Жарынин дрогнул голосом и отер с лысины пот. Видимо, несмотря на минувшие годы, воспоминания о том давнем событии угнетали его природное жизнелюбие.
– Ну, и что же случилось? – нетерпеливо спросил Кокотов.
– Пойдемте-ка лучше обедать!
Глава 85Бронепоезд Троцкого
По пути в столовую соавторы заметили Ящика, выскользнувшего из кабинета Огуревича. Морщинистое лицо ветерана было суровым и непроницаемым, точно на лоб ему шлепнули штамп «Совершенно секретно». В руках старый чекист нес машинописную страничку, но, увидев посторонних, быстро спрятал документ за спину. Обычно разговорчивый, Савелий Степанович лишь похвалил погоду, пожаловавался на поясницу и ушаркал на задание.
– Какой же он идиот! – воскликнул Жарынин.
– Кто-о?
– Ельцин!
– Почему?
– Надо было строительство капитализма в России поручить КГБ, а не младшим научным заморышам. Чекист борозды не испортит! Как бы мы сегодня жили! Китай бы обзавидовался!
– Вы бывали в Китае?
– Конечно. Рынок под руководством компартии творит чудеса! Коллега, мы с вами еще поживем в северном улусе Поднебесной.
– Ну вы скажете!
– Увы, История может простить великому народу Гитлера. Но горбачевых она не прощает…
Едва они вошли в столовую, разбег ложек замер, смолк треск искусственных челюстей, зато пронесся шепот одобрения, и десятки морщинистых лиц повернулись к Кокотову, как подсолнухи к светилу. Иные старушки игриво перешептывались, делясь с товарками древними шалостями, а старички поощрительно хихикали, поминая свои победы над уступчивыми недотрогами времен «оттепели». Необъятная Евгения Ивановна смотрела на «Похитителя поцелуев» с немым восторгом.
Андрею Львовичу не оставалась ничего другого, как придать физиономии выражение отстраненной пресыщенности, а плечам и походке – вид утомленного мужского могущества.
– Не изображайте из себя Казанову после инсульта! – ревниво шепнул игровод.
К ним тут же подсеменил комсомольский поэт Бездынько:
– Разрешите прочесть стихи!
– Про Стаханова?
– Да.
– Знаем! – Жарынин отсек приставалу жестом пресс-секретаря.
– А если я прочту стихи на суде?
– Про Стаханова?
– Нет, про Ибрагимбыкова.
– Попробуйте, – полуразрешил режиссер.
Ян Казимирович страшно обрадовался соавторам, даже вскочил и заговорщицки подмигнул Кокотову.
– Что там у вас было? Рассказывайте! Скорее! – потребовал дед.
– Вы о чем? – оторопел писодей.
– Как о чем? О совещании! – Морщины ветерана выразили высшую степень любопытства.
– А разве Кеша к вам не заходил? – удивился Жарынин.
– Забежал буквально на минуту. У него самолет. Оставил гостинцы и сообщил, что вы обо всем договорились. Хотелось бы знать подробности. Что решили? Я все-таки председатель Совета старейшин!
– Ну что мы решили… – значительно молвил игровод, усаживаясь, – решили, что надо выигрывать суд. Меделянский дает своего адвоката Морекопова. А мы с вами, Ян Казимирович, должны так выступить, чтобы закон, рыдая, встал на нашу сторону!
– Правильно! Мы тоже посовещались и составили список. Вот – взгляните!
– Ну-ка, ну-ка! – Жарынин нацепил на нос китайчатые очки и развернул скаредный клочок бумаги. – Та-ак, а почему нет Проценко? Народ его любит!
– Опасно, Дмитрий Антонович, он обязательно наябедничает, что нас тут морят голодом.
– Верно. А где же Ласунская?
– Вера Витольдовна отказалась.
– Как? Почему? Невозможно!
– Помните историю с «чемадуриками»? Тогда мы ее упросили, и она спасла «Ипокренино». В очереди оказался ее поклонник. Но потом к ней подбежала какая-то ненормальная и заорала: «Ах, боже мой, это Ласунская, здесь Ласунская! Господи, как же она постарела!» Вера Витольдовна мило улыбнулась, поблагодарила за внимание, а вернувшись, слегла. Месяц ни с кем не разговаривала, не выходила, не принимала даже врача, и еду ей носили в номер. Думали, умрет. Потом – ничего: взяла себя в руки, но сказала, что больше никогда в жизни не выедет за ворота «Ипокренина». Только на кладбище. Понимаете, она хочет, чтобы ее запомнили молодой и прекрасной! Двадцать лет нарочно не появляется на телевидении!
– Очень, очень жаль! – искренне огорчился режиссер и начал вслух читать список: – Поэт Бездынько, архитектор Пустохин, акын Агогоев, Нолле… Кто это?
– Внебрачная вдова сына Блока, – пояснил Болтянский. – Без нее никак нельзя.
– Ясно… Принцесса цирка Воскобойникова, кобзарь Пасюкевич, скульптор Ваячич… Иголкина не надо. Народная артистка Саблезубова, композитор Глухонян, народный художник Чернов-Квадратов, виолончелист Бренч, дикторша Жиличкина… Хм… Все это, конечно, хорошо, но без Ласунской никак! Она символ эпохи, богиня советского кино. Ну кого, кого можно поставить с ней рядом?! – надрывно спросил игровод и сам себе ответил: – Никого! Только Любовь Орлову. Ах, как жаль! Перед Ласунской не устоит никакой суд. Вообразите, встает сама Вера Витольдовна и говорит Доброедовой: «Голубушка, не отнимайте у нас “Ипокренино”, тихую пристань усталых талантов!» Может, все-таки упросим?
– И не пытайтесь!
– Жаль, жаль.
Тем временем подкатила тележку Татьяна. Осторожно, чтобы не расплескать, перенесла на стол тарелки с налитым до краев борщом. Котлеты, правда, оказались обычными – крохотными, зато уж ноздреватого картофельного пюре не пожалели, плюхнули от души.
– Уж и не знаю, что случилось! – объяснила официантка, поймав удивленные взгляды насельников. – Огуревич велел…
– Теперь так будет всегда! – строго пообещал Жарынин.
– Дай-то бог!
– А что там с Жуковым-Хаитом? – спросил писодей.
– Да ну его, черта! Никак не докоробится. Замучилась ему в номер тарелки таскать. Жрет за двоих!
Она собралась отъезжать, но потом лукаво глянула на Кокотова, взяла с тележки еще одну порцию котлет и поставила перед ним:
– Подхарчись, неугомонный!
И, сверкнув золотым зубом, уехала.
Ян Казимирович проводил ее знающим взором и, плутовато жмурясь, подвинул писодею баночку с морской капустой:
– Угощайтесь! Это, конечно, не камасутрин, но тоже способствует. Хотя, знаете, в вашем возрасте мне еще хватало одного зовущего женского взгляда!
– Скифского? – рассеянно уточнил автор «Беса наготы».
– Именно! Как это там Бездынько сочинил: «В подруг врубался… хе-хе… как Стаханов…»
– А что это за камасутрин? – полюбопытствовал Жарынин. – Вроде виагры?
– Дорогой мой Дмитрий Антонович, виагра в сравнении с камасутрином – бражка рядом с хорошим коньяком. Вы помните, какой раньше был коньяк? Входишь, бывало, в редакцию «Правды», здороваешься с вахтером и сразу чуешь: где-то пьют армянский! Поднимаешься в лифте на этаж, идешь на запах, открываешь дверь в отдел литературы – так и есть: обмывают с автором публикацию! Вот это был коньяк! А теперь?
– А этот камасутрин, – остро заинтересовался Кокотов, – он продается в аптеках?
– Ну когда настоящие лекарства, голубчик, продавались в аптеках?! В аптеках вы купите химию, которая сведет вас в могилу. Камасутрин – это абсолютно натуральный продукт, чистый дар Гималаев. Рецепт случайно обнаружили в старинном манускрипте тибетские монахи. В Средние века это снадобье продавали на вес золота совокупно со списками знаменитой «Камасутры». Согласитесь, чтобы перепробовать все позы и способы, собранные в этом удивительном трактате, нужна нечеловеческая стойкость. И этот, извините за выражение, «тандем» пользовался большим спросом, особенно у сластолюбивых раджей. Потом секрет камасутрина был надолго утерян, а когда его вновь открыли, Индия едва сбросила с себя оковы английского владычества. И Джавахарлал Неру решил поставить дивный дар Гималаев на службу родине, поднимающейся с колониальных колен. Был налажен выпуск альбомов «Камасутры» с красочными миниатюрами, а к ним прилагались сандаловые ларчики с таблетками, которые и стали называть камасутрином. Комплект дарили высоким зарубежным гостям, продавали богачам и туристам. Брежнев попробовал чудо-пилюли во время официального визита в Индию и просто замучил потом переводчицу с поварихой. Человек он был широкий и, вернувшись в СССР, дал испробовать снадобье всем желающим членам Политбюро. Соратники пришли в такой восторг, что на радостях приняли косыгинский план модернизации экономики. Увы, вскоре одного из сподвижников уже хоронили с музыкой у Кремлевской стены: подорванное коллективизацией и индустриализацией сердце не вынесло трех таблеток разом. Стало ясно, принимать камасутрин надо осторожно, с учетом возраста и под наблюдением врачей, – вследствие чего реформы Косыгина потихоньку свернули. Тогда же поручили Внешторгу закупить препарат для Четвертого Главного управления Минздрава, но, конечно, без возбудительных альбомов, так как все-таки порнография в Советском Союзе преследовалась. Хранили камасутрин на центральном аптечном складе в специальном сейфе и отпускали только по рецепту лечащего врача с печатью Управления делами. Согласно закрытому постановлению Политбюро пользоваться даром Гималаев имели право члены и кандидаты в члены ЦК, депутаты Верховного Совета, министры, академики, военачальники, выдающиеся деятели культуры, космонавты и полярники. Помогали, конечно, как всегда, братским партиям. Часть пилюль передали в ГРУ для разведывательных целей. Помните грандиозный скандал с канцлером Вилли Брандтом?
– Еще бы! – подтвердил Жарынин.
– Не помню… – сознался Кокотов.
– Ну как же! Личный секретарь канцлера, наш агент, подсадил Вилли на камасутрин и вербанул. А потом началась «катастройка». В девяносто первом все рухнуло. Четвертое управление Ельцин сначала впопыхах разогнал, а когда, захворав от пьянства, спохватился и восстановил, камасутрина в спецсейфе не оказалось, как, впрочем, и много чего другого…
– Значит, камасутрина больше нет? – огорчился автор «Сумерек экстаза».
– Почему же – нет! Ничто не исчезает бесследно. Ящику я достал. Посмотрите, как расцвела Злата! Могу и вам поспособствовать.