– И мистера Шмакса… – ядовито добавил Кокотов.
– Он арбузов не ест. Второй, между прочим, для вас взял.
– Спасибо!
До Третьего кольца ехали в молчаливом раздражении, наконец игровод прервал молчание и спросил, искоса глянув на соавтора:
– Ну что, заедем в логово Синемопы?
– Куда?
– На «Мосфильм». Не волнуйтесь, я потом лично отвезу вас в вашу труполечебницу.
– Я бы попросил!
– Ладно, извините. Все обойдется. Вы бывали на «Мосфильме»?
– Не помню.
– Хотите?
– Не знаю.
– С таким характером вам надо было родиться женщиной. Аннабель Ли, например. Впрочем, еще не поздно поменять пол. Сейчас это делают легко: чик-чик – и вы в дамках.
Автор «Бойкота» надулся и, отвернувшись к окну, стал смотреть на торопливую утреннюю Москву, тронутую сусальным осенним солнцем. Возле стеклянных остановок толпились, ожидая автобуса, горожане и глядели на проезжающие мимо автомобили с сонной обидой. Кокотов тоже обиделся и злился на толстокожего игровода: «Чудовище! Нагрубить человеку, которого везут в больницу, где ему могут поставить какой-нибудь гадкий диагноз!» (Он уже и сам позабыл, что едет в Москву за камасутрином – природным закрепителем желаний.)
В мнительном порыве Андрей Львович пощупал горошину в носу и нашел ее слегка припухшей, но, тщательно обтрогав «бяку», пришел к утешительному выводу: болячка не увеличилась, разве что затвердела. Затем он вообразил, как в самом деле переменит пол и явится в «Железный век» одетым наподобие Дастина Хоффмана в фильме «Тутси». Федька Мреев свалится от хохота на ковер, а в «Вандерфогеле» писодею наверняка посоветуют обнародовать свое дамское воплощение на обложке нового романа из серии «Лабиринты страсти». И читатель наконец узнает таинственную Аннабель Ли в лицо. Еще он сфантазировал растерянное изумление Вероники, когда она увидит бывшего мужа в транссексуальном исполнении, – и даже хмыкнул от удовольствия. Затем писодей довольно долго размышлял о том, как в этом случае развернутся его отношения с Обояровой, и пришел к неожиданному выводу: учитывая ее увлечения Клер и Алсу, у него могут появиться дополнительные шансы. И тут ему вломилось в голову совсем уж странное соображение: разнузданно склонный к слабому полу Жарынин, без сомнения, станет домогаться соавтора и, возможно, добьется своего… Бр-р-р! Андрей Львович опасливо отодвинулся от игровода, упершись плечом в дверцу.
– Кокотов, не будьте злюкой! – заметив это неприязненное движение, бросил Дмитрий Антонович.
Режиссер тем временем свернул на улицу Косыгина, и некоторое время они ехали вдоль высокого желтого забора, затем нырнули под арку, украшенную державной лепниной, оплывшей от многократной побелки, и остановились перед шлагбаумом. Охранник, выйдя из будки, двинулся к «Вольво» негостеприимным шагом, однако, заметив сначала номер на бампере, а потом узнав сквозь стекло водителя, всплеснул руками и заулыбался:
– Дми-итрий Анто-оныч, верну-улись!
Радостно отдав честь, он поднял шлагбаум, а игровод, проезжая мимо, опустил стекло и кивнул стражу, как добрый барин, встретивший справного мужика на подъезде к родовой усадьбе. Он припарковался на стоянке, там, где большими белыми буквами на асфальте было начертано: «Не занимать!», вышел из машины и размял с удовольствием ноги, точно моряк, ступивший на родную землю. Через несколько минут соавторы уже шли мимо съемочных павильонов с воротами, в которые можно закатить самолет. Одна огромная створка была приоткрыта, и Кокотов увидел площадь старинного города с грубо сколоченным эшафотом. На пути им как раз попался палач в красном капюшоне и кожаном окровавленном фартуке. Он стоял возле автомата «Чибо» и, морщась от отвращения, пил из пластмассового стаканчика кофе. Рядом на скамеечке сидела приговоренная – до синевы избитая женщина в исторических лохмотьях и пляжных тапочках. По мобильному телефону она терпеливо объясняла кому-то правила деления дроби на дробь. Завидев Жарынина, несчастная помахала ему исполосованной рукой, а тот послал ей страстный воздушный поцелуй.
Поднявшись и спустившись по нескольким запутанным лестничным переходам, соавторы оказались в длинном коридоре с множеством одинаковых дверей. Рядом с каждой была прикреплена застекленная табличка:
«Жесть» И. Оглоедов
«Вагон-ресторан». 18 серий. Д. Харченко
«Одинокий олигарх желает познакомиться…» А. Самченко
«Будни морга». 75 серий. Ж. Грай-Вороника
На стенах висели увеличенные кадры из великих фильмов. Андрей Львович заметил молодого Коренева – Ихтиандра, целующего юную Вертинскую-Гуттиэре, радостно узнал ослепительную подпольщицу Ласунскую, гордо отвергающую угрозы «фашиста» Эраста Гарина, мелькнул усатый Михаил Жаров в форме деревенского детектива, не обошлось и без великого Проценко: вытаращив глаза, «лучший Германн эпохи» в ужасе взирал на вероломную Пиковую Даму.
Жарынин с каждой минутой все более и более походил на доброго барина, воротившегося в вотчину. Он кивал, кланялся, обнимал, тряс протянутые руки, троекратно целовался, отечески хлопал по плечам, а одной беременной даже перекрестил живот и, склонив ухо, попытался уловить шевеление младенца во чреве. Но особо игровод привечал торопливых молоденьких помрежек, пробегавших мимо: он их останавливал и, точно сенных девушек, трепал за щечки, гладил по головкам, шлепал по тугим, обтянутым джинсами задикам. Юницы жмурились, взвизгивали и мчались дальше по своим делам.
Некоторые встречные лица показались Кокотову знакомыми, вероятно, они принадлежали к тому безымянному актерскому планктону, которым заполняют мыльные сериалы, быковатые боевики и визгливые ток-шоу. Трех знакомцев Дмитрий Антонович почтил особым вниманием, остановился и солидно беседовал, как с соседними помещиками о видах на урожай. Первый был толст, лохмат и неопрятен. Вдвоем они жутко ругали какого-то Карена за кошмарный развал «Мосфильма». Второй, наоборот, оказался тощ, лыс и щеголеват. Вдвоем они страшно хвалили того же самого Карена за небывалый расцвет «Мосфильма». Андрея Львовича Жарынин представлял собеседникам как своего верного соавтора и прозаика прустовской школы. Писодей ловил на себе их сочувствующие взгляды.
Третьим встречным оказался сам Станислав Говорухин! На нем был темно-синий клубный пиджак с золотыми пуговицами, серые брюки и белоснежная рубаха с высоким свободным воротником. Создатель «Ворошиловского стрелка» шел неспешно, торжественно, точно снятый в рапиде, даже дым из его трубки поднимался какими-то благородными, медленными клубами. Неспешная величавость знаменитого режиссера особенно выделялась на фоне окружающей публики – дерганых, суетливых торопыг, будто выбежавших из немых киношек Макса Линдера.
Завидев Жарынина, Говорухин нахмурился и дернул щекой:
– Ты куда пропал, Дима? Я к тебе раз пять заходил…
– Работаю! Слава, знакомься, Кокотов – прозаик прустовской школы.
– Кокотов? Редкая фамилия… Погодите-ка… – Режиссер мигнул, точно от тика, и спросил: – «Гипсового трубача» вы сочинили?
– Я! – Писодей, торжествуя, глянул на игровода и ощутил в сердце теплую щекотку польщенного самолюбия.
– Занятная вещица! – Говорухин сунул дымящуюся трубку прямо в нагрудный карман пиджака и пожал автору руку.
– А вы читали? – глуповато спросил Андрей Львович.
– Я все читаю. Это я ему посоветовал. Он-то ничего не читает. Дима, ты куда пропал? Блиц сыграть не с кем!
– Сидим в «Ипокренине». Пишем сценарий.
– Опять за старое! Смотри, прогоришь!
– Нет, Слава, все будет нормально. Андрей Львович старается.
– Старается? Хм… – Говорухин повернулся к Кокотову. – Валентину он вам сватал?
– Сватал… – признался автор «Кандалов страсти».
– Говорил, что она хорошо готовит?
– Говорил.
– Стасик, это же шутка… – хохотнул Жарынин.
– Женщинами не шутят!
Кокотов, правду сказать, не слушал их разговор, с ужасом наблюдая за табачным дымом, поднимавшимся из нагрудного кармана с клубной эмблемой, и ожидая возгорания режиссерского пиджака. Впрочем, он успел отметить, что со «Стасиком» игровод держится иначе, чем с другими: нет, не заискивает, говорит нарочито по-свойски, но это какое-то натужное равенство, будто Говорухин – тоже сосед-помещик, но богатый, многодушный и со связями при дворе. Наконец они распрощались, и отец «Десяти негритят» спокойно, не повредив-таки пиджак, вынул трубку и, попыхивая, продолжил торжественный проход по суетящемуся коридору.
Соавторы тоже пошли своей дорогой.
– Куда мы идем? – спросил Кокотов.
– Сейчас узнаете, ябеда!
Еще одно дружеское объятие, парочка товарищеских рукопожатий, несколько отеческих шлепков по доверчивым девичьим попкам, и они оказались под вывеской:
КАФЕ БОЛЬШАЯ ЖРАТВА БАР
Внутри помещения было прохладно и пусто. Лишь в углу кто-то пил кофе, уткнувшись в ноутбук. Писодей огляделся, удивленный: стены кафе-бара представляли собой бесконечный коллаж, составленный из великих стоп-кадров, запечатлевших эпизоды усиленного питания. Пировали пираты Карибского моря и мушкетеры короля, кутили поручик Ржевский и корнет Голубкина, пили пиво с воблой, разложив финансовые документы, Подберезовиков и Смоктуновский, Леонид Филатов с ужасом взирал на свою марципановую голову, а Чапай, высыпав на стол картошку, объяснял, где во время боя должен быть командир на лихом коне… Самое большое фотопанно изображало знаменитую сцену из «Большой жратвы»: Филипп Нуаре и Марчелло Мастроянни уелись до полусмерти.
Молоденький белобрысый бармен при виде Жарынина засуетился и выскочил из-за стойки с той стремительной услужливостью, какая сразу овладевает человеком, стоит ему прицепить к груди служебный бейджик или пристегнуть под воротничок официантскую бабочку.
– Дмитрий Антонович!
– Здорово, Сева! Собрал?
– Собрал!
– Неси! – Игровод повернулся к соавтору. – Может, заодно и поедим?