еня и сказал:
– Открывай на любой странице, давай первую строчку, и я продолжу…
– Да ты что, Паша? – оторопев, сказал я.
Знал, что память у него удивительная. Стихи Пушкина он знал все, до единого… Вам, конечно, известно, что у Никитина есть большая поэма “Кулак”? Так и её Шубин читал без запинки. Но чтоб всего Тихонова?!
Я дал ему первую строку с первой раскрытой страницы. Он подхватил всё стихотворение и продолжил его до конца. Второе, опять откуда-то то ли с середины, то ли с конца. Поскольку сама книга была у меня, я проверял…
Где-то на пятом или шестом стихотворении, взятом каждый раз из книги, которая после чтения закрывалась и тотчас же раскрывалась на неведомой странице, я окончательно понял, что он знает наизусть всю книгу…
Он был живой библиотекой русской поэзии. Что классики – он целыми вечерами мог читать Майкова и Случевского, Апухтина и Щербину. Причём, заметьте, каждого – целый вечер».
Шубин неизменно держался за самое дорогое, что знал: за русское слово.
Вопреки всему – верил в его силу.
Шубин неизбежно столкнулся с тем, каково это – терять людей, с которыми только что общался, даже, насколько это возможно в той обстановке, приятельствовал, – и вот их уже нет.
8 марта 1942 года погиб его добрый знакомый – командир 378-й стрелковой дивизии, полковник Иван Петрович Дорофеев.
7 апреля 1942 года погиб другой товарищ – комиссар 267-й стрелковой дивизии Василий Петрович Дмитриев: в разгар боя поднялся во весь рост с автоматом в руках и с криком «За Родину! За Сталина!» повёл бойцов в атаку – комиссара срезало пулемётным огнём, но атака прошла успешно. В 1944-м Дмитриеву посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза.
Но это командиры и комиссары!
А сколько бойцов! Скольких встретил он – и потерял навсегда!
Тогда Шубин помимо стихов «вдохновенных», «приходящих» осмысленно начинает заниматься по-своему великой подёнщиной: стихотворение за стихотворением он посвящает конкретным бойцам, их подвигам.
Быть может, стихи эти не кажутся осиянными нездешним поэтическим духом, но кто вправе обвинить Шубина, что дар свой он пустил на то, чтоб – даст Бог, живой – солдат увидел своё имя во фронтовой газете!
2 мая 1942 года Шубин сам едва не пополнил списки павших: находясь в поезде «Фронтовой правды», попал под жестокую бомбёжку, получил серьёзную контузию, которая долго ещё давала о себе знать.
Всю весну 2-я армия пыталась вырваться из окружения.
В мае немцы в очередной раз замкнули кольцо.
Перед войсками 59-й армии, в которой продолжал службу Шубин, вновь была поставлена задача пробить «коридор».
Только к началу июня восстановили проход – шириной в 300 метров. Он насквозь простреливался пулемётами – и его именовали не иначе как «долина смерти».
По этой «долине смерти» Шубин своё проходил, проползал.
Двое июньских суток провели они с Дёминым в героических частях 2-й стрелковой дивизии, державшей этот злосчастный участок.
Запомнили навсегда раненое-перераненное отделение сержанта Ивана Спиричева, которое накануне в рукопашном бою перебило до сорока немцев, отстаивая «коридор».
Творилось там немыслимое; а местечко возле этого самого «коридора» именовалось весьма симптоматично, даже с каким-то цинизмом: Мясной Бор.
Дёмин: «Бои наших войск в районе Мясного Бора, свидетелями которых мы были, произвели на Шубина неизгладимое впечатление. По дороге на военный телеграф Павел неузнаваемо для меня был тих и сосредоточен. Он не слушал меня и не вступал в разговоры, не читал, как обычно, стихов, не рассказывал своих изумительных историй».
Одним из самых дорогих и важных для Шубина подразделений стал 8-й гвардейский пушечный артиллерийский Любанский полк под командованием подполковника Александра Колесова, воевавшего в Гражданскую в 1-й Конной армии Будённого.
Дёмин: «Сам командир был очень колоритной личностью. Небольшого роста, коренастый, широк в плечах, он вёл, как говорят, спартанский, вернее суворовский образ жизни. Его командный пункт был прост: неглубокая землянка, в которой стоял грубо сколоченный стол под телефон, топчан, покрытый еловыми ветками…
Носил Колесов неизменно куртку-ватник, шапку-ушанку и яловые сапоги. Питался из одной с солдатами кухни. И хотя за службу строго спрашивал, со всеми был прост в обращении, был любим всеми, хотя иногда и употреблял непечатные выражения, как он говорил, по конноармейской привычке.
Уже зимой 1942 года полк получил гвардейское звание (восьмоепо счету!). А это говорило о многом и в том числе о способностях и таланте его командира.
Павел Николаевич любил бывать в этом полку. Он ходил на “дежурства” на наблюдательные пункты батарей, видел результаты огня гвардейцев, когда они мгновенно подавляли огонь неприятельских орудий, бывал на огневых позициях, любуясь слаженностью действий орудийных расчётов, где не раз попадал под огонь врага, прыгал в спасательные ровики вместе с расчётом.
В полку хорошо знали Шубина. Он неоднократно читал свои стихи и стихи русских, советских поэтов солдатам в землянках, а то и на огневых позициях.
Я с большим интересом наблюдал за поведением подполковника, когда он слушал Шубина. Колесов как бы замирал, превращаясь в “весь внимание”, и неотрывно смотрел восхищёнными глазами на Шубина.
Особенно нравилась ему, как, впрочем, и многим в полку, «Клятва», написанная здесь же, во время одного из посещений полка. Родиной этого стихотворения стала землянка на огневых позициях, где-то недалеко от деревни Вергежа».
Украина,
Ненька Украина!
Дай мне
Голос твой услышать,
Дай!
Из-под тонкой брови соболиной
В сердце мне сыновнее взгляни,
Прежней,
Кареглазой Украиной,
Знаменем отцовским осени.
З н а ю, —
Не сумеет стая волчья
Ни сломить тебя,
Ни запытать,
Вынесешь
Любую муку молча,
Гордая моя, казачья мать!
Я приду.
«Провожая нас, Колесов всегда говорил Шубину:
– Ну, Павел, уважил ты меня, очень хорошие стихи сочинил, они к моему сердцу доходят».
Другим частым местом работы Шубина стал правый фланг войск 59-й армии – один из стрелковых полков, которым командовал подполковник Василий Титов из 372-й стрелковой дивизии.
Та дивизия, вспоминал Дёмин, вела длительное время упорные бои за село Пересвет Остров с задачей занять за ним село Званка.
Шубин и Дёмин были в 29-й танковой бригаде, когда один из её батальонов и стрелковый полк Титова атакой овладели селом Пересвет Остров и, что называется, на плечах противника ворвались в Званку. Командир танкового батальона радировал: «Я в Званке».
– Наконец-то! Наша Званка, наша! – почти кричал Шубин; и тут выяснилось, что особенно подкрепляло его радость. – Ты понимаешь, ведь в ней сам Державин сочинял свои могучие оды и громозвучные стихи.
Дёмин: «Из своей неиссякаемой кладовой памяти Шубин “вынул” и рассказал, что у Державина есть стихотворение “Евгению. Жизнь Званская”».
Ну и, явно хулиганя, прочитал:
Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
И пред вельможей пышны взоры?
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен – дней в останке.
………………………………………..
Бьёт полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идёт за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелёны щи с желтком,
Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пёстрая: прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно всё и представляет Русь:
Припас домашний, свежий, здравый.
Когда же мы донских и крымских кубки вин,
И липца, воронка́ и чернопенна пива
Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —
Беседа за сластьми шутлива.
Но молча вдруг встаём: бьёт, искрами горя,
Древ русских сладкий сок до подвенечных брёвен;
За здравье с громом пьём любезного царя,
Цариц, царевичей, царевен.
«Но как только мы вступили на землю Званки, Пaвел помрачнел, как-то сразу посерел, сник, – вспоминает Дёмин. – Ничего от державинской усадьбы Званка не осталось».
Как тут не поразиться написанному в том же стихотворении, по сути предсказанию – с упоминанием даже не бытовавшей тогда в новейшем, военном смысле «землянки».
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки;
Но сов, сычей из дупл огнезелёный взгляд
И разве дым сверкнёт с землянки.
В те дни Шубин в очередной раз едва не погиб.
«В деревне Кузино, – вспоминал Дёмин, – где была переправа, взглянув на часы, мы невольно замедлили шаги: было 11 часов 45 минут, а ровно в 12 часов ежедневно, минута в минуту, немецкая авиация наносила бомбовый удар по переправе. По её появлениям над переправой можно было проверять часы. Идти на переправу сейчас – значило непременно попасть под бомбёжку.
И тут нам повезло – к берегу пристала лодка, в которой на вёслах сидели два солдата, а на корме – старшина, как потом мы узнали, из 8-го гвардейского артполка подполковника Колесова.
Старшина охотно согласился перебросить нас на правый берег реки. Мы вскочили в лодку, солдаты дружно ударили вёслами, и лодка стремительно полетела на середину Волхова. И как раз в эти мгновения в небе над переправой стали перестраиваться в “карусель” 27 «Хенкель-111». Ведущий бомбардировщик вошёл в пике, и из его люков посыпались десятки бомб. Мы поздно сообразили, что все “перелёты” должны были упасть вблизи от нас. Так оно и случилось: несколько бомб разорвалось в реке метрах в 100