– Извини!
– Ничего! Рад тебя слышать!
– Может. Нам. Уехать. Куда-нибудь?
– Зачем?
– Не понимаешь?
– Понимаю, – грустно ответил он, ощущая в теле мемориальное удовлетворение. – Я бы с радостью. Но Жарынин увозит меня из Москвы!
– Зачем?
– Говорит, здесь нам не дадут работать.
– Куда?
– Э-э… В Сазополь…
– Когда. Вернетесь? – с тоской спросила Нинка.
– Через месяц.
– Передай. Жарынину. У него. Отличный. Нос.
Слушая короткие гудки, Кокотов думал о том, что она, конечно, разгадала его нехитрый маневр и обиделась. Он испытал смешанное чувство: грусть утраты и радость освобождения. Более того, где-то в глубине души, словно солнечная изнанка тучи, засветилась нежная благодарность к Нинке… Только не раскисать! Писодей защелкал по клавишам, едва поспевая за вынужденным вдохновением. Помня заветы соавтора, он был скуп и краток. Впрочем, иногда увлекался, и тогда текст завивался, будто тонкая стружка, вылетающая из рубанка. Записав все то, что они успели придумать, Андрей Львович понесся дальше. Временами казалось, что в темя ему, как в бензобак, вставили «пистолет» и по шлангу из неведомого резервуара прямо в мозг бегут мысли, образы, слова… Иногда, конечно, случались затыки…
…Поздним утром Степан Митрофанович заглянул с удочкой в комнату, где спали, разметавшись, влюбленные…
Кокотов поморщился: выходило, что в комнату заглянул не только старый разведчик, но и ожившая странным образом удочка.
…Поздним утром Степан Митрофанович заглянул в комнату с удочкой, где спали, разметавшись, влюбленные.
Писодей нахмурился: получалось, что заслуженный нелегал вошел в комнату, где не только спали влюбленные, но хранилась еще и удочка.
…Поздним утром Степан Митрофанович, сжимая в руках удочку, заглянул в комнату, где спали, разметавшись, влюбленные.
Несчастный автор вздохнул: удочка все-таки не древко полкового знамени и в руках ее не сжимают!
…Поздним утром Степан Митрофанович, взяв удочку, заглянул в комнату, где спали, разметавшись, влюбленные.
Литературный раб застонал: из текста следовало, что генерал собрался идти на рыбалку, в то время как он – по замыслу – с нее как раз вернулся. Работа встала. Чтобы развеяться, Андрей Львович отправился на ужин. В столовой он застал Болтянского и Жукова-Хаита. Они пили клюквенный кисель и обсуждали перспективы глобального кризиса. Федор Абрамович предсказывал закат евро, а Ян Казимирович утверждал, что доллар давно превратился в резаную зеленую бумагу, которую мировой валютой считают только из страха перед Пятым флотом США.
Появилась Татьяна с тележкой:
– Что, ходок, опаздываешь?
– Приболел…
– Ешь – поправляйся! – Официантка поставила перед ним ужин и, сверкнув зубом, ушла.
Писодей принялся за еду, убеждаясь, что Огуревич слово держит: в бигусе было много мяса и колбасных обрезков, а в творожной запеканке встречался изюм. Жуков-Хаит допил кисель, пожаловался на скрытый антисемитизм человечества, взял сухариков из хлебницы и откланялся.
– Как вы думаете, – глядя ему вслед, спросил Кокотов, – он потом, когда перекоробится, помнит, что делал или говорил?
– Не знаю… Он мне напоминает моих бедных братьев.
– Чем же?
– Как вам объяснить? В нем словно живут два человека, а Стась, Бронислав и Мечислав были как бы одним человеком, разорванным судьбой на три части. На чем мы, кстати, остановились?
– В двадцать пятом к Мечиславу в Париже пришел человек.
– Да, к нему пришел Перрье и передал вот это… – старый фельетонист постучал ногтем по серебряной ложке.
– Перрье? – воскликнул Кокотов.
– Да, Жан Перрье, молодой французский коммунист. Что вас смущает?
– Нет, ничего… И что же было дальше?
– Ничего хорошего… Мечислав отправлял в Москву шифровки о планах РОВС, диверсионных группах, засланных в СССР, участвовал в знаменитой операции «Трест», готовил тайную поездку Шульгина в Советскую Россию, помог похитить генерала Кутепова в 1930-м. Но тогда все обошлось – брата никто не заподозрил. Именно Мечислав завербовал знаменитого генерала Скоблина, командира ударного Корниловского полка, легенду Белого движения, причем вместе с женой – великой певицей Надеждой Плевицкой. Думаю, генерал просто проигрался в карты – ведь мой брат, если помните, был виртуозом в этом деле! Кутепов умер от разрыва сердца, запертый в каюте советского парохода, когда уже подплывали к Севастополю. Главой РОВС стал генерал Миллер, а его замом – Скоблин, агентурная кличка Фермер. Тем временем надвигалась большая война, и непримиримые белогвардейцы сговорились с немцами, чтобы сообща свергнуть большевиков. Что-то надо было делать. В НКВД возник грандиозный замысел: похитить Миллера, как Кутепова, тогда РОВС возглавит Скоблин и сорвет планы непримиримых. Поначалу все шло гладко: в тридцать седьмом Миллера заманили в западню, усыпили и перевезли из Парижа на борт «Марии Ульяновой». Но осторожный генерал оставил записку о том, что идет на переговоры с немецкими офицерами, а встречу организовали Скоблин и Болтянский. Начались аресты. Мечислав и Фермер успели бежать в Испанию, где шла война. А вот Плевицкую французы взяли, и она умерла в тюрьме. Ходили слухи, что Скоблин и Мечислав погибли в боях за Мадрид… Но в восемьдесят шестом из Аргентины мне прислали бандероль… Вот с этим…
Старик тронул сухим пальцем вензель графа Потоцкого на массивной ложке.
– Еще там было предсмертное письмо. Брат боялся мне повредить и потому не давал о себе знать, зато ходил в центральную библиотеку и читал мои фельетоны в «Правде». Он ставил меня выше Аверченко…
– А Стась?
– Со Стасем особая история. Он работал в ИНО у Артузова, но после разоблачения Ягоды Ежов стал раскручивать «дело поляков» в НКВД. Не забывайте, Польша тогда надеялась стать союзницей немцев и с помощью Гитлера вернуть восемь воеводств. Брата арестовали вместе с Сосновским, Илиничем, Маковским… Артузов пытался заступиться, но он и сам был уже под колпаком. Стася обвинили в шпионаже в пользу панской Польши. Он пытался оправдаться – бесполезно. Знаете, Андрей Львович, разведка – дело тонкое и с трудом укладывается в категории добра и зла. По легенде, Станислав был якобы кротом и снабжал брата, служившего в двуйке польского Генштаба, секретными сведениями, а на самом деле – дезой. Но чтобы Дефензива не разоблачила Бронислава…
– Кто?
– Дефензива – польская контрразведка… Чтобы не погубить Броню, Стась с разрешения начальства сообщал ему чуть больше, чем можно. За это он получил десять лет без права переписки… – Выцветшие глаза старика наполнились слезами. – Идите, голубчик, идите! Я еще посижу. Очень вкусный сегодня кисель…
Глава 106Любовник из косметички
Шагая по коридору, Кокотов еще сочувствовал несчастным братьям Болтянским, но, войдя в номер, сразу сел за компьютер и на удивление легко справился с неподобающей удочкой:
Поздним утром, оставив в прихожей удочку, Степан Митрофанович заглянул в комнату, где спали, разметавшись, влюбленные…
Дальше синопсис помчался вперед, как «Сапсан» по новеньким рельсам.
…На разведчике был пятнистый комбинезон, тропическая панама, болотные сапоги и рюкзак, из которого торчал черенок саперной лопатки. Любуясь юными, беззастенчивыми телами, он вздохнул с ностальгией и, крикнув: «Подъем!» – деликатно отвернулся, чтобы молодежь могла одеться.
Сели завтракать. У Кирилла и Юли были устало-счастливые лица. Они не выспались вместе. За кофе, отвечая на расспросы об улове, генерал выставил литровую стеклянную банку с двумя окуньками и посетовал, что рядом с ДВНФ буржуи построили коттеджный поселок, сливающий нечистоты в местную речку, отчего рыба в ней почти перевелась. А когда Юля с тревогой снова спросила, куда все-таки они спрячут Кирилла от убийц, старый нелегал улыбнулся в усы, вынул из рюкзака контейнер вроде термоса, с трудом отвинтил крышку и достал оттуда две запаянные ампулы: в одной содержались мелкие белые таблетки, во второй – светлый порошок с фиолетовым отливом.
– Зачем это? – переглянулась молодежь, подумав, что даже ветераны разведки подвержены старческим чудачествам.
– Сейчас увидите! – пообещал Степан Митрофанович.
Он разложил на столе довольно странный набор предметов: баночку из-под хрена, чайное ситечко, мощную лупу и швейную иглу. Все это лишний раз убедило влюбленных, что холестериновые бляшки способны с годами затмить самый светлый аналитический ум. Затем разведчик с хрустом надломил первую ампулу, вытряхнул на морщинистую ладонь таблетку и бросил ее в банку с уловом. Обе рыбешки, повинуясь глотательному инстинкту, метнулись к петлисто оседавшей на дно пилюльке. Окунек, который покрупней, опередил своего собаночника и – ам! – проглотил. Второй разочарованно пометался по светлице, а затем, вращая плавниками, как пропеллерами, укоризненно уставился на людей грустными рыбьими глазами, искаженно увеличенными кривым стеклом.
– Ну и что? – нервно спросил Кирилл, ничего не понимая.
– Дедушка, нам не до шуток! – обиделась за любимого Юля.
– Подождем…
– Долго?
– Не знаю… – Старик глянул на свои наградные часы и покачал головой. – Неужели срок годности истек? Если так – плохо, зер шлехт…
– Дедушка, какой еще срок годности? Что ты задумал?!
– Понимаешь, Юленька…
Но тут вода в банке странно булькнула, осела, а спохватившиеся наблюдатели обнаружили там всего одну рыбку, которая мгновение недоумевала, а потом изготовилась, чтобы сожрать какую-то мелочь размером с дафнию.
– Врешь, не возьмешь! – Старик проворно схватил чайное ситечко и ловко выловил обреченную кроху. – Смотрите! – Он наставил лупу.
Изумленные молодые люди увидали на ячейках вовсе не дафнию, а исчезнувшего полосатого окунька: он бил хвостом, нервно ощетинивал острый спинной плавник и вздымал задыхающиеся на воздухе жабры. Генерал осторожно вытряхнул его в баночку из-под хрена и налил туда немного воды. Затем старый нелегал вскрыл вторую ампулу, взял иголку, смочил острие и коснулся фиолетового порош