Студенты
Это —
Сумерки сразу за шторой.
И – зима.
И – университет:
Коридоры,
лектории,
споры,
Перебор новостей за сто лет;
Вороха сногсшибательных истин,
Пятитысячный гул в перерыв,
И писание
до вывиха кисти,
Все тома до листка перерыв;
И от Кирши Данилова —
К Прусту:
«Вертер»,
«Зимняя сказка»,
«Кобзарь»…
…И зима
В кабинете искусства
Зажигает волшебный фонарь.
Только
тысячелетья,
седея,
Новой жизнью откроются вдруг,
Там,
где плачущая Ниобея
Насмерть вкована в трепетный круг.
Греки! —
И после смерти не тлеть им…
И припомним потом, старики,
То, как нам,
Восемнадцатилетним,
Целый мир открывал тайники.
Как мы жили? —
В немеркнущем гуле
С поздних лекций
в столовую шпарь…
Песни,
смех,
толкотня в вестибюле,
Ночь.
Закутанный в иней январь.
И – кино на углу, за полтину,
И – квартал в болтовне искружив, —
Сон в четвёртом часу,
Ламартина
До утра под щеку положив.
Герценовцы
Вот и деньги на билеты
Литера на все дороги,
И уже мы не студенты,
А, простите, педагоги.
Это всё же как-то странно:
Кто же встанет утром рано,
Чтоб извлечь кусок штанины
В кипятильнике из крана?
Кто же, уподобясь гуннам,
Спляшет, нашего быстрее,
Перед идолом чугунным —
Вечнохладной батареей —
И, во сне увидев лето,
Свирепея на морозе,
До упада, до рассвета
Будет спорить о Спинозе?
Как смогу на свете жить я
Без такого общежитья!
Жили – вместе.
Пели – хором…
Где другой – тесней – отыщешь,
Чем друзей весёлых кворум
Человек, примерно, в тыщу?
Мы стоим пред институтом,
Перед запертым Сезамом,
Мы прощаемся…
И тут нам —
Полчаса для мелодрамы.
Ну, во-первых,
В самом деле,
За пять лет своей работы
Мы впервые пожалели,
Что окончились зачёты;
И внезапно стало горько,
Что другому – наша верность,
Что ни тройка, ни пятёрка
Не обрадуют теперь нас.
Сад —
Кривой дорожки лента,
Полдесятка лип зелёных,
В наши годы бывший чем-то
Вроде рая для влюблённых, —
Что теперь, скажи на милость,
Нам заменит сад тенистый?
Сколько здесь переженилось
Математиков, лингвистов!
Во-вторых, конечно, Мойка —
Эта гордость рек российских,
Где звенели льдины столько —
Голубой весны записки,
Где наш корпус
Мёртвой стойкой
Встал,
Навек в неё влюблённым…
С этой самой Мойкой
Ой как
Расставаться не легко нам!
Бешеный её фарватер
Так знаком,
Как старожилам —
Коридоры alma mater,
Где сначала нас кружило.
И, наверно, из-за Мойки
Нам придётся ставить двойки.
Ибо – химик иль зоолог —
До предмета дела мало, —
Мы ребят научим в школах
Географии сначала.
И пускай ребята эти
Позабудут всё на свете:
Не найдут на карте Камы,
Не заметят Волги-мамы,
Но пускай всегда найдут
Нашу Мойку,
Ибо тут,
Как картинка в синей раме,
У воды обрёл приют
Самый знаменитый,
Самый
Герценовский институт!
Расставание
Это волны идут обратно,
Это кружится у висков,
Повторяемый многократно,
Влажный шорох морских песков;
И в мерцающей влаге шлюза,
Где лобастый проплыл бычок,
Неподвижно висит медуза,
Словно шёлковый колпачок.
Берег, вытянувшийся длинно,
Остробокой скалы карниз…
И подброшен доской трамплина,
С восемнадцати метров – вниз,
Замирая, летишь, как птица,
В непонятную глубину…
И зачем мне такое снится —
Будто я ухожу ко дну?
Это только одна минута,
Напряжённая, как прыжок!
Это прямо у института
Бродит стрелочника рожок.
Чемоданы в цветных наклейках:
Благовещенск. Уфа. Кавказ.
Погодите! Пускай нас «лейка»
Вместе снимет в последний раз!
Там – полночные остановки.
Там – по всем колеям кружись:
Наркомпросовские путёвки —
Наше право и наша жизнь.
А сейчас помолчим.
За нами
Замер город, навек родной, —
С полумесяцами, с дворцами,
С тихой музыкой над Невой…
Снова белых ночей тревожность,
Снова нам до утра бродить,
Чуя полную невозможность
Не томиться и не любить…
Запах тонкий такой и пьяный
От настурций и алых роз,
Словно одурь лесной поляны
После первых весенних гроз, —
Это Марсово поле рядом…
И, в другие стремясь края,
Попрощаемся с Ленинградом —
Нашей молодостью, друзья!
Нам откроет земля дороги,
Еле видимые во мгле.
Значит, нынче нам, как немногим,
Счастье выпало на земле:
В древнем мире
Её историй
Потаённые знать пути.
В окна светлых аудиторий
Зимний вечер вступал с пяти.
И, как после спектакля в ложах,
Мгла стояла в углах – сера.
Перепутав впотьмах галоши,
Расходились профессора.
Нам же, путавшим Конта с Кантом,
Наступала тогда пора
По брошюрам и фолиантам
Путешествовать до утра,
До бессонницы, до забвенья
Места,
времени,
личных бед…
Дни – как цепи огромной звенья,
Протянувшейся на пять лет,
На пять долгих, покамест в муке
Наших поисков,
как в золе,
Пробивался к нам свет науки,
Словно свет от звезды к земле.
Тихо.
Дальних путей дымок ли,
Час разлуки иль встречи – пусть —
Потревожил нас…
Что ж мы смолкли,
Радость в сердце тая и грусть?
Так грустят пред отлётом птицы…
Ночь. В знакомых проулках – свист.
Где-то дремлет доцент Трубицын,
Удивительный наш лингвист.
И профессор Иван Иваныч
Спит, в Элладу свою влюблён.
Что во сне он увидит за ночь —
Тень Гераклову, Парфенон?
Иль дороги в стране рассветной,
Что открылись его птенцам?
Память, память!
Навеки светлой
Сохрани в нас любовь к отцам!
Семафор подымает руку,
Прокричал паровоз. Пора…
Не прощаемся; мы разлуку
Повстречали ещё вчера.
Убеждённые в нашей вере,
Дружбу славили и подруг.
И рубиновое «Тавквери»
Обходило в бокалах круг.
Пусть затихнет теперь далече
Песня-думка друзей моих:
Общежитья любого крепче
Породнил нас последний миг.
И запомним, как утром рано
Голубели в огне зари
У кавказского ресторана,
Словно ландыши, фонари.
Вот и кончено.
Мимо, мимо
Стрелки.
Будочники.
Мосты…
Нарастает неумолимо
Ощущение высоты,
И – прыжок, выгибаясь круто,
Вниз,
навстречу волне седой.
Это здание института —
Как скала над морской водой.
Это выпрямилась пружина,
Нагнетавшаяся пять лет,
И, подброшенные с трамплина,
Мы уходим в зелёный свет
Всех просторов страны родимой,
Чтобы вынырнуть сквозь пургу —
В тундре ль голой и нелюдимой,
На камчатском ли берегу —
И построить там город башен,
Светлых улиц,
больших садов.
Это гордое право наше —
После щедрых своих трудов,
В колыбели, под тёплой новью,
Видеть мудрую жизнь зерна.
Мы платили земле любовью,
И земля нам навек верна.
Значит, здесь ни при чём разлука,
И, ловя голоса друзей,
Отзовётся Охотску Луга —
Всей страною, любовью всей!
Из книги «Белый город»
Над Донцом
О, Донче! Не мало ти величия, лелеявшу Князя на влънах, стлавшу ему зелену траву на своих сребреных брезех, одевавшу его теплыми мъглами!
Проплачет кулик-веретенник.
Сомёнок, играя, плеснёт,
Листву осыпающий донник
Заглянет в затон
И уснёт.
И станет настолько просторно,
Что даже
Причал у воды
И выгиб тропинки неторной —
Как след половецкой орды.
А я —
На мгновенье – бездомный,
Как этот осенний репей, —
Застыну
Росинкою тёмной
В широкой ладони степей.
И плач Ярославны в тумане
Расскажет, что Игорь погиб.
Старик
Пронесёт на кукане
Широких
неведомых рыб.
«До хутора, – спросит, – далече?»
Нагнётся к лицу моему:
«Ты здешний?..»
А я не отвечу.
Вопроса его не пойму.
Пройдёт пароход,
водомеря,
И с дынями —
следом —
баржа,
А я
Ничему не поверю,
Иное во тьме сторожа.
И видится дальнему взгляду —
Драконом морским
От жилья
На вёслах
летит к Цареграду
Олега резная ладья.
И крик лебедей на лиманах,
И запад —
Бездонен
И рус:
Орлы на безвестных курганах,
Седая
Былинная Русь.
И чем она сердце волнует —
Такая родная —
до слёз,
Траву разметавши степную,
Как пряди серебряных кос?
Не тем ли, что в битвах шатала
Полмира
Тяжёлая рать,
Что синих небес
Не хватало
Просторы её накрывать?
Не знаю.
Не вспомню.
Но снова
Я, клявшийся в верности ей,
У дикого плёса ночного
Поверю всей кровью моей,
Что в тихом осеннем затоне,
Разбитые
В жарком бою,
Храпя,
Половецкие кони
Студёную ловят струю.
И то не луна
На ущербе,
А в ночь —
под водою светла —
Висит на затопленной вербе
Лука золотого седла.
Эстафета
Всадник скрылся в пшенице
Возле низких ракит,
Только шапка, как птица,
Над пшеницей летит.
И погоня от брода
По летящей, по ней,
Бьёт, не спешившись, с ходу,
С запалённых коней.
Как сквозь дымку всё это,
Как во сне оживёт:
Степь Задонская. Лето.
Восемнадцатый год.
И высокий, сутулый,
С тёмной мукой в глазах,
Навзничь брошенный пулей,
Неизвестный казак.
С боязливою лаской —
Чувством тёплым одним —
Два дружка, два подпаска
Наклонились над ним.
Смерть его распростёрла,
Словно крест, у межи,
Кровь толчками из горла
С тихим свистом бежит;
И не слышно ни слова,
И дыхания нет,
Лишь из пальцев лиловых
Чайкой рвётся пакет.
А куда его надо
И кому передать? —
Не случилось ребятам
Научиться читать.
Но сияние алой
На папахе звезды
Больше слов рассказало
Пастухам молодым.
И, дорогу срезая
По широкой кривой,
Старший, набок сползая,
Поскакал к Таловой.
Там за волю сражаться,
Как своих сыновей,
Вёл полки богучарцев
Василенко Матвей.
Ой вы, дальние дали,
Ветра вольного гик!
…А второго пытали
Лютой пыткой враги.
Рыжий сотник глумился:
«Что ж ты, милый, молчишь?
Где товарищ твой скрылся?
Не видал, говоришь?»
И нагайка, змеёю
Завиваясь к концу,
Била, бешено воя,
По глазам, по лицу…
И ни слова, ни знака.
Сотник вскинул клинок:
«Что же, скажешь, собака?»
Но молчал паренёк.
Словно в поле ромашка
Под свистящей косой,
Пал он, срезанный шашкой,
Непокрытый, босой…
Гей вы, степи, далече
Ваш дымится восход!
Смертною пулею мечен
Восемнадцатый год.
Таловая и Лиски,
Воронцовка, Бахмут!
Поимённые списки
Павших не перечтут.
Но об этом подпаске
Есть: «Погиб за народ
Васька Савинков. Ваське
Шёл пятнадцатый год».
Свежий ветер
…И валлисы прокатывают тьму.
С разбегу, срываясь с ковыльных вихров,
Он рокотом ночь наполнял до краёв,
Мёл росстани и, обогнув полустанок,
Свистел, задыхаясь, в обрезки жестянок
И долго обшаривал поле, шурша,
Пока пробирался в овсах на большак.
Но здесь он ударил о камень крылом,
И шум его смял нарастающий гром,
Который катился, горяч и жесток,
Петляя кривым большаком на восток.
…………………………..
Старик, ночевавший в степи с табуном,
Был с детства с угрюмою степью знаком,
И он различал, когда ветер гудел
В ровчаг иль звенел, залетев в чистотел;
Но этот тяжёлый, немеркнущий гром
Впервые родился в просторе степном.
И через тростник, обступивший реку,
Старик, спотыкаясь, бежал к большаку.
…………………………..
На пару минут, погасив фонари,
Ребята сошли к старику покурить.
Как тёплые звери, урчали машины,
Белёсые искры взлетали и гасли,
Тянул над обрывом, заросшим крушиной,
Прогорклый дымок разогретого масла…
И долго металась какая-то птица,
И там, где курилась дорога пустая,
Скрывались машины, на гусени́цы
Кривую дорогу, как ленту, мотая…
Бил перепел в просе бессонно и люто,
А он всё стоял, улыбаясь чему-то,
Смешно, как во сне,
Над дорогою взрытой,
С кисетом пустым,
С головой непокрытой.
Февраль
Сторожка степь.
А ты молчи,
Ты выслушай её, как птицу.
И ты поймёшь,
Как горячи
Снега февральские в зарницах.
Они нетронуты ещё.
Но ветер, путаясь в одоньях,
Уже твоих коснулся щёк
Упругой, влажною ладонью,
Уже смахнул снежинку с век,
И ноздри тронул прели запах…
Но ты – домашний человек.
А бурый зверь унёс на лапах
Вчера ещё из ровчага
Комки холодной, потной глины,
И, морду повернув к бугам,
Он захлебнулся воем длинным.
Ты слышишь?
Тишину деля
Давно разрушенной усадьбы,
На мокром насте февраля
Всю ночь играют волчьи свадьбы;
Ты слышишь?
Сыч кричит к утру:
Он знает время половодья.
И снег темнеет на ветру.
На унавоженных угодьях
Ползёт сквозь лунки пар густой.
И рушит сумерки сырые, —
Как дальний грохот поездов, —
Запущенный в сарае триер.
Вчера пришёл издалека
В ровчаг – старик с бородкой редкой.
На двух единственных клыках
Растёр черёмушную ветку
И сплюнул жёлтую слюну…
Он знал теперь начало сева,
Расчёт кормов в кормушках хлева,
Расчёт бригад…
Он знал весну
И землю, понятую снова.
А ты – неопытный – навек,
Как зверь —
Её почувствуй зовы
И победи – как человек.
Капель
Вот будто мех в руках у гармониста
Вздохнул протяжно в тишине и смолк.
Малиново рассыпались мониста,
И зашуршал, почти неслышно, шёлк.
И голос мне почудился, несмело
Ведущий песню.
В страшном далеке
Петух сквозь сон горланил очумело,
А может – ветер плакал в лозняке…
Но я узнал моих давнишних бедствий
И радостей моих простой исток, —
Всё то, что в кровь мою вселилось в детстве,
Навек,
Как солнце – в трепетный листок.
И сразу – сквозь закрытые ресницы —
Знакомое:
Полуночи пора.
Ползут возы.
Их говор будет длиться —
Медлительный и древний —
До утра.
Они обозом по тылам кочуют:
От станов полевых – к селу и вспять,
В степной простор,
Где тракторы ночуют,
Где – вот уже какую ночь! – не спят.
Там секретарь райкома —
Непоседа,
Облазив все бугры,
От пыли сед,
Мечтает подремать часок до света,
Трясясь на «форде» в дальний сельсовет.
Но, вспомним, что ещё вчера на трактор
Послал шофёра сам,
Он по грязи,
Весёлый, добирается до тракта
И там кричит кому-то: «Подвези-и».
И снова – ночь.
Лежать в скрипучей фуре,
Простую песню выдумать без слов,
В ней – звёзды,
Тракт,
Туманы на савуре,
Звенящий клёкот утренних орлов
И вешних луж лиловые плешины,
И надо всем, перерастая век,
Ведущий в бой послушные машины,
Как в сказке – всемогущий человек.
Ему усталость – терпкая отрада,
И звон монист, коль девушка мила…
…За окнами
В проулках Ленинграда
Клубилась мягко мартовская мгла;
Гудел под ветром жёлоб водосточный,
И, разбиваясь где-то там, вдали,
Весенние
В капели полуночной
Играли мелким звоном хрустали…
Дружба
Нет, не трубы поют
У глухой пограничной реки,
Это вы – агрономы,
Строители и горняки.
Это в зорях прозрачных
Дыхание вашего дня,
Это время, в котором
Сердца ваши бьются, звеня.
И пускай расстояний
И времени посвист жесток, —
Словно реки к морям,
Эшелоны идут на восток,
Словно реки к морям…
И, считая мостов горбыли,
Я найду вас, друзья,
На краю беспокойной земли,
Где в неласковых скалах
Запойно, недели подряд
Океанские штормы
Горчайшею влагой пылят.
Я найду вас, друзья,
И почувствую снова острей
Ту особую, грозную
Тишь крепостных батарей,
Средь которой тревожно
Почудится вдруг, что вот тут
Пушки только застыли на миг —
И сейчас оживут.
И обрушат в пространство,
В недвижный небесный затон
Динамита и стали
Ревущие тысячи тонн.
Я не мальчик – бояться!
Враги появляются пусть!
Каждый винт батареи
Я знаю, как стих, наизусть.
Нас встречала заря
И ко сну провожала заря, —
Так вершили работы мы,
Питерские слесаря,
Чтобы пушки, открывшие
Многодюймовые рты,
Заселили над морем
Нависшие хмуро форты́.
Никогда не забыть мне
Бесснежного марта мороз,
Восьмибалльного ветра
Косые укусы до слёз
И проклятую пыль,
Покрывавшую нам до ресниц
Обожжённую кожу
Небритых, распухнувших лиц.
Но – как черти – весёлые
Ехали мы с монтажа.
Был апрель. За кормой
Колыхалися звёзды, дрожа.
И навстречу – фрегатом,
Взлетевшим на пенистый вал,
В корабельных снастях,
В белых молниях порт наплывал.
И тогда я уверовал
В тихий предутренний час
В неразрывное братство,
Навеки связавшее нас.
Не зарницы гранат
Полыхают в далёких морях —
Это наша работа
Горит, как полночный маяк,
Наша гордая сила,
Великой семьи сыновья,
Наше верное дело,
Где жизнь и твоя, и моя!
Портрет
Там, где девочкой русой росли вы,
Пахли зорями тёмные сливы,
И, вползая на низенький вал,
Лопухов и дремучей крапивы
Неуёмный прибой бушевал.
Было весело пальцами трогать
Месяц, гнутый, как филина коготь,
Под берёзой, на дне родника,
Чтоб в студёном струеньи по локоть
Загорелая ныла рука.
Или зорь золотые серёжки
Обрывать на пахучем горошке,
Где, омытые свежей росой,
Повиликой заросшие стёжки
Пахнут тёплой землёй и грозой.
А когда закипала в долинах
Перекличка ночей соловьиных, —
Петь и плакать меж лунных дерев,
От весны, от садов тополиных,
От неясной тоски охмелев.
Всё вам чудилось ночью недлинной,
Что роман оживает старинный,
И, пруды поволокой обвив,
Смотрит в окна цветущей калиной
Тень тургеневской чистой любви.
Всё казалось: за полем, за чащей
Мимо мчится жених настоящий,
Чтобы снова исчезнуть в былом,
И черёмуха тройке летящей
Машет белым лебяжьим крылом.
Вот и юность над речкой полесской
Отзвенела капелью апрельской…
Чем же кончились девичьи сны?
Может, долей учительши сельской,
Просто ль – мужем забитой жены…
(В чёрном омуте ночи имперской
Только эти дороги ясны.)
Там, где девочкой русой росли вы,
Я ходил по-иному счастливый, —
Так же плыл над садами рассвет,
Так же пел родничок говорливый,
Из-под пня пробиваясь на свет.
Только клумбу пред ним без прополки
Заглушило татарником колким,
Дом, рассыпавшись, сполз под откос,
И альбом на разломанной полке
Пухлой лёссовой пылью зарос.
Меж обложек – бумажная каша.
Сохранился плешивый папаша —
Земский писарь: усы да мундир, —
Да ещё фотография ваша —
Девяностых годов сувенир.
Ночь
Луны в августе над Окою
Красноваты и широки.
В голубином ночном покое
Чуть колышутся тростники.
Пахнут хмелем сухим баштаны,
Мятой сонною, луговой.
Звёзды,
Синие как тюльпаны,
Низко-низко над головой.
Слышно:
Вышел с разъезда скорый,
Шпалы стонут под изволок.
Замирает у семафора
Дальний стрелочника рожок.
В крайних улицах —
тихо, пусто…
Ночь пробродишь всю напролёт,
Сам не зная, какое чувство
И зачем, и куда зовёт.
Разметавшись по всем дорогам,
В тёплом сне молодых ракит,
Над Рязанью и Таганрогом
Вот такая же ночь стоит.
И такие ж, как я, ребята
Провожают подруг, не спят.
Так и надо им…
Ну а я-то?
Что мне – горе чужих ребят?
Я не думаю о подруге.
…Спотыкаясь впотьмах, шепчу:
«Что мне девушки всей округи, —
Я и видеть их не хочу!
Я – такой… Я совсем не лирик.
Да!»
…А звёзд бесконечный шлях
Всё светлей на ночных лугах.
У заставы бродячий лирник
Спит, раскинувшись в лопухах.
Я ему говорю, вздыхая:
«Дед, а я вот хожу… ищу…
Может, всё-таки есть такая,
О которой теперь грущу?
С ней одной повстречаться мне бы…
Чем я хуже других ребят?..»
Лирник спит.
Розовеет небо.
Тише тополи говорят.
На лимане
Мне всё равно.
Но в этот час,
Когда прилив гремел ещё
И синий свет дрожал, лучась
Почти у самых щёк
В летящих каплях, —
Это дождь
Был тёпел на твоих губах,
Бубнил в намокший макинтош,
И он резиной пах.
И кто-то хлюпался в куге.
И, опрокидываясь в дол,
Как аист – на одной ноге
Дремал в воде костёл.
Да под водой звезды игла,
Скользя, мерцала, как блесна.
Покачиваясь, ночь плыла,
Навек не зная сна.
Я знал, что это наяву
Не клочья мокрой темноты,
Не ночь – года мои плывут
Со всем пережиты́м.
И может быть, за все дела,
За жизни час любой
Наградой эта ночь была
С звездой. С дождём. С тобой.
Тишина
Двенадцать.
Привод замирает со стоном.
И чувствуешь ноющую тишину,
Как будто на судне,
Открывшем кингстоны,
Уходишь версты полторы в глубину.
Двенадцать.
Шабашит последняя смена.
В огромном цеху —
Присмиревшем, ночном —
Становится слышно, как бьётся о стены,
Как глухо пульсирует степь за окном.
Там воду сосут тростниковые стебли,
В струну выпрямляются листья куги,
Тмин тянется, от напряженья колеблясь,
И на четверть за ночь растут лопухи.
На перьях вырея, шершавых и острых,
Крупинки ещё колыбельной земли,
Он вынес их в ночи свирепого роста,
К теплу пробиваясь в зелёной пыли.
В те ночи, что ходят в степи с тракторами,
Девичьи зазывные песни поют,
Над плавнями тонко звенят комарами,
Зовут и зовут, и дышать не дают…
Двенадцать.
Завод закрывает ворота.
А нам до посёлка – четыре версты
Над Доном, по берегу, где огороды,
Ольшаник и дикой малины кусты.
Нам видно,
Как в кузнице, возле совета
В два молота тянут тележную ось,
И пламя взлетает к деревьям,
И с веток,
Чадя, светляки рассыпаются врозь.
А рядом —
Роса на широкой леваде,
На белых черешнях, где, осоловев,
Как щёлканье струй родниковых
В прохладе
Считает всю ночь серебро соловей.
Нам долго стоять здесь,
Намокшим по пояс:
В саду твоём – мальвы, куда ни ступи, —
Пока соловей замолчит, успокоясь,
Покамест пройдёт мариупольский поезд
И стихнет гудок паровозный в степи.
Лес заповедный
На затравевших берегах
Берёзы облик – рус,
И теплится в его ногах
Мерцанье тихих русл.
Ленивые плывут ручьи
Под соловьиный щёлк,
И ясен, хоть узор строчи,
Воды зелёный шёлк.
Под ним
На бой пройдёт налим,
Открыв усатый рот,
Над ним
С орешины на лим
Скворец перепорхнёт.
И вновь разглядывает лес
В ручьях своё лицо.
Ни тонкий звон рыбачьих лес,
Ни поиск выжлецов
Не нарушают ровный хор,
Зелёный шум вершин.
Идущий к птичьим гнёздам хорь
Не слышен за аршин,
Лишь иволга, литой парчой
Крыла
взрезая синь,
Жёлто-зелёною свечой
Мелькнёт в листве осин…
Сюда на день
От книг, от числ
Приди и лба не морщь —
И светлой мудрости учись
У заповедных рощ.
«Высоки́ пушистые берёзы…»
Высоки́ пушистые берёзы,
Белый сад прозрачен напролёт.
Только там, где пояс неба розов,
Всё звончей подземный ключ поёт.
Ни дышать, ни видеть не хочу я —
Деревом у светлых берегов
Стать бы мне,
Весь мир просторный чуя
Где-то возле сердца своего.
Горю своему не потакая,
Не будить, не трогать эту тишь,
А она – весенняя —
Такая,
Что её руками ощутишь.
Вот трава заснула – в сизых бусах;
Месяц побледнел, а я не сплю…
Только пусть тебе не снится,
Русой,
В этот час, как я тебя люблю.
Апрелевка
В ту ночь
капели пели как —
Припомнить не смогу.
И станция Апрелевка
До самых крыш в снегу.
И дальних стрелок
киноварь —
Под красным фонарём —
Мне говорит:
опять январь,
Как прошлым январём;
И в инее акации,
И ночь идёт ко сну…
А я пришёл на станцию
Встречать свою Весну.
Она и в январе легка,
Летит в такую рань
На станцию Апрелевка
Со станции Любань.
Память
Снова пух тополиный на хатах,
И – весна,
И закат, отпылав,
Угасает в тычинках мохнатых
Бело-розовых кашек и мальв.
Погляди в потемневшую воду:
Тонкий месяц внизу
Да камыш,
И в бездонную глубь небосвода
Чёрной молнией падает стриж.
Зыбкий мир отражений беззвучных
Сохранит на мгновенье вода, —
Он сверкнёт на вечерних излучьях
И как дым пропадёт без следа.
Мне же,
Волею чьих-то решений,
Суждено через тысячи дней
Проносить эту жизнь отражений
Звонкой – некогда – жизни моей.
Всё, что плакало и говорило,
Злая память моя,
Как вода,
В потайной глубине повторила
Безъязыким – уже навсегда.
Тот закат разве розовым не был?
Месяц – тонким?
Недвижным – камыш?
И не так ли в бездонное небо
Падал чёрною молнией стриж?
Только пахло малиной лесною,
Да скрипел коростель за плечом,
Только девушка пела со мною, —
Не забыть и не вспомнить – о чём…
Что же, верить ли в правду иную,
Или сам от себя устаю —
То ли в речку гляжу я степную,
То ли в тёмную память свою?
Может, девушки не было вовсе,
И вовеки над сонной рекой
Не качался камыш на откосе,
И зари не бывало такой;
И всё то,
Что любви продолженьем —
Не померкнет с моей сединой,
Было только
Немым отраженьем
Прогремевшей минуты одной?
Фотография
В твоём саду
Играли в мае грозы,
И у окна раскрытого,
Вдвоём,
Всё говорили тонкие берёзы
О чём-то непонятном, о своём.
А карточка дешёвая стояла
У изголовья,
На кривом столе,
Где хризолитов тёмные кристаллы —
Его подарок —
теплились во мгле.
Ты, как на солнце,
На неё смотрела,
Прикрыв глаза,
чтоб ожил Он на миг,
И, спать ложась,
Её у сердца грела,
Чтоб был Он в снах девических твоих.
Ты так была
Весь год томиться рада,
Сдавать зачёты,
Тосковать навзрыд,
Чтоб Он
Белёсой ночью Ленинграда
К тебе ворвался —
весел и небрит;
И внёс с собою
Тишь ночей суровых,
Полынный запах, ветровой простор,
Дымок ночлегов партий поисковых
И образцы пород
с далёких гор.
И, карточку целуя,
Ты не знала,
Что год назад,
весенним днём,
в горах
Погиб
В лавине снежного обвала
Её двойник,
В твоих живущий снах.
«Как будто бы лес был и наш, и ничей…»
Как будто бы лес был и наш, и ничей —
Всё жило само по себе:
Смотрела звезда в обмелевший ручей,
К чужой непричастна судьбе.
И в тихом яру,
Над бочагой,
Кусты
Вели разговор о своём,
Им не было дела до синей звезды,
Которой мерцал водоём.
Но миром командующий человек,
Я соединил их в одно
И отдал усталой звезде на ночлег
Ручья обмелевшее дно.
Я ветви черёмух склонил над ручьём,
И листья прохладные их
Не смели всю ночь говорить ни о чём,
Помимо желаний моих.
И шла моя выдумка
Спорить и жить —
Совою, росинкой, травой,
Чтоб в сказке, которой нельзя повторить,
Ты мальвой росла огневой;
Чтоб ты
Отгоняла минувшее прочь
И всё же,
с другим,
не смогла
Забыть обо всём,
Чем в последнюю ночь
Со мною богата была.
«Снова тополь лепечет вполголоса…»
Снова тополь лепечет вполголоса,
Вспомнишь песню,
И песня – слышна:
Замирая,
От Ливен до Полюса
Голубая стоит тишина.
Только дальняя-дальняя рация,
Долетев,
Прозвенит, как ледок…
Весь в жасмине,
В цветущих акациях,
Задремал над рекой городок.
И в лугах его,
Затканных росами,
Где ромашек сугроб
не суров,
Трудно верить,
что там,
за торосами,
В лютой пене полярных ветров,
Дважды сильное силой содружества —
Встало,
Чокнулось скрежетом льдин,
Человека весёлое мужество
С белой смертью один на один.
Но далёкое радио послано,
И ему нас тревожить дано
Страшной силою тайны непознанной,
Словно —
с Марса доходит оно.
Чайка
То ли море летучею горстью
Пену вскинуло под облака, —
Что ж ты плачешь, крылатая гостья,
Над высоким окном маяка?
Вся – как воздух серебряно-синий,
Как бездонное небо – в упор,
Как в июльский рассвет над пустыней
До беспамятства вольный простор, —
Не в тоске ты живешь, и не горем
Полон этот, плывущий за плёс
В ветре, в брызгах и солнца и моря
Смех – от дикого счастья – до слёз!
«Тихие ветры гуляют над степью…»
Тихие ветры гуляют над степью,
В жёлтой пыли угасают следы.
Душному,
Сонному великолепью
Трав и садов не хватает воды.
Жалобный голос телка с огорода,
Пчёлы,
И мёд – как размякшая медь…
Так одомашнена эта природа,
Что и кузнечики бросили петь.
Мне ни к чему годовые запасы:
Небо не всунешь в заплечный мешок…
Этот телёнок – ходячее мясо,
Тихой судьбой приготовлен в горшок;
Это рябая жена счетовода,
В сахаре выварив с вишен оброк,
Словно телятину —
Хочет природу
Высушить, законсервировать впрок.
Глупая!..
Если б к тебе мимоходом
Сад протянул не листву, не цветы, —
Банку плодов, засиропленных мёдом,
Как бы была осчастливлена ты!
И в тайниках коммунальной квартиры,
Зависть угрюмых соседей будя,
Жили бы летних степей сувениры —
Без ветерков, без грозы, без дождя.
Ну, а ко мне равнодушны соседи;
Комната.
Окна.
За окнами – тьма.
Ворсом морозной и нищенской седи
В них с октября поселится зима.
И ленинградское хмурое утро
Будет следить, как, ровняя уто́к,
Ткёт тишина
Равнодушно и мудро
Тёплых снегов оренбургский платок.
Что́ я,
Влюблённый в рождение жизни,
В каменной изморози отыщу?
Солнце не выглянет,
Дождик не брызнет,
Песню-коленце не выведет щур…
Но у меня
Неотцветших черёмух
Гроздья
Походная папка хранит.
Тронь! – и раскатами первого грома
Даль предвечерняя заговорит.
Тронь! – и ветрами скитаний
и странствий,
Плеском,
Прозрачною песней дрозда
Хлынут в лицо грозовые пространства,
Тенями вдаль проскользнут поезда.
Но у меня,
Поведённые болью,
Сокол упругие крылья простёр…
Знала ли ты поднебесную волю,
Душу,
Летящую в ясный простор?
Твой обиход установлен и прочен:
Трезвая жизнь,
С лебедями кровать.
Благо – сосед беспокоен не очень,
Заперты двери… О чём горевать?
Но благоденствия сытую силу,
Ровный покой от еды до еды
Вешняя ночь от меня уносила,
В лазах звериных теряла следы…
Радуйся! —
Гор родниковые кряжи,
Лес, начинающий лосем трубить, —
Кажется, я ничего здесь не нажил,
Кроме уменья живое любить.
Радуйся! – Ты домовита.
Но снова,
Трижды голодный, покинув жильё,
Только на отблеск костра путевого
И променяю довольство твоё,
И при кончине моей на рассвете
Встретит
Не узкий бревенчатый сруб —
Небо,
Бездонное небо и ветер —
Шёпот моих остывающих губ.