– Волшебная вода! На чем мы остановились?
– Юля и Боря стали любовниками. В «Аптекарском огороде». При луне, – с готовностью доложил Кокотов.
– При луне? Это хорошо! И что же дальше?
– Не знаю…
– А кто знает, Сен-Жон Перс?
– Сен-Жон Перс, возможно, и знает, – нахально отозвался писодей: два полноценных и одно незаконченное обладание тремя женщинами в течение трудовой недели вкупе с выданным авансом сообщили ему хамоватую самоуверенность.
– Андрей Львович, не будите во мне зверя! – сердечно попросил режиссер.
– Чего вы от меня хотите?
– Я? Я хочу от вас мыслей, и мыслей истинных! Причем, заметьте, на условиях предоплаты!
– Ну, я даже не знаю…
– Хорошо, давайте отталкиваться от личного опыта. Мадам Бовари – это вы! У вас были замужние любовницы?
– Конечно, а как же! – полусоврал автор «Преданных объятий», вспомнив феерическую поэтессу Лорину Похитонову, издававшую в минуты упоения трубные силлабо-тонические стоны.
– Где вы встречались?
– У нее.
– А муж?
– Уходил к другу.
– К другу или к дружку? – последнее слово режиссер произнес с голубоватой игривостью.
– К дружку, – с той же нетрадиционной интонацией подтвердил Кокотов.
– Кто он был по профессии?
– Флейтист.
– Это многое объясняет. А кто у нас по профессии Черевков?
– Может, бандит? – предположил писодей.
– Сами вы бандит! Чтобы наша Юля, даже под влиянием матери, вышла за бандита? Нет! Думайте!
– Тогда, наоборот, он ученый, доктор наук, директор института и потихоньку мухлюет с казенной собственностью, как наш Огуревич.
– Это лучше, – кивнул игровод. – Но он не ученый.
– А кто же?
– Чиновник. Как его зовут?
– Может, Федор Константинович?
– Лучше – Константин Федорович.
– Почему?
– Федор – означает «богом данный». А если муж Юле дан Богом, то куда она, к черту, от него денется? Улавливаете!
– А Константин? – спросил огорченный писодей.
– Константин – «постоянный». Константы, чай, в школе проходили? Значит, Черевков намертво привязан к Юле и готов ради нее на все. Это нам подходит. Константин Федорович старше жены, он в прошлом номенклатурный деятель, а теперь муниципальный чиновник средней руки, допустим, в земотделе. Он богат! Ведь под бумагой, разрешающей построить в Москве домишко, нужно собрать кучу подписей. Не меньше, чем под малявой «Раздавить гадину!», которую наша интеллигенция отправила Ельцину, а тот на радостях разбомбил парламент. Поэтому сегодня в России вместо демократии дуумвират. Вы, часом, не подписывали?
– Нет, я отказался, – со значением соврал Андрей Львович, хотя ему, конечно, никто и не предлагал.
– Молодец! Рассуждаем дальше! Понятно, что лишь бескорыстные знаменитости раздают автографы даром, а столоначальник Черевков брал за свою подпись мзду. Приработок Константина Федоровича был практически безопасен, ведь ему несли документы, уже благополучно завизированные большим начальством, а его закорючка всего лишь означала, что никаких исторических реликвий или артефактов на месте, отведенном под котлован, нет, не было и уже не будет. Несколько лет назад он не возразил против пентхауса на месте палат бояр Собакиных, но, учитывая риск, взял по-крупному, и не деньгами, а квартирой с окнами на «Аптекарский огород» – зеленый оазис посреди бетонной пустыни. Как?
– Вы, кажется, если мне память не изменяет, собирались оторваться от гнусной российской действительности? – уколол писодей.
– И оторвемся. Дайте срок! Но сначала все должно идти так, будто мы рассказываем обычную любовно-бытовую историю, а потом вдруг – бац!
– Как у Тарантино? «От заката до рассвета»?
– Вы начинаете соображать. Именно! Мне нужен фантастический, умонепостижимый ход. Думайте! А пока поговорим про любовь. Где они встречаются?
– На даче. У Юлии загородный дом. На Нуворишском шоссе.
– Нет, они встречаются у Бори. Кстати, а почему он – Боря?
– От прошлого раза осталось, – пожал плечами Кокотов.
– Зачем мне этот бэушный Боря? Вы что, хотите все кино испортить? Никаких Борь! После Ельцина и Березовского я бы вообще на сто лет запретил этим именем детей называть! Нашего Борю зовут Кириллом. По-персидски это значит – «солнце». Он солнце нашей Юлии! Ясно?
– А Юлия наш фильм не испортит? – по обыкновению съехидничал Андрей Львович.
– Нет, не испортит. Хорошее патрицианское имя. А встречаются они в стареньком щитовом домике, стоящем на шести сотках и доставшемся Кириллу от отца.
– Он тоже умер? – тихо спросил писодей.
– Разумеется. Живым его оставлять никак нельзя, иначе нас засосет американская чухня про закомплексованного сынка, который, изнемогая, оправдывает надежды самодура-папаши.
– А мать?
– Умерла родами. И отвяжитесь, ради бога! С нас достаточно Анны Ивановны. Мы еще с ней нахлебаемся, уверяю вас. А сейчас меня интересует только Юленька. Вот она утречком в коротеньком шелковом халатике выходит на крыльцо и томно потягивается, открывая нескромным взорам свое невыспавшееся лоно. Конечно, наша скромница тут же спохватывается, одергивает халатик, испуганно оглядывается… И что же? Ничего. Вокруг, сколько хватает глаз, видны хибары да уставившиеся в небо задницы огородников, пропалывающих грядки. Им нет дела до случайно заголившейся дачницы, они работают, тяжким трудом добывая из земли пищу. Так было всегда: при феодалах, при капитализме, при социализме и сейчас – при нефтеналивном олигархате. Потянувшись, наша изнеженная Юлия переодевается в старенькие джинсы, повязывает косынку и тоже утыкается в грядки.
– Зачем? – удивился писодей.
– Чтобы показать милому: ее не смущает бедность, она теперь с ним везде – в горе и радости, в богатстве и нищете. Растроганный Кирилл вдохновенно рисует любимую во всех огородных ракурсах. Потом они любят друг друга посреди разбросанных пастелей и ватманов. Остальное берем из предыдущего сюжета: дача, камин, скомканные простыни, алые отсветы пламени смутно играют на глянце молодых тел, завязанных прихотливым узлом страсти. Это счастье. Но оно недолговечно. Вскоре их разоблачат. Кто? Как они попались? Думайте!
– Может, Анита приедет на дачу собирать клубнику и застукает их… ну… как Маргарита Ефимовна вас с Кирой!
– Кокотов, вам ничего нельзя рассказывать! Вы как склеротический старьевщик – все тащите в сценарий. Буквально все! Вспомните, что сказал Сен-Жон Перс: «Искусство имеет такое же отношение к жизни, как танец к телу!» И вы хотите, чтобы моя гордая Юлия, визжа и прикрывая пушистый лобок ладошкой, металась по даче, будто угорелая кошка, а мерзкая Анитка гонялась за ней с раскаленными каминными щипцами? Нет, никогда! Ни за что на свете!
– А как же быть?
– Наивный вы человек! Странно, как вам удалось настрочить столько книжек про «лабиринты страсти»! Все просто и по-современному. Наш Борис…
– Кирилл, – елейным голосом поправил писодей.
– Да, разумеется. Спасибо за бдительность! Итак, наш Кирилл, конечно, знает, что его жена спит с Эриком Молокидзе, и даже рад этому. Он давно питает к супруге такие же чувства, какие мы обычно испытываем к своему постоянному дантисту. Кстати, сходите наконец к Владимиру Борисовичу! Я договорился. Надоело слушать, как вы чмокаете своим кариесом. Дочмокаетесь! Да, чуть не забыл! Анита тоже не однажды намекала мужу, что в плотском смысле их брак давно исчерпан и Кирилл может себе кого-нибудь приискать на стороне… Для укрепления семьи.
– У них есть дети? – поинтересовался писодей.
– Мы же решили: никаких детей.
– Тогда зачем им укреплять семью?
– Верно. Впрочем, я знал одного писателя, который – чтобы не делить при разводе коллекцию икон – всю жизнь промучился с жуткой женой, ревнивой, жадной и распутной. Но в нашем случае это не годится. Ладно, так и быть: у них сын, но он живет в Америке с родителями Аниты, в прошлом ударниками советской торговли. Идет?
– Вполне.
– Так вот, наш простодушный художник сам рассказывает про Юлию. Он, бедный, уверен, что жена одобрит и они заживут славным четырехугольником, подобно многим интеллигентным семьям. Поначалу так и случилось: Анита рассмеялась, поздравила Кирилла и посоветовала пригласить Юлию на открытие выставки «Московские лица», которую организовал Эрик в галерее «Брандспойт», там, где прежде размещалась пожарная часть. Понятно, ей не терпелось увидеть свою заместительницу, сравнить с собой, показать любовнику, чтобы потом, в постели, обсудить и посмеяться.
Молокидзе, конечно, приперся на вернисаж с законной Мананой, усатой и толстой, как старый тифлисский кинто. Щедрая женщина привезла с собой дюжину бутылок настоящего «Киндзмараули», ведро домашнего лобио и несколько дисков сулугуни. Ее брат Ираклий был авторитетным человеком и контролировал по всей России производство натуральных грузинских вин из этилового спирта, сиропа и лимонной кислоты. Но чтобы подпольные сомелье не забывали исконный букет легендарных напитков, в Москву время от времени контрабандой переправлялись бутылки с подлинными винами…
– Вы же хотели оторваться от жизни! – снова упрекнул соавтора Кокотов, вспомнив едкий вкус «Шато Гренель».
– Это не так просто, мой друг! Даже у Гомера боги занимаются той же чепухой, что и люди. Но слушайте дальше! На выставку притащился Черевков… И не один, а с любовницей-секретаршей.
– Алсу! – выпалил писодей.
– Алсу?
– Вам не нравится?
– Почему же? В этом что-то есть. Восточная женщина реже забывает стыд, чем европейская, но уж если забывает, то бурно и навсегда. Ах, как я это сниму!
– Что?
– Как Алсу забывает стыд!
– А зачем Черевков пришел на выставку? Он любит искусство?
– Черта с два! Деньги он любит, а не искусство. Просто ему нашептали, что на открытие пожалует Сам! А лишний раз попасться на глаза начальству никогда не помешает. Конечно, Черевков насторожился, увидев на вернисаже свою жену, якобы поехавшую навестить Анну Ивановну, но семейные разборки с возможным нанесением побоев он как воспитанный человек отложил до вечера.