Кто-то из проходящих попросил у него огонька. Папироса тлела, а он уже умер.
Приехала скорая помощь и забрала мёртвого поэта.
Папироса лежала у лавочки. Дотлела уже, пока его грузили.
Байрон, Бёрнс, Рембо умерли в 37. Александр Пушкин и Александр Одоевский, Велимир Хлебников и Владимир Маяковский – все ушли в 37 или на самой кромке этой даты.
После Шубина в том же самом возрасте уйдёт Геннадий Шпаликов.
И смерти наступит черёд,
Когда не останется в сердце
Простого стремленья вперёд…
Это из довоенного сборника Шубина «Парус».
Или ещё, из довоенного:
И при кончине моей на рассвете
Встретит
Не узкий бревенчатый сруб —
Небо,
Бездонное небо и ветер —
Шёпот моих остывающих губ.
Не знаем, успел ли он прошептать что-то, но с небом – безусловно, угадал.
И ещё так было:
Мне бы тоже сгореть на откосе, —
Как черёмухе, – ночью одной.
Это из стихотворения «Вступление», написанного в августе 1935 года в селе Чернава.
Сгорел, как просил!
«Ни до седин, ни до славы» всерьёз не дойдя.
Что сказать напоследок?
Был в том счастливом селе Чернава, как мы помним, свой святой.
И был в том селе огромный русский поэт.
Может, и не самой безгрешной жизнью живший, а ушедший как праведник.
Глядя на весеннее небо Родины, которую так любил.
Встав, наконец, на вечный привал – как в последней строчке этих восхитительных стихов:
Полёт клинков,
Пожаров полыханье —
Судьба моя, а не воспоминанье.
Мы путались
В ночах темноволосых,
Считали звёзды в тиховейных плёсах
И слушали на зорях лебедей;
И всею тяжкой верностью мужскою,
Всей яростью атаки, всей тоскою
Мы вспоминали милых —
Без затей:
Давясь впотьмах слезою воровскою,
Целуя в злые ноздри лошадей.
Товарищи,
Изодранные в лоскут
В днепровских плавнях,
На дуге Орловской,
Затянутые илом Сиваша, —
Они ведь тоже звездам удивлялись,
В грязи кровавой под огнём валялись,
Ползли к траншеям прусским не дыша;
Они ведь тоже обнимали милых
И умирали на рассветах стылых
В развалинах чужого блиндажа…
Я с ними был.
Я тоже бил в упор.
A раны не закрылись до сих пор.
Но прежнею порой,
На зорях прежних
Опять цветут в Чернигове черешни,
Хмельные ночи прежних не темней,
Литые ливни падают на Ливны,
И капли, словно рубленые гривны,
В косматых гривах боевых коней.
И я – ещё дружинник Святослава,
Ходивший в Кафу, бравший Братиславу,
Под Сталинградом умерший стократ
И вставший вновь под солнцем нашей славы, —
Ревнитель мира, гвардии солдат, —
Благословляю и сады, и травы,
Леса и степи… Я привалу рад.
Это ведь не просто великая поэзия. Это – русское миропонимание, крепко сбитое в поэтические строки. Несущее ту же силу национального духа, что «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России» Пушкина, «Бородино» Лермонтова, «На поле Куликовом» и «Скифы» Блока.
Где-то стонущий крик «ура».
Но сошёл и отхлынул бой…
Здравствуй, матерь-земля, пора:
Возвращаюсь к тебе – тобой.
Ты кровавого праха горсть
От груди своей не отринь,
Не как странник и не как гость —
Шёл я в громе твоих пустынь.
Я хозяином шёл на смерть,
Сам приученный убивать,
Для того чтобы жить и сметь,
Чтобы лучшить и открывать.
Над рассветной твоей рекой
Встанет завтра цветком огня
Мальчик бронзовый – вот такой,
Как задумала ты меня.
И за то, что последним днём
Не умели мы дорожить,
Воскреси меня завтра в нём,
Я его научу, как жить!
Вроде бы и не умел он жить.
Но право научить – всё-таки заслужил.
Поэт Павел Шубин имеет абсолютное право на воскресение (воскресение его любви к Отечеству, его страсти, его дара) – в новом русском мальчике.
Потому что жил он на самом деле – как надо. Красивым, щедрым, добрым русским человеком, который себя не берёг.
Мужчины не рождаются, чтобы себя сберечь, они для другого задуманы. Особенно если этот мужчина – поэт. Особенно если этот поэт – солдат.
«Ветер в лицо» (1937)
Отцу моему, Николаю Григорьевичу Шубину
Тема
Неправда, не здесь,
Не под лампой настольной,
Нежданная – ты оживёшь:
Ты – море и парус,
Ты – звон колокольный,
Ты – под вечер птичий галдёж;
Ты – звонкий к полуночи
Свист козодоя,
Ты – мир сновидений простых,
Где низкие звёзды идут под водою,
Как стаи ершей золотых.
Врывайся в него. Он пахучий и мокрый,
Как листья надречной лозы;
Кричи!
Здесь любой человеческий окрик
Походит на птичий язык.
Здесь в каждой колдобине —
Тысячи жизней,
Здесь падает дождь проливной,
Здесь палку сруби —
И в лицо тебе брызнет
Обрубок зелёной слюной.
Всё это живёт – от берёзки над кручей
До норок кротов по логам,
До зыбкой росинки…
И всё это – лучше
И проще, чем я полагал.
Вот так ты приходишь.
А я без помехи
Невнятным своим языком
Вчера ещё врал и гонялся за эхом —
Фальшивым твоим двойником.
I. Вступление
Ты входишь в сад…
Вступление
Если вечер почти невесомо
Пролетит полустанком моим,
Облака откочуют на Кромы,
И луна опрокинется в Тим,
Одиноким корабликом-стругом
Разрезая речные струи…
В этот вечер по волчьим яругам
Запоют, загремят соловьи.
Будет душен черёмухи запах.
И откроет назавтра рассвет,
Сизым инеем лёгший на травах,
Облетевший черемухи цвет;
Чтобы он шелестел под ногами,
Пожелтевший, ненужный, ничей —
Однодневная, тонкая память
Соловьиных недолгих ночей.
Мне бы тоже сгореть на откосе, —
Как черёмухе, – ночью одной.
Двадцать дымных и розовых вёсен
Прогремело, прошло надо мной.
Вот стою я – и новый, и давний,
Уводя прожитое назад.
Мир успехов моих и страданий
Задыхаясь, растёт на глазах.
Когда ветер с Ладоги
Город спал беспомощной громадой
И не слышал в дебрях тишины,
Как вблизи угрюмым, диким стадом
Проходили белые слоны.
Мимо сонных перекрёстков, мимо
Берегов взъерошенной реки
Шли вперёд, как смерть, неумолимы,
И бока чесали о быки,
Скалывая хрупкие наросты…
И за ними ветры донесли
Воздух, горький и пьянящий воздух
Древней – зацветающей земли;
Словно где-то на далёких кручах,
Тяжким громом полночь обойдя,
Обросли мечтательные тучи
Бородой стеклянною дождя…
Первый раз… И сразу по-другому
Мир встряхнул усталой головой;
Вдруг запахло горечью черёмух,
Свежею зелёною травой,
Лопухами и суглинком жёлтым…
А кругом – безлюдье. Лишь вдали
Шли слоны походкою тяжёлой
И туман на бивнях волокли.
Городу казалось, что таран бил
В берега, качаясь и скрипя,
И дрожали каменные дамбы,
Принимая прямо на себя
Всё упорство яростного спора,
До последней степени устав…
Оттого проснулся ночью сторож
И стоять остался у моста.
Где-то далеко за поворотом,
За кольцом неведомых глубин,
Тёмный зверь, уставив кверху морду,
Радостно и гулко затрубил
В лёгкие, зовущие просторы,
В злую усталь бесконечных вёрст…
А когда, минуя льда заторы,
Первый пароход ушёл за мост,
Сторож встал, глотая ветра горечь,
Сам себя поздравил, шапку сняв:
– Вот она, твоя, Иван Семёныч,
Семьдесят четвёртая весна…
Желание
Дни такие бывают под осень:
Небо серое, тихо, теплынь.
Только – донника жёлтые косы,
Только в дальних логах по откосам
Горько пахнет степная полынь.
Если выйти на берег отлогий,
Распугав куликов по пути,
Даже многое станет немногим,
И потянут степные дороги
К горизонтам сквозным уходить.
И потянет к далёкому краю
Через пыльную эту траву,
Ни дорог, ни тропинок не зная,
Мимо сёл и вороньего грая,
Мимо горькой полыни во рву.
Просто так, по раскидистым плёсам
С непокрытой идти головой,
Чтобы пахло ромашкой и просом,
Чтоб рассвет, залегающий косо,
До конца не иссяк синевой.
Просто так, мимо стриженых пожней,
Широко открывая глаза,
Чтоб следов не хранил подорожник,
Чтобы память ни правдой, ни ложью
Никогда не тянула назад.
Земля
Ты меня вела по всем дорогам
Красотой зовущей и жестокой,
От Задонска к Золотому Рогу,
К улицам крутым Владивостока.
И покамест север жёг туманы,
А в Задонске наливались сливы,
Я учился в маленьком сампане
Уходить к Татарскому проливу.
Одноглазые смешные рыбы,
Кольчатые круглые трепанги
И ветра́ солёные могли бы
Домоседов научить отваге.
Как при расставанье дрогнет сердце,
Я почту их памятью особой —
Тёмноскулых рыбаков-корейцев,
Поморян упрямых с бухты Соболь.
Виноват пред ними:
Забываю
Выучку и смелость мореходца, —
Жизнь моя – степная, не такая;
На земле ей умирать придётся.
Потому что много горя помню,
Вытерпел и выжил,
Но пока
Ласковей травы степной
Никто меня
Никогда не гладил по щекам.
Мать
…Как-то сразу стало тяжело мне:
Я увидел снег и сад… И вспомнил, —
Что подчас проходит стороной,
Давнее, но близкое доныне, —
Детство – в светлом, голубом и синем
Подошло и встало надо мной.
Это было: росы по рассадам,
Листья лопухов, ковыль за садом —
Детства безголосая родня;
Да ещё – в пустую степь дорога,
Радость, непонятная немного,
Песня жаворонка. Песни дня.
Дома было – тусклая лучина,
Душные, до тошноты, овчины,
Дым, который выедал глаза;
Вонь в печи горящего навоза,
В зиму – ветошь в окнах, от мороза
Белым ворсом лёгшего в пазах.
Но не этим памятно мне детство…
Не его дешёвое наследство
Мне дано сегодня вспоминать —
Боль мою вынашивать такую…
Кто-то умный всё, о чем тоскую,
Выразил коротким словом – мать.
До сих пор значенья не утратив,
Самое простое из понятий
Жило в тёплых, ласковых тонах:
В дорогой заботе человечьей,
В близком добродушье тёплой печи,
В ситцевой заплате на штанах.
И доныне памятной осталась
Тела её слабого усталость
К вечеру почти любого дня…
И ещё я смерть её запомнил…
В чёрных, бо́льных трещинах ладони,
Сроду не ласкавшие меня.
Что она жила? Как степь в полыни,
Жизнь её слегла на половине,
От однообразья отупев;
Мир её – заплаты да онучи,
Поле, хата, ребятишек куча
Да коза, поставленная в хлев…
По дороге осыпались клёны,
Гроб несли. И мокрые вороны
Каркали под ветром, оробев…
Вот и всё. Отныне и до века…
Хоть бы фотография в копейку
Памятью осталась о тебе…
Как сказать, что я сейчас, не споря,
Заплачу́ любовью, жизнью, горем,
Чтобы жизнь короткую твою
Воскресить хотя б на долю мига,
Чтобы ты пришла… и тихо-тихо
Голову погладила мою,
На колени положив… Но знаю,
Что по ветру,
Как мятель сквозная,
Дни мои без промаха пройдут;
Что вернусь припомнить дорогое,
Но увижу кладбище другое
И твоей могилы не найду.
И тогда до боли станет горько,
Что одни слова остались только,
Что с тех пор пошёл двадцатый год…
И ещё обидней и больнее,
Что теперь я плакать не умею,
Что лица не помню твоего.
Но доныне – тусклая лучина,
Грязные, вонючие овчины,
Отупенье затхлого старья —
Если этим детство прорастало, —
Что же, детство?..
Для тебя осталась
Боль моя и ненависть моя.
Где-то за Окой
И пошёл я в люди.
Где-то за Окой бродило лето.
Но, навеки окна затворив,
Комнаты молчали.
В тихих клетках
Тихо бормотали снегири.
Снились им, наверно, золотые
Жнивья с неокошенной травой,
В огородах конопли густые
И заря за поймой луговой.
Но на окнах жирно рос столетник.
Жили тени в тине тишины —
Штопали носки,
Считали петли,
Постным маслом мазали блины.
Даже грозы проходили мимо,
Даже ветер шторы не качал.
Домовито пахло хлебом, дымом
И немного – садом…
По ночам
Низко-низко трепетали звёзды
Над седой щетиной камыша.
И тогда уйти хотелось.
Просто
Лечь в саду, в траву и не дышать,
Чувствуя, как, переживши ливень,
Прорастает тёплый чернозём,
Рожь цветёт,
И наливают сливы
Горьковатым молодым вином…
И дрожит слеза росы, что гривна,
Отливая лунным серебром,
Слушая, как на Елец и Ливны
Поезда проносят скорый гром.
И тогда навек проклясть отраву
Комнат, походящих на гробы:
Лучше быть ничьим, как эти травы,
Чем чужим воспитанником быть!
Или половодье рассказало,
Что большая воля впереди,
Что теплеет, что весна настала
И настало время уходить?
Или синий свет звезды падучей,
Канувшей в безмолвие степей,
Мне напомнил горестную участь
Выросших в неволе голубей?
Я запомнил, как, сложивши крылья
И не веря в солнечный простор,
Падал турман на покрытый пылью,
Сумрачный и равнодушный двор,
Насмерть разбиваясь,
Необъятной
Волей захлебнувшись на лету.
Потому и я из голубятни
Без особой жалости уйду.
Я нигде не мог ужиться долго.
Мне хотелось навсегда узнать,
Чем живёт страна,
О чём над Волгой
Зори астраханские звенят.
Широко открытыми глазами
Мне хотелось видеть светлый мир,
Где Хибиногорск цветёт садами
И дымит заводами Памир.
И меня во все концы бросало
На пути открытом и глухом,
От Владивостока до Урала —
Слесарем, шахтёром, пастухом;
И везде дарила жизнь простая
Мне работу, песни и жильё.
И не знаю я, когда устанет
Сердце ненасытное моё!
Орёл
Площадь за водонапорной башней,
Городок в черешневых садах,
Ты минутой прожитой, вчерашней
От меня уходишь навсегда.
Чтобы померещиться нежданно
На пути, в бессонных поездах,
Улицей тургеневской в каштанах,
Липами «Дворянского гнезда».
Голубая ласковая одурь
Хлынет, перехватывая дух.
Я глаза закрою и, как в воду,
В давние владения войду.
Это здесь, на травянистых взгорьях,
От нависших марев неясна,
В серебре дождей, в пунцовых зорях
Тихая равнинная весна
Замирала в соловьином горле,
Прошивала щучьею блесной
Заводи
И осыпала в Орлик
Дымный цвет черёмухи лесной.
Это здесь всему брала начало
Молодость – бездомная, ничья,
Что отговорило, отзвучало
Перекатным говором ручья;
Что теперь средь городов и весей
Развело нас, строить повелев,
Мастерами боевых профессий,
Преданными радостной земле.
Городок – он о́тдал нашей силе
Всё, что стало на ветру грубей:
Рыбоводы – пескарей ловили,
Лётчики – гоняли голубей.
И от пустырей его просторных
В мир – поющий, выпуклый, цветной —
Сто дорог легло прямых и торных
Для мальчишек с улицы одной.
Но и, всё измерив новой мерой,
Не отдам тебя во власть годов,
Первая моя любовь и вера,
Светлый город яровых садов!
Птичья ночь
В ночь ты провожала Сулеймана.
Падал ветер с гор, и высо́ко
Лебеди трубили над лиманом.
Пахло морем, прелою осокой,
Ладанным, сушёным кипарисом.
Рокотал внизу прибой. А там,
Где-то над широколобым мысом,
Глухо волновалась темнота.
Словно низкий горизонт был прорван,
И оттуда, сверху, до утра,
Путь теряя к заднепровским прорвам,
Невпопад стонала казара,
Вожаку тяжёлому не веря.
А внизу, у мола, до зари,
В зябком страхе осыпая перья,
Птичья мелочь билась в фонари.
Шла весна. Апрельские туманы
Тяжелы. Ты собрала причал.
Чудилось – над лодкой Сулеймана
Ветер крылья лебедей качал.
Он уплыл.
В последний раз мелькнула —
И пропала чёрная корма.
Снова ночь, наполненная гулом,
Птичья ночь ложится на дома;
Он уплыл. Смеясь или тоскуя,
Ты уносишь, ускоряя шаг,
То ль от ветра, то ль от поцелуя
Вкус солоноватый на губах?
Девушка
Этот год нестерпимой разлуки
Отошёл, как под утро гроза.
Протяни ко мне лёгкие руки,
Не вели уходить мне назад.
Или я тебя выдумал только?
Или шёл я за сказкой своей
По дорогам, опутанным горькой,
Прошлогодней полынью степей?
Над густыми садами Кубани
Вечер вздрагивал, светел и чист.
О тебе на широком баяне,
Наклоняясь,
Грустит баянист.
Всё живущее —
Криком сорочьим,
Солнцем,
Ветром,
Ручьём,
Соловьём —
По левадам, по липовым рощам
Повторяло мне имя твоё.
Ты весеннею полночью жаркой
Шла с татарскою песней в ладу,
Уплывала на синей байдарке,
А смеялась в вечернем саду;
Это ты незнакомой, но близкой
Открывала непрожитый день —
Сменным мастером, парашютисткой,
Первой
В воздухе,
В море,
Везде.
Ты была деловитой и строгой,
И смеющейся, и молодой…
Я по звонким весенним дорогам
Шесть республик прошёл за тобой,
Задыхаясь, надеясь, тоскуя,
Чтобы встретить на долгом пути
Ту – единственную,
Золотую,
От какой никуда не уйти.
Мне не выдумать радости большей,
Чем работа и песня с тобой.
Хочешь дружбу? —
Бери. Я хороший,
Настоящий,
Весёлый,
Простой.
Родина
Просы́палась с тополя белая вата,
В мальчишество, в давнюю ночь уводя,
Опять колокольчик с почтового тракта,
И песня, и радуга после дождя.
Как будто не годы,
Как будто вчера лишь
По межам, сквозь синие перья овса,
Меня до распутья друзья провожали,
Вздыхали, прощались, просили писать.
И так же смеющийся и босоногий,
Сбегая к задворкам, взбираясь на вал,
Кудрявый осинник тянулся к дороге,
И падал с откоса и шапкой махал.
И только ребята стояли у тына,
И песня-заплачка летела в бурьян,
И весь бирюзовый, как хвост у павлина,
Баско́м подговаривал песне баян.
А нынче никто не стоит на дороге,
Никто к перекрёстку не вышел встречать.
…А может быть, встретят? —
Гармоника дрогнет
И синею лентой сорвётся с плеча;
И, может, подруга стоит у колодца
И ждёт, наклонясь над глубокой водой.
И видит она затонувшие звёзды,
Ночного, июльского неба кусок…
Осталось немного. Холодный и острый
Скрипит под босыми ногами песок.
Семь лет я дружил с незнакомою речью
В казахских кибитках,
В калмыцких возах.
Долины Памира, сады Семиречья
Семь раз отцвели у меня на глазах.
Я мёрз или слеп от горячего пота,
Меня малярия трясла через день.
И всё же подруги-друзья, и работа,
И радость, и песня встречали везде.
Мы хату, где выросли, любим. И всё же
Я твёрдо не знаю до нынешних дней,
Донская ль станица мне будет дороже
Иль, может, сады Семиречья родней.
Там яблоки зреют такие ж, как в Курске,
Там тоже в июле земля горяча,
И девушка ждёт. И в глазах её узких
Такие же звёзды дрожат по ночам.
И где она, Родина?
В тёмных и диких
Амурских лесах, на окраинах льдов,
В туманах и вьюгах и в розовой дымке
Цветений и в бронзе осенних хлебов —
Лежат от Амура до горла Дуная
Большие, зали́тые солнцем края…
И всюду пройдёт молодая и злая,
Такая широкая юность моя.