– Куда ушли?
– На хер!
– Поточнее можно?
– Можно. Внезапно вернулся какой-то босс. Он ничего не знал про кредит. А тут котировки на азиатских биржах обвалились. Доуль-Джонс или Даун-Джойс забарахлил. Ну, босс и выставил наши акции на торги. Их немедленно купили.
– Кто?
– Догадайтесь с одного раза!
– Ибрагимбыков?
– Правильно.
– А вы откуда знаете?
– Он сам сказал.
– Когда?
– После приговора подошел ко мне, тварь аульная, был глумливо учтив, спросил про Ласунскую, выразил соболезнования и объяснил, что у него теперь полный пакет акций. Деваться нам некуда. Сказал, хочет послезавтра заехать в «Ипокренино» – поговорить!
– О чем?
– Наверное, о том, как мы будем отсюда выметаться.
– И что вы предлагаете?
Жарынин несколько мгновений вглядывался в соавтора, словно ища в его облике подтверждение своим тайным надеждам.
– Я предлагаю вам подвиг.
– Что-о?
– Подвиг.
– Какой?
– Безумный.
– А именно?
– Убить Ибрагимбыкова!
– Вы в своем уме? – Андрей Львович посмотрел в глаза игроводу и уловил в них мутную сумасшедшинку, замеченную еще в день знакомства.
– Конечно! Подумайте, неужели у вас нет чувства мерзкого бессилия перед злом? Мы живем в мире, где невозможно найти управу на мерзавца, обирающего стариков! Все куплено: газеты, телевидение, суд, закон, конституционная стабильность! Уходя, Ибрагимбыков поманил пальчиком Огуревича, и эта торсионная сявка побежала за ним как привязанная. Меделянский спрашивал только об одном: когда ему отдадут деньги за его акции. Ничтожество! Прав, прав старый пес Сен-Жон Перс: «Демократия – это подлость в законе». Тоталитаризм благороден, он берет все зло на себя, и люди могут жить в добре. А демократия раздает зло людям как бесплатные презервативы. Скажите-ка мне, что страшнее – один кровожадный тигр или тысячи голодных крыс?
– Ну, не знаю… – заколебался Кокотов, чувствуя, что его завлекают в какую-то умственную ловушку.
– Не лукавьте! Конечно, крысы! Тигра можно накормить, приручить, приласкать… Тысячу крыс не прокормишь и не приручишь! Они всегда хотят жрать. Помните крысу возле вашего дома?
– Помню! – вздрогнул писодей и почувствовал игольчатую боль в виске.
– Признаюсь вам как старый диссидент. Когда выходишь на бой с государством и проигрываешь, чувствуешь гордость поражения. Да, я повержен, но кем? Голиафом…
– Однако Давид…
– Бросьте, коллега, Давид – обманщик. Пошел на поединок с пращой. Подло! Представьте: вас обматерили в кабаке. Вы говорите: «Пойдем выйдем, поговорим по-мужски!» Обидчик доверчиво выходит, надеясь честно набить вам морду, а вы укладываете его из помпового ружья. Неспортивно! И вообще, не очень-то доверяйте Ветхому Завету. Типичный «Краткий курс», только очень толстый…
– А Новому Завету доверять можно?
– В вашем положении лучше доверять. Кстати, неужели вы ничего не чувствовали, никаких симптомов: ну, боль, головокружение… Все-таки третья стадия.
– Мне говорили – вторая… – похолодел Андрей Львович.
– Да?! Значит, я перепутал…
– Что же делать?
– Прикончить Ибрагимбыкова. Знаете, после предательства Дадакина я подумал, что этого гада проще убить. Так сказать, асимметричный ответ злу. Нет человека – нет проблемы. Но у меня еще оставались надежды на суд. Как же я был глуп! Мы живем в обществе, где несправедливость стала цементом, скрепляющим все зловонное сооружение. И теперь, после гибели Ласунской… а это я, я потащил ее в суд… только кровь Ибрагимбыкова утешит меня!
– И как же вы его собираетесь убить? – спросил писодей, удивляясь, что всерьез обсуждает с игроводом весь этот бред.
– Когда он приедет, я хочу подойти к нему вплотную и… – Жарынин схватил трость, прислоненную к креслу, и молниеносно обнажил клинок. – В сердце! Давайте выпьем, и обязательно закусите салом! Божественное! Осталось от пана Розенблюменко.
– Но вас же посадят! Дадут лет двадцать. Не меньше!
– Нет, мой пугливый друг. Я консультировался с юристом. Мы живем в стране торжествующего зла, которое возможно лишь при добром Уголовном кодексе. У нас нежнейший Уголовный кодекс, его, наверное, долгими тюремными ночами писали рецидивисты-интеллектуалы. Двадцать лет вам дадут, если вы бросите гранату в детский садик. И то не факт. Скажете, что в детстве вас растлевала воспитательница, – могут оправдать. А у меня смягчающие обстоятельства: я защищал стариков от произвола. Я был в состоянии аффекта под впечатлением смерти Ласунской. Наконец, у меня есть справка.
– Какая?
– Самая лучшая! Лет пять дадут. Полечат. Выйду через три года. А Ибрагимбыков будет гнить в гробу! Улавливаете?
– Вы несете бред! – вздрогнул Кокотов, подумав о себе.
– Почему бред? Победить зло можно только массовым индивидуальным террором. Добро должно вооружиться и уничтожать зло при каждом удобном случае. Вы думаете, Дадакин сдал бы нас, зная, что за это его прирежут в подьезде? А Лебедюк? Да он бы от ужаса стал омерзительно справедливым. Я хотел сам открыть эпоху террора. Но теперь, все обдумав, почетное право стать первым зилотом добра отдаю вам!
– Зилотом?
– Были такие древние евреи. За правду маму могли зарезать.
– Вы же не любите Ветхий Завет!
– Как раз в деле уничтожения врагов Ветхий Завет – незаменимое пособие! Соглашайтесь!
– Но почему я?
– Очень просто! Во-первых, вы и так умрете или станете калекой после операции.
– Ну-у, знаете…
– Хорошо. Операция пройдет успешно, и здоровье к вам вернется, – сказал Жарынин с насмешкой. – Но опухоль-то у вас, простите, где?
– В голове.
– Вот именно. В голове! Вы вообще за свои действия не отвечаете. Вас даже не посадят – отправят в больничку. Зато вы начнете кинжальный террор против коррупции. А как еще спасти Россию? Вы проснетесь знаменитым, героем Интернета, миллионы пользователей захотят стать похожими на вас и подхватят почин!
– Великий почин…
– Да, великий. Напрасно иронизируете!
– Это чушь. Вы спятили, Дмитрий Анатольевич!
– Антонович, с вашего позволения!
– Да, конечно… Я не стану никого убивать! Уйдите! Я устал. У меня раскалывается голова! – Кокотов потер немеющий висок. – Я больной человек. Зачем вы мне все это говорите?
– Жаль! Я надеялся, вы достойно завершите свой литературный путь. Неужели непонятно: чтобы стать большим писателем, надо иметь в биографии что-то необычное, содрогательное! Например, погибнуть на дуэли, как Пушкин с Лермонтовым. Или уйти на старость глядя из дому, как Лев Толстой. Неплохо быть расстрелянным, как Гумилев. Можно посидеть в тюрьме, как Достоевский или Солженицын. В крайнем случае – застрелиться, как Маяковский, или повеситься, как Есенин. Гадко, конечно, но эффектно. Разумеется, я не желаю вам быть задушенным женой, как Рубцов, или похороненным заживо, как Гоголь. Все-таки вы мне дороги! И уж точно не стоит умирать от водки, как большинство русских писателей. Это, знаете, вообще у нас не считается…
В подтверждение сказанного Жарынин наполнил рюмки, соавторы хлопнули, и режиссер с аппетитом заправил в рот тонкую, будто розовый лоскут, ветчину, а потом еще закусил двумя маслинками и облизал пальцы. Писодей тоскливо позавидовал его нерушимому здоровью, позволяющему в застольных битвах отвоевывать земли, разбазаренные демократами.
– Кокотов, я предлагаю вам небывалое – стать первым истребителем зла. Подумайте, Бродскому хватило ссылки за тунеядство, чтобы получить Нобелевскую премию за стихи, которые вообще невозможно запомнить. А вы станете первым в новой истории зилотом добра! Прикиньте: ну, умрете вы на операционном столе от неудачной анестезии или оттого, что у врача с похмелья дрогнул в руке скальпель. И что? Ничего. Загнетесь от жутких болей, изъеденный метастазами, как сыр рокфор зеленой плесенью…
– Не надо! – попросил Андрей Львович, испытывая ужас, переходящий в дурноту.
– Нет, дослушайте! Какая вам польза от такой смерти? Ну, появится в какой-нибудь занюханной литературной многотиражке крошечный некролог, мол, жил, писал сначала под своим именем, потом под псевдонимом Аннабель Ли и умер от тяжелой продолжительной болезни. Помним, скорбим. И забудут на следующий день, а ваша Аннабель, как последняя курва, будет рожать те же идиотские романы, но только от другого неимущего автора…
– Замолчите! – истошно взмолился Кокотов и сам налил себе перцовки.
– Выпейте, выпейте! Вот так, хорошо. Все-таки алкоголь – это сироп бессмертия…
– Откуда вы знаете про сироп бессмертия? – задохнувшись водкой, прошептал писодей.
– Мама в детстве рассказывала. А теперь лишь на минуту допустите, что вы приняли вызов. На минуту! Информационное пространство гудит, как разворошенное осиное гнездо. Первые полосы газет кричат: «Прозаик прустовской школы Андрей Кокотов ударом в сердце убил рейдера Ибрагимбыкова!» И вы становитесь другим человеком, но самое главное – другим писателем. Понимаете? Критики и литературоведы набросятся на ваше наследие, как гиены на труп льва, оближут и разгрызут каждую косточку, найдут мозг и смысл там, где его никогда не было. Ваши дурацкие «Лабиринты страсти» объявят сложнейшей художественно-философской криптограммой, сводом тайных знаний, дошедших к нам из эры Лемуров. Даже в псевдониме Аннабель Ли Сэм Лобасов обнаружит гендерный вызов, подвиг, равный Флоберу, который испытывал оргазмы вместо Эммы Бовари. А какой-нибудь Гонопыльский составит сборник воспоминаний «Неузнанный», где все, включая Лапузину и вашего покорного слугу, будут каяться, что не поняли, не разгадали, не оценили вас при жизни. Вы станете классиком…
– Так уж и классиком…
– Еще бы! Вспомните Пургача! Ему памятник поставили. Кто он такой? Пьющий стукач. Я же вам предлагаю подвиг, предлагаю совершить то, до чего не додумался еще ни один писатель!
– Это невозможно.
– Жаль. Очень жаль. Придется все-таки мне самому…
– Что же вас смущает? Боитесь?
– Дурашка! Я о вас забочусь. Я хочу снять кино… Зачем вы писали синопсисы?