– Думайте, сображайте, загляните в свое сердце! Там всё уже есть, абсолютно всё! Надо только знать, где что лежит. Ведь говорил же вам, дуракам, Сен-Жон Перс: «Плохие писатели изучают жизнь, а хорошие – себя!»
– Минуточку! – встрепенулся Кокотов. – В прошлый раз, кажется, было, наоборот?
– Разве? Возможно…
– Давайте лучше вернемся к этому завтра… – осторожно предложил писодей.
– Завтра – суд!
– Да, я как-то забыл…
– Вот что, лентяй, снимайте-ка ботинки! Босиком лучше думается.
– …А если, если… как бы это сказать… – залепетал автор «Роковой взаимности».
– Кокотов, ну что вы мне тут имитируете умственную деятельность, как проститутка – оргазм! Так и скажите: не знаю.
– Почему? – обиделся писодей. – Я не имитирую! А если… если Степан Митрофанович оставляет себе не последнюю пулю, а последнюю таблетку минималона, уменьшается и скрывается от врагов?
– Неплохо. Даже хорошо! Что будем делать с Юлькой и Кирюхой?
– Они тоже уменьшаются!
– Молодец, правильно, Львович! Юлька сидит в лоджии, греясь на солнышке и любуясь сверху «Аптекарским огородом», а маленький Кирилл дремлет в ложбинке между ее грудями. Они счастливы. Слышно, как надрывается мобильный телефон, но никто не обращает на него внимания. Зря! Это звонит Степан Митрофанович…
– Минуточку. Как он мог позвонить? Он что, уменьшился вместе с телефоном?
– Не занудствуйте! В большом кино обязательно должны попадаться милые нестыковки, изящные ляпы и сюжетная путаница. В противном случае критикам не о чем будет писать. Слушайте дальше: неожиданно дрему нарушают визг тормозов, топот и крики. Бережно прижимая любовника ладонью к груди, Юля смотрит вниз: там вереница джипов. Десятки вооруженных костоломов окружают дом. Она испугана, но, будучи достойной внучкой нелегала, берет себя в руки, глотает таблетку, а оставшийся минималон, перегнувшись через ограду лоджии, вытряхивает из пробирок на землю. Белесое облачко достигает газона, серый прогулочный дог, заинтересовавшись упавшими сверху пилюльками, исчезает бесследно, и хозяин с ужасом пялится на опустевший ошейник. Железная дверь падает под страшными ударами. Ворвавшиеся громилы хватают за грудки перепуганного Черевкова: «Где она?»
– Минуточку, Черевков в коме! – напомнил писодей.
– Вышел. Поправляется на домашнем режиме, – не моргнув разъяснил игровод.
«Там!» – добровольно сдает жену трусливый супруг.
Но лоджия пуста, как голова потомственного либерала. Костоломы находят только надушенное женское белье да пустой цилиндрик из-под но-шпы. Стрюцкий задумчиво вертит в пальцах круглую крышечку с маленькими отверстиями для воздуха и с интересом рассматривает ажурные трусики-стринги.
«Искать!»
Вооружившись лупами, все ползают по квартире, обследуя каждый сантиметр. Тщетно. Никого.
«Где-е они?!» – орет Стрюцкий так громко, что надуваются вены на его шее и чернеет лицо.
Когда-то он служил в Пятом управлении КГБ и так же кричал во время допроса на машинистку, тайно перепечатавшую роман Солженицына. Придя с Лубянки домой, бедняжка повесилась от потрясения. Черевков, не дожидаясь, когда его начнут бить, добровольно выдал брюлики, спрятанные в малахитовом унитазе с двойным дном. Ну как?
– Отлично! – похвалил Кокотов, снова глянув на часы.
– Отниму! – предупредил соавтор.
– Извините…
– Чего-то не хватает, – наморщил лысину Жарынин, рассматривая погасшую трубку.
– Чего?
– Зло не наказано.
– Ну и бог с ним!
– Вы уверены?
– Абсолютно!
– Ну, знаете, вы как-то слишком легко решили вопрос, над которым бьется вся мировая философия! – заметил режиссер, щелкая зажигалкой.
– Какой вопрос? – опешил автор «Беса наготы».
– Проблему теодиции. Люди всегда гадали: в каких отношениях состоят Бог и страдающий космос? Что, собственно говоря, есть зло? Отсутствие блага или самостоятельная сущность? Откуда она взялась, эта сущность: рождена Всеблагим или существовала предвечно? По-вашему, выходит, зло нарочно командировано в мир Творцом. Зачем? С каким умыслом? Ваши взгляды близки к ереси кумранских ессеев. Вот вы, оказывается, какой! С вами опасно!
– Я… Я просто так выразился… Случайно…
– Тогда следите за выражениями. Не знаю, как в жизни, но в кино зло надо карать. Обязательно! Сен-Жон Перс, которого вы почему-то не цените, предупреждал нас: «Искусство существует именно для того, чтобы наказывать зло, ибо жизнь с этой задачей не справляется». И я предлагаю другой ход. Согласен: генерал не выбрасывает минималон в воду, он делает вид, будто сдается на милость победителей, а на самом деле просто оттягивает время, чтобы успели скрыться Юлия и Кирилл. Стрюцкий знает Степана Митрофановича по совместным операциям КГБ и ГРУ, он его уважает, но требует инструкцию по применению препарата. Находчивый нелегал охотно объясняет, что таблетки и порошок действуют одинаково, это просто разные формы выпуска. При однократном приеме перорально происходит уменьшение, а при повторном – увеличение. Вот и все! Получив информацию, Стрюцкий хохочет в лицо генералу, выдает ему один патрон и разрешает по-людски застрелиться.
– Зачем?
– Затем, что надо блюсти традиции. Вы хоть когда-нибудь видели, чтобы в кино негодяй сразу, без комментариев, прикончил героя? Нет, нет и еще раз нет. Подлец будет ржать, глумиться, размахивать револьвером, вспоминать мерзкие эпизоды своего поруганного детства до тех пор, пока герой не найдет способ укокошить гада. Понятно? Степан Митрофанович отходит в сторону, но не стреляется, а проглатывает, как вы советуете, спрятанную таблеточку и исчезает. Костоломы вытаптывают траву окрест, надеясь приплющить крошечного разведчика, но тот уже скрылся в заранее облюбованных и проверенных кротовьих ходах. Такой способ отхода в случае провала был продуман давно в мельчайших деталях.
Впрочем, Стрюцкому наплевать, он за огромные деньги впаривает таблетки хитрому Чумазусу, а порошок передает американским хозяевам. И наступает час возмездия! Министр наномодернизации в Кремле демонстрирует Совбезу успехи своего ведомства: сначала на глазах у всех уменьшается, и отцы державы рассматривают его сквозь увеличительные стекла, словно татуировку на предплечье таракана. Затем Чумазус объявляет в наномикрофон, что сейчас вернется в естественное состояние, и съедает растолченный кусочек пилюли. На глазах Совбеза «аллерген русской истории» превращается в букашку, в мошку, в тлю, в микроб, в вирус, в стрептококк, в спирохету, исчезая навсегда…
В ЦРУ дело принимает совсем иной оборот. Получив от «Крепа» фиолетовый порошок и вознаградив агента, осторожные американцы сначала испытывают препарат на лабораторных крысах, которые вырастают до размеров саблезубого тигра, пожирают весь аналитический цвет Пентагона и, скрывшись в тоннелях метро, плодятся в немыслимом количестве. Теперь заокеанцам не до мирового господства, все силы нации брошены на борьбу со стремительно размножающимися тварями. Тысячи американских евреев с капиталами бегут в Россию, мы их принимаем как родных, особенно капиталы, встаем с колен, строго указываем Китаю его место, объединяем республики былого СССР в Империю добра, прихватив Босфор. И человечество благодарно затихает в наших надежных объятиях!
– А Стрюцкий? – спросил Кокотов, незаметно глянув на часы.
– Он страшно наказан за свою жадность. Взбешенные америкосы вызвали его в Вашингтон якобы для вручения ордена Пурпурного Сердца и сбросили в тоннель к ненасытным мутантам. Хр-р-рям! И конец. Предателей надо наказывать. Хотя бы в кино… Уф-ф!
– А Юля с Кириллом?
– Дайте передохнуть! Не могу же я все время за вас придумывать.
– Как это – за меня?
– А за кого же? Думаете, мне жалко, что вы смотрите на часы и томитесь? Обсмотритесь и обтомитесь! Но если вы такой озабоченный, почему вас не влекут раблезианские возможности нашего сюжета? Не узнаю Аннабель Ли!
– Что вы конкретно имеете в виду? – Автор «Сердца порока» обидчиво поджал губы.
– Ну, например… Помните, Черевков заезжает домой за бумагами и находит Юленьку в постели голенькой. Здесь возможен феерический эпизод. Подслеповатый муж не замечает, как по роскошному телу жены в области молочных возвышенностей или еще где-нибудь гуляет уменьшенный любовник… Ах, как я это сниму!
– Было у Свифта…
– Вы читали Свифта?! – изумился Жарынин.
– Представьте себе – да. И у меня это тоже было…
– Не понял!
Кокотов включил ноутбук, нашел нужную страницу и небрежно постучал ногтем по искомым строчкам. Игровод нацепил на нос китайчатые очки и углубился в текст. По мере того как он читал, складки на его лысине выразили сначала недоумение, потом интерес и наконец восторг. Режиссер поглядел на писодея влажными глазами и тихо спросил:
– Знаете, кто мы теперь?
– Кто? – боязливо уточнил Андрей Львович.
– Андрогиновые соавторы.
– Как это?
– Как две половинки. Такое в истории искусства встречается, но очень редко. Братья Гонкуры, Маркс и Энгельс, Станиславский и Немирович, братья Васильевы, Ильф и Петров, Жарынин и Кокотов. Идите же ко мне, андрогинище вы мой! Возможно, нам когда-нибудь поставят групповой памятник: мы с вами, обнявшись, смотрим вдаль…
С этими словами Дмитрий Антонович, как бы представляя будущий монумент, схватил Андрея Львовича за плечи и прижал к груди, остро пахнущей табаком, перцовкой и пряной закуской. Писодей почувствовал смущение, неловкость, раздражение – и вместе с тем умиление, почти нежность…
– Упс-с!.. – раздался удивленный вскрик.
В дверях стояла Наталья Павловна и смотрела на мужчин так, словно увидела в комнате Сильвестра Сталлоне и Бреда Питта, сплоченных страстью.
Глава 109Нуворишское шоссе
– Вы неправильно поняли! – оправдывался Кокотов, поспевая за Обояровой, звонко шагавшей по коридору. – Знаете, творчество… это очень сближает… хотя и не в том смысле…
– О да, знаю, мой заплутавший рыцарь! Инь и ян. Не надо слов! Я приму вас таким, какой вы есть. Вам, Андрюша, надо было признаться мне с самого начала. Я бы что-нибудь придумала…