Маленькие руки
Слёзы – как разведчики
Будущей разлуки, —
Худенькие плечики,
Маленькие руки.
Всю-то ночь до света ей
Толковал пустое:
Забывать – не следует,
Горевать – не стоит.
А убьют, неловкого, —
За другого выйдешь,
Давнего, далёкого
Этим не обидишь.
Да не плачь на выданье —
Не один на свете…
…И доныне стыдно мне
За слова за эти.
Станция у речки,
Стыки-перестуки,
Худенькие плечики,
Маленькие руки.
Скучная-прескучная,
За слезой слезинку
Прятала в прикушенную
Мокрую косынку.
Знаю, не из гордости —
Не томиться чтобы,
До отправки поезда
Промолчали оба.
Трудно как, далече как
Нынче до подруги!..
Худенькие плечики,
Маленькие руки!
Месяцами долгими
Бой без перерыва,
Брызжутся осколками
Яростные взрывы.
Гибель свищет с воздуха,
Ходит за плечами
Целый год без отдыха,
Днями и ночами.
Кто мне был товарищем,
От беды спасая,
Я не знал вчера ещё,
А сегодня знаю!
Чья защита жгучая
И какая сила
Гибель неминучую
Мимо проносила:
Вы за всё ответчики —
Милые до муки,
Худенькие плечики,
Маленькие руки…
В эту полночь
В эту полночь, когда пред нами
Поле в злобном кипит огне,
Ты о ком там грустишь, на Каме?
Обо мне иль не обо мне?
В чёрных вихрях земли и дыма,
Пред последним броском вперёд,
Мне здесь просто необходимо
Знать, чем сердце твоё живёт.
Ты действительно почтальона
Целый день прождала с утра
С той открыткой, что в батальоне
Я хотел написать вчера?
Ты и вправду в тоске бесслёзной,
Лишь за то, что тебя люблю,
Холодеешь, когда я мёрзну,
И не спишь, когда я не сплю?
А сынишку в руках качая,
Чтобы помнил отца малыш,
Ты ему про меня ночами
Говоришь иль не говоришь?
В яме, вывернутой снарядом,
Ожидая атаки знак,
Я шепчу тебе: слышишь? – Надо!
Я хочу, чтобы было так!
Я хочу, чтоб тебе грустилось
Обо мне. Об одном. Без сна!
Чтобы кровь в твоём сердце билась
Так, как бьётся в моём она.
Чтоб открытки ждала с рассветом,
Той, что я не послал вчера…
…Вот рванулась сквозь дым ракета,
Перекатом пошло «ура»!
Комом скатываясь в воронки,
Перепрыгивая пеньки,
Поспеваем. Гремят «лимонки»,
Кровь окрашивает штыки.
Растекается наша рота
По траншеям во все концы.
Вот и немцев уже из дзотов
В снег выкидывают бойцы…
И над липкими их штыками
Ходит ветер по всей цепи…
Спи, далёкая, там, на Каме,
Зря тебя я тревожил. Спи!
«Я за то тебе благодарен…»
Я за то тебе благодарен,
Что живёшь ты в моей судьбе,
За пустяк, что тобой подарен,
За тоску мою по тебе;
Что не купленною любовью —
Самым чистым огнём мечты
У солдатского изголовья
Крепче смерти стояла ты!
«Как хорошо, прижавшись тесно…»
Как хорошо, прижавшись тесно,
За столько лет вдвоём молчать;
Всё этой тишине известно,
На что не надо отвечать.
Мы выстояли в поединке,
Но с нами старые бои.
В них первые твои сединки
И шрамы первые мои.
И столько порознь дней тревожных
Пришлось нам с этим днём связать,
Что только сердцем сердцу можно
Об этом молча рассказать.
«Я думал, что, в атаках выжив…»
Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.
И вот в ночном морозном русле —
Дорога звёзд, заря во льду,
И дровни, звонкие как гусли,
Поют и плачут на ходу.
И что-то, жгучее на пробу,
От горла хлынуло к глазам,
Когда медведем из сугроба
Дом вывернулся к подрезам.
Как ни мели метели дружно —
Он дышит мирно и тепло,
И отсвет печи добродушно
Подмигивает сквозь стекло.
И не бывал я на чужбине,
И на висках не седина,
А только иней, лёгкий иней —
Январских далей тишина.
Я изумлённо снова вижу
Серебряный – на синем – сад,
Звезду, присевшую на крышу,
Как миг, как жизнь тому назад.
Таинственны и непонятны
Следов вороньих письмена
И снежной крыши пряник мятный
В дымке младенческого сна.
IV. Лицом к лицу
Присказка
Филины в лесу хохочут ночью,
Леденеют сосны в стуже злой.
Промелькнёт и сгинет стая волчья
В тёмные, дремучие урочья,
И над стороною нежилой
Из конца в конец метнётся вой;
И, провеяв, как крыло сорочье,
Снежный ветер, пахнущий смолой,
Запылит холодною золой
Инея седые узорочья
Над Финёвым Лугом, Неболочью —
Древней Новгородскою землёй.
Где ж ты, Несмеяна-ненагляда?
Опустел твой терем-теремец.
Все твои пути-дорожки, Лада,
Исходил я из конца в конец:
Было поле Любиным когда-то,
Здесь играла и венки плела ты;
Каждый в лапу рубленный венец
Звонкой, как весна, сосновой хаты
Помнит твой серебряный, крылатый,
Беспечальный голос-бубунец…
Где же ты теперь, куда ушла ты?
Вон твоя забава и досада —
Спит на ветке месяц-леденец…
Даже и дверей не заперла ты,
Терем твой дождём иссёк свинец,
Тёмный лес теперь – твои палаты…
Ты теперь и вправду – Несмеяна —
В край чужой подружек увезли,
Вытоптали ясные поляны
Ласковой, берёзовой земли…
А бывало, поднимались рано,
Слушала за дымкою тумана,
Как в твои долины издали,
Позабыв земель заморских страны,
В поднебесье плыли журавли,
И по-вешнему шумели пьяно
Вербы у ручьёв, и осиянно
Зори занимались и цвели…
Не из них ли соткан сон веснянок? —
Словно солнце в дождевой пыли —
Северные песни россиянок…
Где ты? От тебя остался только
Лёгкий след по выжженным лугам.
Игоря оплакавшая Ольга,
Разве ты простишь его врагам!
Кровь за кровь!
Ты разве спросишь, сколько
Их должно – двуногих, с кровью волка —
Бездыханно пасть к твоим ногам?
Тысячи – не доля, только – долька
Жертв на тризне той, что без умолка
Правишь ты, разгневанная Ольга,
По мужьям, подругам, женихам.
Ольга, Ольга! Лада-Несмеяна,
Тихая Алёнушка в лесу,
Длинною косою бело-льняной
Вытершая девичью слезу, —
Как ни называй твою красу —
Правнучка Олега и Баяна,
Дева-воин боевого стана, —
Меч твой – словно молния в грозу,
Не от плача сталь его багряна!
Пробираясь по болотам тряской,
Сотни лет не хоженой тропой,
Из ручьёв прозрачных, шитых ряской,
Серебро зачерпывая каской,
В лютый холод, в полудённый зной,
Навсегда твоею ранен лаской,
Я ищу тебя – из боя в бой,
В поле, в яме, вырытой фугаской,
В бешеной атаке штыковой…
Пусть глаза слепит мне голубой
Дым разрывов, смерти свистопляска, —
Это только присказка, не сказка,
В сказке мы увидимся с тобой!
В белую ночь
Л. Саксонову
Где-то в Туле спит Варвара,
Спит, светловолосая,
Где-то ночь – чернее вара,
А у нас – белёсая.
А у нас – ручей бормочет
Купыриной балкою,
Каждая берёзка хочет
Сделаться русалкою.
И в клубках гремучих молний,
Виражами странными,
Змей Горыныч двухмоторный
Рыщет над полянами.
Ты, которой крепко спится
В эту полночь тусклую,
Пожелай ему разбиться
Над землёю русскою.
Над бессонницей солдатской,
Волостью берёзовой,
Над зелёной нашей сказкой —
Русской, дед-морозовой.
Моя песенка
Всё, что видывал, не видывал,
Забыл, не позабыл,
Я бы выдумал-повыдумал
Да песню сочинил.
В ней бы плыли гуси-лебеди
За Окою в забытьи,
В тополином тихом трепете
Сияли соловьи.
За избушкой в два оконышка,
Не помня ни о чём,
Возле пёнышка Алёнушка
Смеялась над ручьём;
И в её ладони смуглые
Слетала бы с куста
Удивлённая и круглая
От радости звезда.
Только песня есть красивее
И придумана не мной,
И зовут её Россиею —
Родимой стороной.
В ней за долами, за рощами,
И на все края – одна,
Деревушка есть в Орловщине,
Избушка в два окна.
И за росами-берёзами,
Одна – на все края,
Длиннокосая, курносая,
Лукавая моя.
Мне на Волхове без месяца
Ночами не темно —
Над рекой Окою светится
Желанное окно.
За боями, за фугасками —
От сердца не далёк
Тот немеркнущий, тот ласковый
Волшебный огонёк,
Тот, ведущий невидимкою
Бойца среди свинца
Шелковинкою-бровинкою
Любимого лица…
Всё, что пройдено, не пройдено, —
Тобой озарено,
Милая навеки Родина, —
Далёкое окно!
Иней
Нежность первозданности
Инеевой заводи —
В самой тайной давности,
На рассвете памяти.
Где-то в дебрях холода
Есть лукавство лешего,
Колдовская молодость
Леса поседевшего.
Вдруг запахнет смолкою,
Белка прыгнет мячиком,
И замрёшь пред ёлкою
Изумлённым мальчиком.
Так полно бывалости
Это наваждение —
С самой тайной давности,
Словно до рождения.
Что же это – странное
И неуловимое,
Древнее и раннее,
До беды любимое?
То ли в сказке кроется,
То ли в сердце прячется?
Словно сон, припомнится,
Словно жизнь, означится…
Что-то в очи синие
Целым царством глянуло,
Что-то в лунном инее
Промелькнуло – кануло.
И мани́т за вёрстами,
За снегами чистыми
Голубыми звёздами,
Льдистыми монистами;
Голубками швидкими,
Шибкими лошадками,
Шерстяными свитками,
Ледяными святками…
Где-то домик старенький
Тёплым дымом курится,
Пробегают валенки
По скрипучей улице;
Снег гребут лопатою,
Волчий след за ригою,
Мальчики сопатые
На коньках шмурыгают.
Все они – до трепета —
В этом царстве – местные.
Ты гостил там некогда,
В годы неизвестные…
Мария
Посвящается партизанамЛенинградской области
Когда уходил – заглянул в глаза,
Сказала: «Уйду за тобою в леса».
Глядел я на тонкие бровки вразлёт,
На слабые руки, на горестный рот
И видел десятки мучительных вёрст,
Засады, погони, огонь вперекрёст,
Ночные болота в холодном дыму…
И я головой покачал: не возьму!
…Как звёзды в рассвете, как щуки в реке,
Исчез наш отряд в голубом сосняке.
В двенадцать часов по ночам из болот,
Когда партизанское солнце встаёт, —
Шипела трава разозлённой совой:
У насыпи падал чужой часовой;
Сове отзываясь, кукушка кричала,
И взрывом тяжёлую землю качало,
И вновь нависал настороженный лес
Над грудой разбитых вагонов и рельс.
Немецких карателей чёрные стаи
Встречала болотная полночь пустая,
Сторукие – в сером тумане – кусты,
Глаза родников и деревьев посты.
А сзади, золой оседая на травы,
В притихшем селе догорала управа, —
Со всем – с комендантом, убитым на месте,
Со взводом охраны и старостой вместе.
А мы уходили, скрываясь во мгле,
Как уголь в золе, как дождинка в земле.
Но лес – это лес, и война есть война,
И смертью, и славой приходит она.
На грозном рассвете в трущобе лесной
С немецким отрядом мы приняли бой.
От взрывов кустарник срывался в полёт,
Как тысячи дятлов, стучал пулемёт,
И с визгом безглазая гибель над нами
Ширяла совиными злыми крылами.
…Свободу и ночь вдалеке от врага
Мы встретили – четверо из сорока!..
Как волки – в трущобе четыре недели!
От горя и ярости мы поседели:
Защитники края – в дремучих лесах,
А в сёлах бесчинствует пьяный пруссак,
И некому пулю проверить на немце,
И некому штык повернуть в его сердце!..
Тогда поклялись мы: умрём – так умрём,
Но будем с врагом воевать вчетвером.
И тут обнаружилось странное дело:
Как будто пред нами отмщенье летело!
Мы к мосту бросались – а он уже взорван,
Мы к старосте – кончился староста-ворон,
Мы к поезду – в воздух летели вагоны
От нашей засады за полперегона…
Тогда мы решили, в немалой обиде,
Таинственных мстителей этих увидеть,
И мы натолкнулись в речном тайнике
На двух молодых партизан в челноке.
Когда нам в глаза из осоки примятой
Угрюмо уставились два автомата,
Мы подняли руки – свои ведь ребята!..
И нас повели к командиру отряда.
…А был командир узкоплеч, невысок,
Сбегала пушистая прядь на висок…
Смотрел я на тонкие брови вразлёт,
На слабые руки, на горестный рот…
И я прошептал, обращаясь к нему:
– Возьмёшь ли с собою, Мария?..
– Возьму!
Верность
Был зелен лес,
И ясный день – безмерен,
И тихо плыли облака в реке,
Когда он встал, своей присяге верен,
С тяжёлою гранатою в руке.
Пред ним гора горячего металла
Воздвиглась, лес перемешав с травой,
И он заметил злобно и устало
Прищур холодной щели смотровой.
И чёрный крест над пушкой тупорылой
Как будто реял в воздухе пустом,
Чтоб над его окопчиком-могилой
Означиться кладбищенским крестом.
Но он стоял, упрямо сдвинув брови,
Не чувствуя ни страха, ни тоски,
И лишь толчки тяжёлой жаркой крови
Далёким звоном полнили виски.
И где-то смутно-смутно, на мгновенье,
Мелькнул далёкий волжский городок,
Окошки в сад, закрытые сиренью…
…И он всем телом ринулся в бросок,
И, падая средь пламени и гула
И чувствуя, как душит дурнота,
Успел увидеть, как в дыму мелькнула
Броня с куском разбитого креста…
Прошли недели.
И дожди прошли.
И камыши пожухли на затоне.
И первые морозы обожгли
Кленовых листьев алые ладони.
Он просыпался. Он не замечал
Сестру, врача, иодоформа запах…
На грудь ему взбирался, грохоча,
Крестовый зверь на гусеничных лапах,
И он в десятый, в сотый раз вставал,
Во тьме, в бреду – своей присяге верен;
Был сух в гранате яростный запал,
И летний день всё так же был безмерен;
Река текла,
Прозрачная до дна…
…И набухала наволочка кровью.
Он слушал сон палаты. А война
Ещё гремела – тут, у изголовья.
Разведчик
Он оседал. Дыханье под усами
В оскале рта рвалось, проклокотав…
Он трое суток уходил лесами,
Ищеек финских в доску измотав,
И здесь – упал. На солнце – золотая
Сосна стояла. Рядом. В трёх шагах.
Горячим ртом морозный снег глотая,
Он к ней подполз рывками, на локтях.
К её коре сухой, по-лисьи рыжей,
Щекой прижался, бледен, полужив.
Потом он сел и на сугробе лыжи
Перед собой крест-накрест положил.
И два тяжёлых диска автоматных
На них пристроил. И закрыл глаза.
И белый наст в зелёных зыбких пятнах
Пополз сквозь тьму, в беспамятство скользя.
Заснуть, заснуть… Ценою жизни целой
Купить минуту сна!.. Но он поднял
Замёрзшим пальцем веко и в прицеле
Увидел в глубину пространство дня
И в нём – себя, бегущего лесами, —
Нет, не от смерти, нет!.. Но если смерть —
Он вновь непримиримыми глазами
До смерти будет ей в лицо смотреть…
А там, в снегу, бежит, петляет лы́жня,
И ясный день так солнечен и тих,
Что как-то вдруг непоправимо лишне
Мелькнули финны в соснах золотых.
О, у него терпения хватило,
Он выждал их и подпустил в упор,
И автомата яростная сила
Вступила с целой полусотней в спор.
Он не спешил. Отрывисто и скупо
Свистел свинец его очередей.
И падали в халатах белых трупы,
Похожие на птиц и на людей.
…Его убили выстрелом в затылок.
И ночь прошла. У раненой сосны
Он так лежал, как будто видел сны,
И ясная заря над ним всходила.
Вкруг головы, сугробы прожигая,
Горел в снегу кровавый ореол.
Он вольный день встречал и, как орёл,
Глядел на солнце. Прямо. Не мигая.
В секрете
В романовских дублёных полушубках
Лежат в снегу – не слышны, не видны.
Играют зайцы на лесных порубках.
Луна. Мороз… И словно нет войны.
Какая тишь! Уже, наверно, поздно.
Давно, должно быть, спели петухи…
А даль – чиста. А небо звёздно-звёздно.
И вкруг луны – зелёные круги.
И сердце помнит: было всё вот так же.
Бойцы – в снегу. И в эту синеву —
Не всё ль равно – Кубань иль Кандалакша? —
Их молодость им снится наяву.
Скрипят и плачут сани расписные,
Поют крещенским звоном бубенцы,
Вся – чистая, вся – звёздная Россия,
Во все края – одна, во все концы…
И в эту даль, в морозы затяжные,
На волчий вой, на петушиный крик
Храпят и рвутся кони пристяжные,
И наст сечёт грудастый коренник.
Прижать к себе, прикрыть полой тулупа
Ту самую, с которой – вековать,
И снежным ветром пахнущие губы
И в инее ресницы целовать.
И в час, когда доплачут, досмеются,
Договорят о счастье бубенцы,
В избу, в свою, в сосновую вернуться
И свет зажечь…
В снегу лежат бойцы.
Они ещё своё не долюбили.
Но – Родина, одна она, одна! —
Волнистые поляны и луна,
Леса, седые от морозной пыли,
Где волчий след метелью занесён…
И дальний-дальний колокольный звон…
Берёзки – словно девочки босые —
Стоят в снегу. Как сиротлив их сон!
На сотни вёрст кругом горит Россия.
Ленинград
Этот город бессонный, похожий на сон,
Где сияющий шпиль до звезды вознесён,
Город башен и арок и улиц простых,
Полуночный, прозрачный, как пушкинский стих,
Снова он возникает из мглы предо мной,
До безумия – прежний, до горя – иной.
Перерублен садовых решёток узор,
Под ногами валяется бронзовый сор,
Вечный мрамор атлантов в подъезде дворца
Перемолот, дымится под ветром пыльца;
И на чёрную, смертную рану похож
Жаркий бархат оглохших михайловских лож.
Что мне делать теперь? Как войти мне теперь
В этот раненый дом, в незакрытую дверь?
Здесь глаза мне повыколют жилы антенн,
Паутиной обвисшие с треснувших стен,
Онемят фотографии мёртвых родных
И задушит зола недочитанных книг.
Ничего, я стерплю. Ничего, я снесу
Огневую – от бешеной боли – слезу.
На камнях площадей, на могилах друзей,
Всей безжалостной силой и верою всей,
Молча, зубы до хруста сжимая, клянусь:
– Ленинград, я к тебе по-иному вернусь!
По степям и болотам не кончен поход,
Над землёю проносится огненный год,
На обломках Берлина ему затухать,
На развалинах Пруссии нам отдыхать,
И да будет, ржавея на наших штыках,
Кровь врага оправданием нашим в веках.
Там, в проулках чужих городов-тайников,
В час расплаты отыщут своих двойников
Каждый дом, каждый листик с чугунных оград,
Каждый камень твоих мостовых, Ленинград!
Кто посмеет упрёком нас остановить,
Нас, из братских могил восстающих, чтоб мстить?
Слишком мало обратных дорог у солдат.
Но возникнешь пред тем, кто вернётся назад
Воплощением наших надежд и страстей,
Ты – внезапный и вечный в своей красоте,
Как бессмертная сказка на снежной земле,
Как мгновенный узор на морозном стекле.
Побоище
Бьём врагов неделю и другую,
Рубим, как болотную кугу, их.
– Глянь, боец, и позабудь усталость:
Много ли их на́ поле осталось? —
Поглядел он и ответил: «Много!
Выстлана их трупами дорога.
Может – двести тысяч, может – триста,
От убитых немцев степь бугриста…»
– А живых-то велика ли стая?
– А живых я пулями считаю!
Родная земля
В. Зуккау-Невскому
Горелые кочки – торфяник, да вереск,
Да рощи безветренным днём
Мерцают, неверному солнцу доверясь,
То жёлтым, то алым огнём.
Здесь всё, что земля берегла и растила,
Чем с детства мы жили с тобой,
Смели, искалечили тонны тротила,
Развеяли пылью слепой.
Но снова, сгорая ль, как факелы, в танке,
В грязи ль, под шрапнельным дождём,
Клянёмся смертельною страстью атаки:
Мы с этой земли не уйдём!
Так вот она, милая Родина наша, —
Болота сажˆенный огрех,
И щепки, и торфа багровая каша,
Летящая брызгами вверх.
А там, оседая в разрывах мохнатых
Обломками брёвен в траву,
Глядят, погибая, Синявина хаты
Решётками рам за Неву.
Так вот она, даль, что в боях не затмилась,
И вся – как Отчизна, как дом —
Вот здесь, вот на этом клочке уместилась
В бессмертном величье своём!
И глохнут снаряды, в трясине прочавкав,
И катится снова «ура»
Туда, где тревожная невская чайка
Над берегом вьётся с утра.
Прыжками, бегом от воронки к воронке
Пройти сквозь клокочущий ад
Туда, где на синей, на облачной кромке
Полоской плывёт Ленинград.
Кого мы увидим, кого мы там встретим
Из братьев, навеки родных?
Но двое сойдутся и вспомнят о третьем,
Погибшем за встречу двоих.
На нашем участке
О нас не печатают сводок,
Здесь нет даже «местных» боёв;
Здесь только котёл небосвода
Клокочет огнём до краёв.
Под рваным, свистящим, ребристым
Металлом, гуляющим тут,
Оглохшие, злые связисты
Катушки свои волокут.
И пот заливает глазницы,
И, солью осев на губах,
Сереет сквозь копоть на лицах,
На швах заскорузлых рубах.
Но ярость атаки пехотной
Идёт сквозь разгневанный ад;
За жёлтой речонкой болотной
Немецкие танки горят.
Визжат головастые мины,
Колышется пыльная мгла;
Синˆей развороченной глины
Разорванных немцев тела.
Предпольем, по самые шеи
Влезая в болотную грязь,
К ослепшим немецким траншеям
Пехота уже прорвалась.
Прыжками, подобно прибою,
Стремящемуся на песок,
Она заполняет собою
Иссˆеченный в щепки лесок;
Всё дальше, всё шире, в упрямом
Стремленье железных рядов,
По взорванным дзотам, по ямам,
По тёмным провалам ходов.
И снова шрапнель и фугаски.
И пишет корреспондент:
«Сегодня на нашем участке
Событий существенных нет».
Шофёр
Крутясь под «Мессершмиттами»,
С руками перебитыми
Он гнал машину через грязь,
От Волхова до Керести,
К баранке грудью привалясь,
Сжав на баранке челюсти.
И вновь заход стервятника,
И снова кровь из ватника,
И трудно руль раскачивать,
Зубами поворачивать…
Но – триста штук, за рядом ряд —
Заряд в заряд, снаряд в снаряд!
Им сквозь нарезы узкие
Врезаться в доты прусские,
Скользить сквозными ранами
Кусками стали рваными…
И гать ходила тонкая
Под бешеной трёхтонкою,
И в третий раз, сбавляя газ,
Прищурился немецкий ас.
Неслась машина напролом,
И он за ней повёл крылом,
Блесной в крутом пике блеснул
И – раскололся о сосну…
А там… А там поляною
Трёхтонка шла, как пьяная,
И в май неперелистанный
Глядел водитель пристально:
Там лес бессмертным обликом
Впечатывался в облако,
Бегучий и уступчатый,
Как след от шины рубчатой.
Товарищ
Слабоголосый, маленького роста,
На постаменте он расправил плечи,
И – бронзовый – он был уже не просто
Бесстрашен или яростен, но – вечен.
Корреспонденты, разложив блокноты,
О бое том расспрашивали нас,
Как будто сами не имели глаз.
– Чего им надо? Он из нашей роты!
Полмига
Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Полмига, полшага прожить;
Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод,
Всадить её,
Врезать, как надо,
В четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нём пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!
…Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу!
У-2
Повыше леса чуточку
Во весь курносый нос
Смешно чихает «Уточка» —
Фанерный бомбовоз.
От этого чихания
Небесного авто
Спирается дыхание
И снится чёрт-те что!
И комната семейная,
И где-то за стеной
Стучит машинка швейная —
Работает портной…
И ты сидишь под лампою…
Завидуя теплу,
Мороз пушистой лапою
Проводит по стеклу…
Сейчас ворвусь я с холоду,
Прижму холодный нос
К щекам, к затылку, к золоту
Родных твоих волос:
– Я только на минуточку…
Неважно, я в пальто… —
Гремит над лесом «Уточка» —
Небесное авто.
Меня трясут за валенки:
– Сгоришь!.. Уснул, чудак,
И чмокает, как маленький,
Губами натощак…
Каляной рукавицею
Протёр глаза, встаю.
Дорога на позицию,
Шалашик на краю.
Шофёры курят – греются,
Вокруг костра – темно,
Не скоро развиднеется,
Хоть за полночь давно.
Однако в путь пора уже,
Германец у дверей;
По суткам давит на уши
Работа батарей.
И так же круглосуточно
Сквозь ветер и мороз
Снуёт, чихая, «Уточка» —
Домашний бомбовоз.
Судьба её – примерная,
Я сон ругаю свой:
– Учти, она – фанерная,
А ты, дурак, живой!
Война, она – не шуточка,
На отдых сроку нет…
…Гремит в потёмках «Уточка» —
Воздушный драндулет.
На волховских рубежах
Как волчонок скользит по запаху
На тропу, где прошёл отец,
Так, сквозь хвою почуяв Ладогу,
Жмётся к Волхову Волховец.
И на тех островах-излучинках,
Как гнездовье лесных орлов,
Поднимались посады лучников
В яром золоте куполов.
Всё на диво, на веки вечные:
Стены каменные – толсты,
Терема да сады надречные,
На лобастых быках мосты.
Крались воры к ним из Неметчины,
Из варяжских худых земель,
Были встречены и посечены —
Истлевают в лесах досель.
Самострел да бердыш на рёмени,
Сталь кольчуг – воды голубой,
Новгородской Софии знаменье
Провожало дружины в бой.
И рубилася насмерть рать эта,
И, добытая в грозный час,
Докатилась от деда-прадеда
Слава воинская до нас.
Мы – наследники, мы – ответчики,
Чтоб не меркла она в веках…
Вновь за Волхов идут разведчики
В стародедовских челноках.
С бронированными германцами
Переведаться – не печаль, —
Прожигая навылет панцири,
Бронебойная бьёт пищаль.
Упирались враги, не и́х вина,
Что победа не в их руках,
Что из Вишеры и из Тихвина
Мы их вынесли на штыках;
Что в болотах с тоской не зналися,
Что в огне не горели мы
И по трупам врагов поднялися
На Синявинские холмы;
Что от маковки и до ворота
Прорубали германских псов
У Любани и Нова-города,
В дебрях будогощских лесов…
Мы, видавшие смерть на Волхове,
Прокалённые до седин,
Побываем в зверином логове,
С боку на бок качнём Берлин!
И когда он шатнётся в пламени,
Озаряя ночную тьму,
Алый свет боевого знамени
Осенит нас в его дыму.
В новгородском лесу
Здесь наши танки пронеслись
В неистребимой злобе;
Шинель зелёная, как слизь,
Растоптана в сугробе.
Рука торчит из рукава,
И на безногом теле
В щетине медной – голова
Хозяина шинели.
Российский снег под ним глубок,
И вечен, и бесстрастен…
Над ним – ленивый, сытый волк
Со ржавчиной на пасти;
В закате ледяном ворон
Ликующее вече,
И сосны, может быть, времён
Ещё Ледовой Сечи!
За Новгородом
Тихая звезда плывёт к рассвету,
Миномёты бьют из-за леска…
Что мне надо? Я видал победу,
К западу идущие войска.
Мимо белокаменной Софии,
Волховские кинув берега,
Я и сам прошёл тогда впервые
Городом, отбитым у врага.
На кремлёвской площади в сугробах —
Витязей поверженных тела…
Их пытал тупой немецкий обух,
Грызла и калечила пила.
Но жива, жива литая бронза,
Хмуро смотрит Пётр за горизонт,
Будто видит накренённый косо
К Гангуту идущий галиот.
И стремится, и летит, как сокол,
Кличет землю русскую беречь
Тяжкой шуйцей Рюрика высоко
Над шеломом занесённый меч.
Нет, ничем нельзя убить победу!
Снова новгородские полки
На закат по вражескому следу
Двинулись от Волхова-реки.
Лыжники в лесах, на волчьих тропах
Немцу отдышаться не дают,
Жерла двеститрёхмиллиметровых
Чуть ли не до Луги достают.
Вон опять хвостатые ракеты
В облаках кроваво занялись, —
В пятую атаку до рассвета
Наши батальоны поднялись.
Да и нам пора: перекурили,
Выпили по малой, по одной…
Вот уж залились, заговорили
Пулемёты роты головной.
Бешеных «катюш» дуга кривая
С воем просверкала в темноте,
Напрямую вышла полковая,
Бьёт по блиндажам на высоте.
И уже в атаку развернулся
Батальон
От немца в ста шагах…
Что мне надо? Чтобы не проснулся
Мальчик, спящий на твоих руках;
Чтоб любви твоей святая сила,
Обо мне не помня в этот миг,
От ревущей гибели прикрыла
Миллион защитников твоих.
Благодарность вождя
Он каждого из нас благодарит
За то, что там мы не заледенели,
Где гаснет солнце в ледяной метели,
И не сгорели там, где снег горит.
Он каждого из нас благодарит
За то, что сквозь атаки штыковые
Мы по телам врагов прошли – живые,
Косым свинцом оплаканы навзрыд.
За то, что завтра солнце озарит
Великий день победы, а не тризны.
За мужество – от имени Отчизны —
Он каждого из нас благодарит.
В сердцах своих, забывших про покой,
Мы пронесём до Рейна и Мааса
Сухой огонь короткого приказа,
Подписанного сталинской рукой.
Современники
Были ивы в дымчатых серёжках,
Были ели в шишках киноварных,
Рыжики брели на мелких ножках
В новых шапках, в сапожка́х кустарных.
И гудели тёплыми утра́ми
Пчёлы – перехожие калики —
Синими черничными коврами,
Алыми коврами земляники.
Тонкий месяц рожками кривыми
Рылся под купавой-недотрогой,
Где лосихе в замшевое вымя
Тыкался телёнок тонконогий.
А сохач стоял в воде по горло,
Ветерок ловил губатой мордой;
Тёплая волна загривок тёрла,
Шлёпала ладошкою нетвёрдой.
За пороги из-за Будогощи
Волхов плыл в зеленошумной раме,
К облакам берёзовые рощи
Светлыми струились теремами.
Мы и сами плыли. Мы и сами
Снаряжали избы, словно струги,
Флюгера драконьими носами
Полудённик резали упругий.
Мы и сами жили. Мы и сами
Молодыми рощами шумели,
Как ручьи, мы были голосами
И по-птичьи понимать умели.
И когда, взревев, над нами взрывы
Закачались на косматых лапах,
И не вязь брусничного налива
Расстелилась в кровяных накрапах;
И когда, крича всё глуше-глуше,
Гибли рощи в орудийном шквале, —
Нашу плоть живую, нашу душу —
Край наш вместе с нами убивали!
Нет, не разучились мы по-птичьи
Петь и говорить по-человечьи,
Душегубы волчьего обличья
Нас не разроднили с нашей речью.
Мы проходим по убитым сёлам,
По лесным, по горестным могилам,
Меж полянок, начинённых толом,
Меж берёз, изрубленных тротилом.
По атакам, а не по молитвам
Для меня воронки эти святы:
Здесь мои товарищи по битвам —
Мёртвые деревья и солдаты.
Чёрный пень, простреленная каска,
А над ними – повитель тугая,
Прячет белку ёлка-черноряска,
Рябчики свистят, изнемогая.
Ясная, израненная сказка,
Разве ты не прежняя, другая?
Нет, тебя мы вынесли с собою —
Вечную и юную – из боя:
Вон плывёт над новою избою
Новый лебедь с древнею резьбою.
Он плывёт в тысячелетья,
Только
Облака над ним стоят всё те же,
Те же звёзды, помнящие Ольгу,
Половцев изодранные вежи.
Он плывёт, плывёт всегда не прежний, —
Вянут зори, пролетают ливни,
Заповедных рек седые стрежни
О гранит обламывают бивни.
А ему не разлучиться с нами —
Вечны расставания и встречи
С новыми надеждами и снами,
С новою любовью человечьей.
Будут вёсны на лесных дорожках
Молодых встречать в соцветьях парных,
Будут ивы в дымчатых серёжках,
Будут ели в шишках киноварных.
И всё прошло.
И даже тряпок прелых
От чёрных не осталося знамён,
Перержавели перначи и стрелы —
Над ними вырос новгородский лён;
Над ними толща торфяных потёмок,
И лишь вода подземного ключа
На свет, бывает, вынесет обломок
Тевтонского двуручного меча.
Бывало, лоси хмурою тропою
Несли венцы из хвои к водопою,
Раздвоенным копытом били землю…
Бывало, синим сумерекам внемля́;
Кричал петух,
Ворота пели тихо,
Бубенчики играли на заре,
И по двору бродила аистиха,
Вся в черняди резной
И в серебре.
И всё прошло.
И мы «ура!» кричали.
И наши бронебойные пищали
Навылет били крупповскую сталь.
И кровенел лесных ручьёв хрусталь…
И «юнкерсы» пылали, словно плошки,
В кромешном небе ледяных ночей,
И по привычке, видно, грелись кошки
На кирпичах завьюженных печей.
И всё прошло.
И сталь рогатых касок
Ржавеет на берёзовых крестах.
И кровь напомнят огнецветом красок
Лишь крылья крестоклювого клеста.
Ни визга мин, ни зыбкого оплота
Траншей, размалываемых в огне,
И лишь в тумане гиблые болота,
Где совы спят на танковой броне;
И только в ветре медленном долина,
Угрюмые под тучами леса,
И только Волхов, смутный, как былина,
Старинных волн седые голоса.
Степные вихри —
Вольница стрибожья,
И всхрапы полудикого коня,
И вольные дороги Запорожья
Поныне кличут и томят меня,
То c горестью,
То c гордостью родня, —
Пути Тараса и пути Андрия,
Просторные рассветы Киммерии,
C дамасскою насечкою броня…
Смоленск,
Ещё грозящий из огня;
Хвостатых пик сверкающие гряды
И Платова летучие отряды,
Скрывающиеся за гранью дня, —
Я c ними жил. И мне легенд не надо.
Мне и поныне —
Потный запах сёдел —
Костра полуистлевшего дымок
Всё чудится: плывёт от сизых вётел,
Где эскадронный путь в крови намок,
Где брат упал, где я упасть бы мог.
Там и поныне вдовы. И поныне
Песчаными дорогами Волыни,
От Киева на Львов,
Меж большаков,
В седой и горькой, как война, полыни
Впечатан след будённовских полков,
Полёт клинков.
Пожаров полыханье —
Судьба моя, а не воспоминанье.
Мы путались
В ночах темноволосых,
Считали звёзды в тиховейных плёсах
И слушали на зорях лебедей;
И всею
Тяжкой верностью мужскою,
Всей яростью атаки, всей тоскою
Мы вспоминали милых —
Без затей:
Давясь впотьмах слезою воровскою,
Целуя в злые ноздри лошадей.
Товарищи,
Изодpанные в лоскут
В днепровских плавнях,
На дуге Орловской,
Затянутые илом Сиваша, —
Они ведь тоже звёздам удивлялись,
В грязи кровавой под огнём валялись,
Ползли к траншеям прусским не дыша;
Они ведь тоже обнимали милых
И умирали на рассветах стылых
В развалинах чужого блиндажа…
Я с ними был.
Я тоже бил в упор.
A раны не закрылись до сих пор.
Но прежнею порой
На зорях прежних
Опять цветут в Чернигове черешни,
Хмельные ночи прежних не темней,
Литые ливни падают на Ливны,
И капли, словно рубленые гривны,
В косматых гривах боевых коней.
И я – ещё дружинник Святослава,
Ходивший в Кафу, бравший Братиславу,
Под Сталинградом умерший стократ
И вставший вновь под солнцем нашей славы, —
Ревнитель мира, гвардии солдат, —
Благословляю и сады, и травы,
Леса и степи… Я привалу рад.