Не успел Ян Казимирович напустить на себя эпическую загадочность и продолжить сагу, как в столовую вошел запыхавшийся Жуков-Хаит. Одет он был довольно официально: полосатый костюм, клетчатая сорочка, галстук в косую школьную линейку. На ногах, правда, красовались знакомые исхоженные кроссовки. За плечами болталась джинсовая котомка. Он чем-то напоминал хрестоматийного ходока, воротившегося из Москвы, но не в ореоле добытых надежд, а, напротив, обиженным и недовольным.
– Издалека к нам, Федор Абрамович? Что-то припозднились! – спросил Болтянский, скрывая досаду из-за нарушенного рассказа.
– В Москву ездил.
– Зачем?
– За правдой.
– В Москву? За правдой? Ну вы и чудак! – хмыкнул Жарынин.
– Я, видите ли, решил обратиться в Агентство защиты свобод. Знаете такое?
– Кто ж не знает АЗС! Но они-то тут при чем? – удивился игровод. – У нас конфликт собственников.
– Э-э-э, не скажите! – покачал головой Жуков-Хаит. – Когда дело касается антисемитизма…
– А при чем тут это? – поежился Ян Казимирович.
С евреями у него были непростые отношения. В годы борьбы с космополитизмом Болт по заданию ЦК опубликовал в «Правде» фельетон «Долгоносики на русских нивах». Эту оплошность он не мог себе простить до сих пор. Они ему тоже.
– Как при чем? – воскликнул ходок. – У нас же в «Ипокренине» есть евреи!
– Как не быть! – подтвердил игровод, придав голосу редкостную теплоту.
– Пристань талантов, – добавил Кокотов.
– Не надо иронии! Мы не виноваты, что талантливы, – упрекнул правдоискатель.
– Половина вас тут евреев, – с простонародной беззаботностью ляпнула Татьяна и бухнула на стол тарелки с борщом и гречкой.
Болтянский, Кокотов, даже Жарынин политкорректно потупились.
– Танечка, вы преувеличиваете, – мягко попенял Федор Абрамович. – От силы – четверть.
– По паспортам четверть, – охотно согласилась она, отъезжая. – А по совести – половина. Ешьте!
– Спасибо, голубушка, – кивнул ей вслед проголодавшийся ходок. – Что-то снова порции уменьшились?
– Мужайтесь, пир побежденных скуден, – усмехнулся игровод. – По-другому не бывает. Но вам-то что? Вы скоро отбудете в семейную жизнь. Когда мы будем иметь счастье видеть очаровательную Анастасию?
– Нюся хотела приехать сегодня, но я сказал, что останусь здесь до победы! И знаете, что я придумал? Если объявить Ибрагимбыкова антисемитом, у нас есть шанс!
– А вот это очень умно! – похвалил режиссер. – Как же я сам не додумался! И что же?
– Сначала в АЗС страшно заинтересовались, все записали, просили принести решение суда. Но когда я сказал, что фамилия рейдера Ибрагимбыков, они сразу как-то скисли.
– Почему?
– Американцы в этом году дали грант на поддержку кавказцев, пострадавших от государственного терроризма, и в АЗС испугались, что Госдеп может их неправильно понять… Я так разозлился – чуть не перекоробился прямо в кабинете у Альбатросова.
– Не дай бог! – всплеснул морщинистыми ручками Болтянский.
– Минуточку, при чем тут Альбатросов?! – встрепенулся писодей. – Он же председатель российского Фонда Сэроса?
– Кокотов, вы отстали от жизни, как отпускник от поезда! – ехидно заметил соавтор. – Фонд давно гавкнулся. Сэрос понял: вкладывать деньги в наших либералов – то же самое, что кормить свиней лобстерами. Ничего, кроме визга и дерьма…
– Дмитрий Антонович, я иного мнения о судьбах либеральной идеи в России! – интеллигентно, но твердо возразил Жуков-Хаит.
– Да? Неделю назад вы бы меня обняли!
– Прошу вас не касаться больной для меня темы!
– Ладно, не буду, – примирительно буркнул игровод. – В общем, фонд самораспустился, и Альбатросова позвали в АЗС. Такие люди без работы не сидят.
– Андрей Львович, а вы откуда знаете Бориса Леонидовича? – с симпатией спросил Федор Абрамович.
– Мы… немного сотрудничали…
– Погодите, уж не ему ли вы забабахали про Тимура, который вместе со своей командой хотел укокошить Сталина? – бесцеремонно припомнил Жарынин.
– Для него… – сознался писодей.
– Ах, вот оно в чем дело! – воскликнул Жуков-Хаит. – То-то Борис Леонидович в лице переменился, когда услышал вашу фамилию.
– А зачем вы назвали ему мою фамилию?
– Я хотел надавить на него авторитетами. Не помогло…
– Ну и что вы теперь собираетесь делать?
– Правозащитников много. Пойду в Русское бюро общечеловеческих ценностей. В Антидиффамационную лигу, наконец! Отдавать «Ипокренино» нельзя!
– Пасюкевич предлагает организовать круговую оборону, – донес Болтянский. – У него есть наградной парабеллум. У Агдамыча – два охотничьих ружья.
– Нет, будет бойня. Вы видели, какие у него головорезы? Надо поднимать общественность! – стоял на своем Федор Абрамович.
– Пока вы будете поднимать общественность, всех ветеранов рассуют по нищим богадельням! – играя желваками, возразил Жарынин.
– Но что же делать?
– Мы пишем письмо президенту! – с придыханием объявил старый фельетонист.
– Лучше бы – папе римскому. Не волнуйтесь, никто у вас «Ипокренино» не заберет! – веско пообещал игровод.
– Почему вы так уверены?
– Андрей Львович знает почему. – Режиссер долгим прощающим взором посмотрел на соавтора.
– Ян Казимирович, вы обещали рассказать про Катынь! – отводя глаза, напомнил Кокотов. – Как вы туда попали?
– Обыкновенно… Сижу я, как сейчас помню, в «Правде» и сочиняю фельетон про нарушителей трудовой дисциплины – тогда боролись с опозданиями на работу. Входят два командира в гимнастерках с синими петлицами и вежливо просят меня проехать с ними. После ареста Станислава я этого ждал, потому не удивился, только попросил разрешения дописать фельетон – его ждали наборщики. Но они объяснили: дело срочное – и повезли меня на Лубянку. Я был уверен, что попаду в руки «молотобойцев», и готовился к худшему. Однако бить меня не стали, напротив, старший майор госбезопасности обратился ко мне со странной просьбой – немедленно отправиться под Смоленск в лагерь польских военнопленных и встретиться… с Брониславом. «Он жив?» – обрадовался я. «Да, жив, и мы очень на него рассчитываем!» – был ответ. А случилось вот что: в Париже генерал Сикорский собрал польское правительство в изгнании. В свете будущей войны даже с этими самозванцами надо было налаживать отношения. Но как? Ежов успел уничтожить всех наших разведчиков-поляков во главе с легендарным Сосновским. Просто некого было заслать к Сикорскому. И тогда вспомнили о Брониславе. Но к нему надо внедрить такого человека, которому бы он поверил. Я простодушно предложил вернуть из тюрьмы Станислава, но чекисты странно переглянулись, они-то, в отличие от меня, знали, что десять лет без права переписки означают расстрел. Старший майор соврал, что Стась болен, поправится не скоро, а контакт с Сикорским надо установить немедленно. Но я-то понимал: появился шанс вызволить брата, и снова настойчиво посоветовал поручить дело Станиславу. Ведь Броня в последний раз видел меня в 1917-м, когда покойный отец со смертного одра напутствовал нас на такие разные жизненные поприща. Я был тогда ребенком, прошло больше двадцати лет, Бронислав меня просто не узнает и заподозрит обман.
«Не заподозрит! Вы покажете ему одну вещицу. Ее нам передал Станислав Казимирович…» – Старший майор положил на стол эту вещицу.
Старик погладил вензель на старинном серебряном ноже.
– И вы поехали?! – вскричал Жарынин.
– Да.
– И нашли брата?
– Конечно! Иначе откуда у меня это? – Болт показал на сафьяновый футляр.
– А кто же тогда расстрелял поляков? – удивился Жуков-Хаит. – Неужели Гитлер?!
– Наберитесь терпения, сейчас все узнаете…
Но тут в столовую вбежал, держась за сердце, Ящик.
– Ура! – крикнул он, удивленно косясь на кокотовский стакан компота. – Победа!
– Что случилось? Ибрагимбыкова посадили? – усмехнулся игровод.
– Нет. Нам дали место на Новодавешнем!
– Жмень нашел деньги?
– Я вас умоляю…
– Сядьте – расскажите!
…А случилось вот что. Как известно, вторым мужем Ласунской был знаменитый драматический актер Соколов-Карачаров – идеал московских барышень и баловень столичных дам, поджидавших своего кумира после каждого спектакля у служебного входа и с визгом бросавшихся на него с букетами. Их так и прозвали – «карачаровки». С ним Вера Витольдовна прожила два года, но так и не записалась в ЗАГСе: вначале некогда было, она все время на съемках, он – на гастролях, потом, буквально накануне назначенной регистрации брака и свадебного торжества в «Славянском базаре», куда обещали прибыть Немирович-Данченко, нарком Ежов, писатель Толстой и многие другие знаменитости, несчастный Соколов-Карачаров умер прямо на сцене Малого театра во время монолога «А судьи кто?». Задав знаменитый вопрос, актер вдруг сообразил, что как раз в это время за углом, в Колонном зале, идет процесс над троцкистами, – и сердце разорвалось от ужаса. На глазах оторопевшей публики его, бездыханного, унесли со сцены и как народного артиста похоронили на Новодавешнем, рядом с могилой основателя русской школы мягкой дрессуры Дурова, высеченного из огромного куска белого мрамора в клоунском трико с большим фестончатым воротником. Ласунская твердила, что семейное счастье теперь не для нее. И оказалась права: то, что вытворял ее третий муж, авиаконструктор Скамейкин, счастьем никак не назовешь.
Бездетный Соколов-Карачаров пролежал в гробовом одиночестве, под скромной плитой, семьдесят лет. Детей и родственников у него не было. Первое время за могилой ухаживала безутешная вдова, а когда Вера Витольдовна утешилась, печальную эстафету приняли поклонницы великого героя-любовника и верно несли ее долгие годы, взрослея, дряхлея и одна за другой выбывая из жизни. Последняя «карачаровка», видевшая своего кумира в роли Карла Моора тринадцатилетней отроковицей, поливала цветы и полола травку накануне дефолта. Потом уже никто не приходил. Директор кладбища, потирая руки, ждал-поджидал, когда выйдет срок бесхозности, чтобы выставить золотое местечко на рынок могило-мест. Но хитроумный Жмень вспомнил про Соколова-Карачарова и предъявил свои права. Однако топ-менеджер вип-погоста уперся, потребовав документы, подтверждающие родство. Таковых не оказалось. Тогда председатель ССС позвонил в Администрацию Президента, его выслушали, поняли, обещали помочь и слово сдержали. Учитывая, что на похороны собирается первая леди, они попросили директора некрополя закрыть глаза на бумажно-матримониальные неувязки. Тот заупрямился, ссылаясь на слова президента о верховенстве закона, сказанные для красоты в послании парламентариям. Спорить с ним не стали, но смиренное кладбище вдруг посетила налоговая полиция… Директор сдался и разрешил похоронить Ласунскую рядом с незаконным мужем. За это парни из Администрации взяли недорого – пятьдесят тысяч евро. Махоркин и Жмень по-братски поделили расходы пополам.