега, половым путем не передается не только женам, что понятно, но, увы, частенько и детям. Талант – это озорной дар космоса, и русскую культуру погубят внуки лауреатов Сталинской премии.
– В моем роду писателей не было! – гордо сообщил автор дилогии «Отдаться и умереть».
– Это заметно. Но вернемся к Кире Карловне. Наши занятия шли своим чередом. Порой я ловил на себе ее пытливый взгляд, и мне казалось, я интересен ей не только как ученик, которому на удивление легко дается произношение. Однажды, когда мы проходили тему «В ресторане», я предложил обкатать топик в Доме кино, так сказать, в обстановке, максимально приближенной к застолью. Выпили вина, поговорили, конечно, о жизни. Оказалось, она была несколько лет в браке, потом муж ушел в горы и не вернулся. Вообще не вернулся или конкретно к ней – я уточнять не стал из деликатности. На обратном пути, когда я провожал ее домой, она поглядывала на меня с ласковой выжидательностью. В лифте мне показалось, Кира хочет, чтобы я ее поцеловал.
Ну, думаю, шалишь! Секс из сострадания – не мой профиль!
В прихожей она вдруг неловко поскользнулась на паркете и, сохраняя равновесие, повисла у меня на шее.
Нет уж! Как потом прикажете отвечать ей неправильные глаголы?
Но, собравшись уходить, я вдруг прочитал в глазах бедняжки такое отчаяние, такую вселенскую тоску, такое космическое одиночество… Знаете, если женское одиночество когда-нибудь научатся превращать в электрическую энергию, не понадобится больше никаких атомных станций!
– Мужское одиночество тоже можно использовать…