– Ты. Что. Пьешь? – спросила Валюшкина.
– Я… я… – Кокотов заметался взглядом по страницам, ища вино подешевле, но вовремя спохватился, мысленно отхлестал Внутреннего Жмота по щекам позорным «Сюрпризом Подмосковья» и выбрал самое дорогое вино. – «Шато Гренель» 2005-го…
– Ого! – сказала Нинка.
– Это, конечно, не гаражное вино, но пить можно.
– Соображаешь, – похвалила одноклассница, странно глянув на него. – Но. Тут. Дорого!
– Не волнуйся, я получил гонорар! – успокоил автор «Жадной нежности», чувствуя, как упирается в грудь несгибаемый бумажник. – Хочешь омаров на гриле? – предложил он, гордясь роскошным словом «омары».
– Там. Есть. Нечего. Возьми. Мраморную. Вырезку. Мне – салат.
Она взмахом руки подозвала Гулрухсор и продиктовала заказ. Азиаточка записала, кивая и улыбаясь, потом ушла и минут через пять, смущенная, вернулась в сопровождении восточной подружки, но только постарше. Согласно бейджику, звали ее Зульфия.
– Извините, пожалуйста, – сказала та с приятным акцентом. – Гуля – новенькая и еще плохо говорит по-русски.
– Откуда она? – спросил Кокотов.
– Мы обе из Куляба. Но я в школу пошла еще при советской власти. А Гуля потом. Молодые теперь у нас по-русски не знают.
– Ладно, – нахмурилась Валюшкина и повторила заказ. – Поскорей. Пожалуйста!
– Ты торопишься? – удивился писодей.
– Немного. Дочь. Прилетела.
– А-а…
– Хотела. Тебя к себе. Пригласить. Приготовить. Что-нибудь. Жаль.
– А я хотел тебя к себе пригласить, – вздохнул автор романа «Женщина как способ», наглея от разочарования.
– Серьезно? – встрепенулась она.
– Абсолютно.
– Скажи! Нет. Выпьем.
Гулрухсор, боязливо улыбаясь, принесла бутылку, перетянутую белой салфеткой. Неловко, чуть не уронив, с третьей попытки откупорила, показала пробку, бордовую, как пестик помады, и стала щедро наливать. Однако тут откуда ни возьмись подскочила Зульфия, перехватила руку землячки и с китайским поклоном подала бокал писодею:
– Попробуйте! Такого вы еще не пили!
Кокотов отхлебнул, ощутил во рту терпкую кислятину, подвигал губами, как Жарынин, и кивнул. Зульфия с облегчением разлила вино по бокалам, ткнула Гулрухсор локтем в бок, и официантки удалились, оставив одноклассников наедине.
– За что? – спросила Валюшкина, поднимая бокал и рассматривая вино на свет.
– За нас! – со значением предложил писодей.
Выпили. Нинка поморщилась, изучила этикетку и наконец спросила то, что, наверное, хотела спросить давно, с той первой встречи в ресторане «На дне»:
– Скажи. Честно. Почему ты не стал… – Она от волнения перешла со своего телеграфного на человеческий язык. – Со мной встречаться после экзаменов? Я тебе совсем не нравилась, да?
– Нравилась.
– Как Истобникова?
– Даже сравнивать нельзя! Я о тебе много думал! Я в тебя окончательно влюбился на выпускном! Ну, ты же помнишь! – отчаянно выпалил Кокотов, нащупав в кармане коробочку камасутрина.
– Врешь!
– Честное слово!
– Почему не позвонил? Потом…
– Мне было стыдно.
– Чего?
– Я же к тебе приставал в саду.
– Какой же ты дурак, Андрюшка! Ты даже не представляешь, какой ты на самом деле дурак, – тихо проговорила она, и писодей заметил в ее глазах слезы.
Дожидаясь, пока принесут еду, они не проронили ни слова, просто сидели и смотрели на липовую аллею, гаснущую за стеклом. С лавочек исчезли читательницы, так и не дождавшись сегодня своих принцев. Мамаши укатили коляски, и только влюбленные все еще бродили обнявшись. Но два сторожа уже вышли на поиски пьяных и бездомных, уснувших в огородных кущах где-нибудь под пелтифиллумом щитоносным. Кокотов вообразил, как он приведет сюда, в «Аптекарский огород», Наталью Павловну и они будут целоваться под сенью перголы.
Наконец, шагая в ногу, появились Зульфия и Гулрухсор. Улыбаясь, будто синхронные пловчихи, и согласовывая движения, они поставили на стол две большие тарелки, накрытые мельхиоровыми колпаками. Когда девушки одновременно подняли колпаки, замурлыкала Сольвейг. Это была, легка на помине, Обоярова.
– Ну где, где же вы, мой спаситель? Я просто в отчаянии.
– А вы где? – холодея, уточнил писодей.
– Конечно же, в «Ипокренине!»
– Но вы говорили…
– Ах, разве можно верить женщине! Я забыла здесь одну очень важную бумажку. Примчалась, пошла к вам, стучалась-стучалась, а вас нет и нет. Ах, как жаль! Я чуть не расплакалась. Где же вы, обманщик?
– Я… тут… на переговорах…
– Ах, вот почему у вас такой голос! Ну, не смею мешать!
– Я могу приехать. Быстро. Через час! – вскричал автор «Кандалов страсти» и заметил, как Валюшкина отвела в сторону обиженный взгляд.
– О мой рыцарь, я не могу ждать! Мне просто хотелось вас увидеть, всего на минуту! Я уезжаю. Завтра решающий бой с Лапузиным. Вы получили мою эсэмэску?
– Да…
– Вы согласны стать маленьким-маленьким, чтобы я могла носить вас в косметичке?
– Но почему же только там?
– Ах, вот вы какой! Изощренный! До встречи, мой спаситель!
– До свиданья… – ответил он, чувствуя, как Внутренний Страдалец заламывает руки от отчаяния.
– Третья. Жена? – сосредоточенно порывшись вилкой в рукколе, спросила Нинка, снова переходя на телеграфный стиль.
– Нет, конечно! Это мой соавтор Жарынин. Страшный тиран! Я случайно взял с собой ключ от его номера… – На редкость правдоподобно соврал Кокотов и даже показал для наглядности свои собственные ключи.
– Ты можешь. Уехать. Я не обижусь.
– Уже нашли дубликат и открыли дверь.
– У тебя. Сейчас. Правда. Никого?
– Никого, – ответил Андрей Львович, придав голосу звенящую искренность.
– Не врешь?
– Слушай, Нин, а ты где живешь?
– Где всегда.
– Хочешь, по пути заедем ко мне! Сама увидишь. Я один как перст.
– Ладно. На минуту.
– На две минуты!
– На две? – заколебалась бывшая староста. – Ладно – на две…
– Не пожалеешь! – пообещал автор дилогии «Отдаться и умереть», перепиливая ножом «мраморную» вырезку.
Позже, когда Нинка обсуждала с Зульфией десерт, он незаметно, под столом, выдавил из блистера таблетку камасутрина и сунул пилюлю в рот, запив глотком вина, которое, судя по всему, привезли в Россию в танкере и разлили в бутылки с фантазийными этикетками где-нибудь в Икше за бетонным забором заброшенного завода.
Глава 92Весенник зимний
В такси Кокотов поцеловал Валюшкину в шею. Она вздрогнула, глубоко вздохнула и отпрянула. Писодей временно отступил и, чувствуя грудью все еще несгибаемый бумажник, с грустью вспомнил поданный азиатками счет. Это же сколько надо зарабатывать, чтобы ходить в такие рестораны? Особенно обидела цена икшинского «Шато Гренель», но возмущаться вслух он не решился, зная, что сквалыжностью можно остудить даже самую горячую женскую готовность. Андрей Львович снова приник к бывшей старосте. Та не отстранилась, сидела прямо, напряженно, и по ее телу волнами пробегала дрожь. Ободренный, он обнял одноклассницу и сунул нос в глубокий вырез ее офисного костюма, но она с такой силой сжала его ищущие руки, словно пыталась удержаться, повиснув над пропастью.
Так они и ехали, отстраняясь на освещенных перекрестках и вновь приникая друг к другу, едва машина ныряла в темень. Несколько раз Кокотов ловил в зеркальце заднего вида поощрительный взгляд таксиста, кажется, армянина. Но едва зарулили во двор, к подъезду, Нинка отодвинулась, поправила волосы и хрипло спросила:
– Ты. Здесь. Живешь?
– А что? – насторожился Андрей Львович.
– Нет. Ничего. Вы пока не уезжайте! – приказала она водителю, и тот послушно кивнул, глянув на писодея с мужским соболезнованием.
Они вылезли из машины и отошли подальше. Со стороны Ярославского шоссе доносился мягкий тяжелый гул, а между домами просверкивали фары мчавшихся автомобилей. Пряная горечь палых листьев, смешиваясь с выхлопным маревом и вечерней прохладой, дурманила и кружила голову. Нинка пошатнулась и потерла, приходя в себя, виски.
За кустами давным-давно отцветшей сирени виднелась детская площадка с маленьким домиком, сломанными качелями, песочницей и низкими ребячьими скамейками. Обычно после наступления темноты там начиналась взрослая жизнь: выпивали, закусывали, обнимались, ссорились, ненадолго уединялись в домике. Но сегодня, как нарочно, на площадке никого не было.
– Пойдем. Сядем! – предложила Валюшкина, оглянувшись на таксиста.
Армянин вышел из машины и курил, наблюдая, чем же все это закончится, а может, просто опасаясь, что парочка смоется, не заплатив.
– Ты разве не зайдешь ко мне? – удивился Кокотов и, последовав за ней, перешагнул через заборчик.
– А ты. Как. Думаешь?
– Я думал, зайдешь, – буркнул писодей, садясь рядом на охладевшую лавочку.
Нинка ответила ему известной женской гримаской, что означает примерно следующее: «Конечно, ты мне нравишься! Но, милый мой, есть же правила ухаживания, обольщения и деликатного заволакивания дамы в постель! Давай-ка, дружочек, их соблюдать!» Безмолвно, особым надломом бровей, она добавила к этому еще и от себя: «А ты после тридцатилетнего отсутствия мог бы и не спешить!»
Однако автор «Кентавра желаний», охваченный внутренним кипением камасутрина, в ответ молча обнял одноклассницу, накренил и впился в нее вакуумным поцелуем. Сначала неуступчивостью губ, сопротивлением локтей и смыканием колен она пыталась выразить свое недоумение, несогласие, даже негодование, но потом вдруг обмякла, всхлипнула и потрясла писодея такой «лабзурей», что у него заломило передние зубы. И обнадеженный домогалец, почти так же, как тогда, в школьном саду, скользнул рукой под ее жакет…
– Та-а-ак! – Бывшая староста оттолкнула нахала и цыганским движением плеч вернула на место грудь, почти добытую нахалом из бюстгальтера.
Некоторое время она молчала, дожидаясь, пока утихнет дыхание. Андрей Львович хотел в знак извинения погладить ее колено, но Нинка отбросила просящую руку и наконец произнесла: