«Кому-у-у?!» – в один голос вскричали Юлия и Кирилл.
«Команданте Эрнесту Че Геваре, – невозмутимо ответил генерал. – Нет, его не расстреляли в боливийской саванне, мы договорились с ЦРУ и обменяли Че на Пеньковского. Команданте вел у нас спецкурс по экспорту революций. Но все когда-то кончается. Наступал последний день счастья. По традиции отпускник, возвращающийся на работу во вражий стан, один в кинозале смотрел фильм “Подвиг разведчика” с Кадочниковым в главной роли. Потом, конечно, был хороший банкет в кругу соратников с обязательным скупым тостом куратора: “За победу!” И отзыв: “За нашу победу!” Затем последняя бессонная ночь в объятиях верной жены, слезы разлуки, грезы о встрече через два года, планы на будущее: сходить все-таки в Третьяковку, подняться на новенькую Останкинскую башню, построить хозблок в садово-дачном товариществе ГРУ “Василек”. Ну а дальше – возвращение тем же путем: самолетом – в ГДР, а оттуда через тоннель в Западный Берлин… Черный хлеб, селедка и соленые огурцы – презент верному Шмольтке. Потом из Берлина в Ниццу. Пятикилограммовая банка черной икры надежному Перрье. И наконец трансатлантический перелет в Вашингтон. Снова скучный Госдеп, зануда Трейли, нимфоманка Джуд Харадс, предохранявшаяся даже от сквозняков.
И так бы, наверное, продолжалось еще долго, твой отец, Юленька, вырос бы без мужского пригляда, бабушка состарилась бы в одиночестве. В Центре уже подумывали, не женить ли меня на Джуд, чтобы натурализовать окончательно. И вдруг один за другим начались провалы. Сначала мой двойник Жан Перрье, удрученный советскими танками на улицах Праги, под влиянием мерзавца Арагона вышел из компартии и побежал с повинной, однако по пути попал под машину неизвестного лихача. Вскоре и Шмольтке учудил: решил как-то расслабиться и под селедку напился до белой горячки, пошел шляться по городу и в гаштете, заполировав шнапс пивом, проболтался, что сам он и сдал «Красную капеллу» гестапо за пять тысяч рейхсмарок. Хорошо, что его наперсником в пивной случайно оказался наш паренек из Штази. Он вызвался довести Шмольтке до дома – и больше их никто не видел…»
«И что же с ним стало?» – жалостливо спросила Юлия.
«Внучка, есть вопросы, которые разведчикам не задают…»
– Но есть вопросы, которые задают разведчики. – Жарынин вскочил, раздраженно прошелся по номеру, раскурил давно погасшую трубку. – Вот вы мне, Кокотов, объясните! Немцам Освенцим, извините за неуместную рифму, почти забыли. Англичанам колониальные зверства давно простили. Израильтянам даже не вспоминают бойню в Дейр-Ясине. Японцы делают вид, будто никогда не резали китайцев сотнями тысяч, как баранов. Американцы вроде уже и не сбрасывали никаких атомных бомб на Хиросиму. Нам же, русским, чуть что – тычут в морду нашими танками на Вацлавской площади! Ах, шестьдесят восьмой! И всякий раз возмущаются, как жених в первую брачную ночь, обнаруживший у невесты порванный в клочья анус! Это, по-вашему, нормально? А что мы должны были ввести в мятежную Прагу? Сеялки с веялками? У нас, между прочим, с ними военно-политический союз был! Варшавский договор назывался. Ответьте!
– Варшдог! – сочувственно подтвердил Кокотов, мечтая о своей «Мотороле».
Игровод не на шутку разошелся, даже побурел лицом от застарелой геополитической обиды:
– …Прилетаю в Карловы Вары на фестиваль с короткометражкой «Толпа». Помните, я про нее рассказывал? Фурор! Я герой показа. Знакомлюсь в баре с молодой чешской актрисой Миленой Франтиковой, немного говорящей по-русски. Гуляем по набережной, едим печеное колено, пьем бехеровку с пивом, идем ко мне в номер, бурно раздеваем друг друга. Всхлипы, лабзуря… Вдруг в самый предстоящий момент она остывает, смыкается и говорит, отводя глаза: «Прости, Дима, ты мне очень нравишься… Но как вспомню ваши танки на Вацлавской площади… Не могу!» Это что такое, я вас спрашиваю?
– Национальная травма…
– Что-о?! Тогда каждого немца мы, русские, должны при встрече просто убивать! Травма! Нет, Кокотов, это большие хитрости умного маленького народа. И когда-нибудь они слупят с нас деньги за танки на Вацлавской площади. Обуют за моральный ущерб. Вот увидите! Ладно, вернемся к сценарию. На чем я остановился?
– На танках…
– К черту танки! Генерал на чем остановился?
– На провалах…
– Верно!
«Провалы, внучка, начинаются, когда разведчик устает и допускает ошибки. Нужен отдых! А без двойников-связных нелегалу в отпуск выбраться почти невозможно. Потом начали доходить тревожные вести из Москвы о том, что писатель Аркадий Гайдамацкий, сочинявший вздорные книжки про разведчиков, получил в садовом товариществе “Василек” участок и зачастил к Искре Семеновне с назойливыми предложениями помочь в строительстве хозблока. А тут еще нимфоманка Джуд подслушала, как я во сне жестоко матерюсь, и что-то заподозрила. Cначала удалось отшутиться, мол, выучился ругаться в Ницце у русских эмигрантов первой волны – дроздовцев и каппелевцев. Но осадок остался… Нервы сдали, и провал был близок как никогда. По резервному каналу связи я передал жене шифровку из двух слов: “Вернусь – прибью!” И подсел на исконный русский антидепрессант, после которого утром болит голова и страшно хочется пить…
Спас меня случай. Зануда Трейли, собираясь на пенсию, решил заработать на домик в Майами и стал осторожно, через двойных и тройных агентов, подыскивать покупателя на очень интересное досье, из которого следовало: ни на какую Луну американцы не высаживались. Это была гениальная инсценировка, поставленная Стэнли Кубриком в павильоне Голливуда, циничная мистификация, разводка. Провокация удалась: Политбюро, наращивая расходы на космос, лишало самого необходимого стариков, матерей и детишек, подтачивая основы социализма. Жадная Джуд, мечтая о квартирке на Елисейских Полях, сняла себе копию с досье. Однажды, наглотавшись камасутрина, я уездил девчонку до сонной комы и полночи фотографировал страницы сенсационной папки…»
– Знаете, учитывая ваш половой ренессанс, – игровод хитро глянул на соавтора, – я попрошу у Казимирыча камасутринчика и для вас… А?
– Спасибо, я никогда не пользуюсь афродизиаками! – фыркнул писодей.
– Правильно, – похвалил Жарынин. – Лучший стимулятор – любовь!
«…Так вот, – продолжил Степан Митрофанович. – Купить досье у Трейли вызвался один богатый греческий коммунист, на самом деле тайный агент ЦРУ. В результате мой босс, так и не выйдя на пенсию, насмерть подавился кубиком льда, выпивая свой двойной утренний скотч. А бедняжку Джуд упекли в психушку с жутким диагнозом: «агрессивная нимфомания, осложненная латентной некрофилией». Или, наоборот, «агрессивная некрофилия, осложненная латентной нимфоманией». Не помню. Давно было. Не дожидаясь ареста, я ушел в бега. О том, как меня тайно вывозили на родину с труппой Московского цирка в шкуре дрессированного тюленя, сдохшего во время гастролей, умолчу. Есть эпизоды, о которых лучше не вспоминать. Лежа в чане с водой и шевеля для живости ластами, я с минуты на минуту ждал разоблачения. Но, к счастью, накануне отъезда сразу два наших циркача, икариец и жонглер, попросили в Штатах политического убежища. Шум, пресс-конференции… Америкосы обрадовались, загордились и потеряли бдительность – не осмотрели каждого тюленя в присутствии ветеринара.
Вернувшись в Отечество, я немедленно набил морду Аркашке Гайдамацкому, помирился с Искрой, отоспался, получил партвыговор за рукоприкладство и орден за досье, которого больше никто не видел. Оно и понятно: план освоения космоса сверстан, утвержден съездом партии, деньги выделены, вакансии заполнены. Ну кто будет объяснять, что это нас так американцы разводят? Партбилет, как и печень, у каждого один. А твоему отцу, Юленька, было в ту пору всего-то ничего, и он долго потом еще сторонился меня, отказывался звать папой и спрашивал, когда же придет дядя Аркаша – играть с мамой в лошадку…»
Сказав эти горькие слова, генерал надолго замолчал, а в его глазах заблестели слезы.
– Может, не надо? – усомнился Кокотов.
– Надо! Мы с вами реалисты. А жены изменяют всем. Даже нелегалам. У меня тоже был роман с женой резидента. Но об этом ни слова. И не заговаривайте мне зубы! Отвечайте, где мы спрячем Кирилла?
– Может, в каком-нибудь бункере?
– В каком бункере? Даже Саддам Хусейн в норе отсидеться не смог! Думайте! Влюбленных надо спасать. Вообразите, они сидят, обнявшись, бедные затравленные голубки, а старый разведчик смотрит на них с тем нежным пожилым сообщничеством, с каким дворовый пенсионер глядит вослед увитому розовыми лентами, истошно сигналящему свадебному лимузину. В этом взгляде нет уже ревности к чужой молодости, зависти к свежей чувственности потомков или тоски по былому упоительному рабству похоти. Но зато есть в этом взгляде мудрая радость за тех юных безумцев, кому уходящее поколение завещало сладкую телесную суету, довольствуясь воспоминаниями, покоем и головокружительной загадкой смерти. Кокотов, почему вы за мной не записываете? – удивился Жарынин.
– Я запоминаю… Отдайте телефон!
– Скажите, куда мы спрячем Кирилла, тогда отдам!
– Пока не знаю. Надо покумекать… – растерялся Андрей Львович, испытав к слову «покумекать» физическое отвращение.
– Кумекайте! За что я вам плачу?
В кармане жарынинской куртки булькнула пленная «Моторола», сообщая о новой доставленной эсэмэске.
– Дайте! – взмолился автор «Жадной нежности».
– Возьмите, мой рыцарь! – Режиссер величественно подал ему трубку. Однако стоило писодею протянуть руку, садист быстро убрал мобильник в карман. – Ну и куда же мы спрячем Кирилла?
– В карман! – зло ответил Кокотов.
– Что-о?
– Ничего. Уменьшим и спрячем в карман или… в косметичку… – сварливо повторил Андрей Львович, вспомнив навязчивую идею Обояровой всюду носить своего героя в сумочке.
– Как это уме-е-еньшим? – угрожающе поинтересовался игровод.
– Очень просто… В какой-нибудь лаборатории ГРУ изобрели такие таблетки, лилипутин… Форте…
– Зачем ГРУ понадобил