узья мои (ибо в них я почти веровал) порадуются, видя во мне сие благородное свойство. Я старался заслужить их доброе обо мне мнение, которое они мне слишком и изъявляли; а особливо старался я заслужить собственное мое о себе самом удовольствие, которое, казалось мне, стоит не менее других. В знатнейшие дома вход мне был отворен. Я ничего не скажу вам о женщинах. Я на них менее жалуюся, нежели на мужчин: они умеют и самые величайшие свои недостатки украшать приятностями; легкомыслие их и ветреность извиняются их прелестьми; по крайней мере имеют они наружный вид человечества и кротости, который исправляет то, чем худые дела их возмущают. Еще любил я другую мечту. Думал я, что, будучи богату, не надлежит вкушать и знать иного счастия, как только то, чтоб быть другим полезну и делать благодеяния.
Я увидел, что мне и в самом деле подумать надобно было о моем состоянии; примечал уже я, что несчастие ко мне весьма приближается. Сказывали мне, что я имею некоторые дарования и что мне не трудно преодолеть несчастную мою судьбину. Что мне боле вам сказать, государь мой? Я дожил уже до той минуты, в которую люди представились моему взору в прямом своем виде. Отец мой уведомил меня, что он, потеряв свой иск, совершенно разорился, ибо в защищение свое имел он одну только справедливость. Мне не было нужды привлечену быть должностию к тому, к чему влекло меня сердце мое. Несколько лет удавалось мне иметь случай доставлять честным образом вспоможение отцу моему в убожестве. Он был беден и тем самым стал еще любезнее, еще милее сердцу моему. Я произносил священное имя родителя с почтением и горячностию. Имея вход к знатным боярам, ласкался я привести их к сожалению. Не стыдясь своим состоянием и не имея той смешной гордости, которою иногда несчастные заражаются, открыл я им мое злое состояние; представлял я им почтенную старость и слезы отца моего. Они обещали мне помочь с видом милостивого снисхождения; открыли мне всю пышность, всю надменность покровителей, мне, который бы думал их тогда унизить, если б столь я был презрителен, чтобы мог согласиться иметь их покровителями. Безрассудный! Я любил их, а любить тех нельзя, с которыми считаешь себя внутренно неравным, ибо без равенства ни дружба, ниже веселие в сообществе быть не может. Сии придворные рабы имеют еще других рабов, сто раз бесчеловечнейших, нежели их недостойные милостивцы, и они-то заставили меня узнать прямое несчастие и унижение. Сие первое испытание возмутило дух мой. Возможно ль тому поверить, что некогда один из сих боярских тварей, услыша мою жалобу на лютое мое состояние, сказал таким же тварям: «Жаль бы мне было, если б этот человек сделал свое счастие. Он с жалобами своими очень забавен, и это самое дает такую силу его воображению, которая производит приятные замыслы». Не хотя быть позорищем, ни пищею жестокия праздности сих лютых тунеядцев, думал я найти в ученых людях то, в чем мнимые их меценаты мне отказали. Сии учители людей, говорил я сам себе, должны иметь все добродетели. Они всеминутно оные превозносят, на театре придают они им все прелести разума, всю силу остроты; чего ж надеяться нельзя от тех философов, от тех мудрых, кои заняты только счастием человечества, которые сему имени посвящают все свои рассуждения, все свои сочинения? Я шел к ним с благородною доверенностию, я пролил пред ними слезы, но слезы мои были бесплодны. С прискорбностию увидел я, что разум есть обманщик, приемлющий на себя все виды; что сии хвалители добрых дел были наемники, кои смеялись тому тихо, что вслух другим проповедовали; что, словом, были они суровы по принятому правилу; что все, кроме принадлежащего до их самих, до их славы и корысти, делали они, не следуя тому законодательству и той премудрости, которой в книгах своих научали; что сами они терзаются завистию, суетою и самолюбием. Два рода людей представились мне совсем обнаженны. Не могу того сказать, кто из них был свирепее. Претерпел я от обоих несказанные суровости. Сердце мое чрезмерно уязвлено было, а сии столь глубокие, столь живые раны умножаются у несчастных до бесконечности. В рассуждении богатых... при сей единой мысли бешенство мое возгорается. Они вдались совершенно всем порокам, всем злодеяниям; одно их бесстыдство может только равняться с их бесчеловечием. Они уже и не берут труда скрывать окаменелость душ своих, вместо того что знатные бояре стремятся украсить свое жестокосердие наружною ласкою. Кажется, что богатый престает тот же час быть человеком, и зрелище, может быть самое приятнейшее и самое приманчивое для сих подлых любимцев фортуны, есть не иное что, как страдание и слезы несчастного. Так, государь мой! Нет такой лютости между свирепейших зверей; и если несчастный захочет иногда иметь отраду своей горести, иметь в бедственном состоянии утешение, то пусть бежит он сообщества богатых, пусть лучше надеется он помощи от последнего из убогих. Они хотя об нем потужат, тем его утешат и остановят на несколько сердечные слезы.
Никто мне сказать того не дерзнет, чтоб я не видал в прямом виде тех чудовищ, коих богатство ожесточает. Сколь много я их ненавижу! Сколь много я гнушаюся ими! Мещане могли бы думать, могли бы чувствовать, если бы имели они довольно силы освободить себя от того подражания, которое делает их обезьянами знатных бояр и вкореняет в них склонность к роскоши, умерщвляющей чувствие честности. Они заняты бывают одним своим счастием, ибо в нем считают они всю свою славу, удовольствие и самое существо свое. Доходами своими исчисляют они степень своего блаженства и чести и живут, не зная, как прямо человек жить должен. Бедствие мое известно было немногим людям сего состояния, которое из всех могло бы почитаться первым, если б только в нем следовали люди одной естественной доброте сердца своего. Что же надлежит до простого народа, то оный есть не что иное, как одушевленная грязь. Он ведет себя по одной своей корысти. Не трудно понять его грубую механизму. Он плачет о судьбе несчастного и в ту самую минуту пронзает его сердце, если смертию его может достать он полушку более того, что он выработывает. Наконец перешел я все состояния, стараясь найти человека. Сие чувствительное сердце, говорил я сам себе, найду я, конечно, между теми, кои, исторгнув себя от сует светских, проповедуют веру в бога благотворительного, кои, вседневно предстоя алтарю господню, исполняются чистым духом христианства. Сей последний удар мне еще был предоставлен. В них-то самых не нашел я нималого чувствования, в них-то нашел я прямое жестокосердие. Благочестивое бесчеловечие есть лютее всех прочих. Я получил от них утешения, жесточайшие всех обид на свете. Какое сострадание ложных богоугодников! Тогда в отчаянии, исполнясь мрачною яростию, упал я на колена пред отцом моим... «Дражайший мой родитель! — говорил я ему. — Мы оба погибаем. Я ласкал себя" надеждою, что молодость моя тебе полезна будет; вся моя надежда исчезла, все сердца для слез моих затворились, и они для тебя только проливаются. Любезный и почтенный мой родитель! что с тобою будет?» — «Что угодно всевышнему, — ответствовал он мне. — Я без жалости расстаюсь с жизнию. Скоро скончаю я мое течение. Ты, сын мой, ты слезы мои извлекаешь! Жизнь мою, все счастие мое в тебе я полагаю, и я умираю, оставляя тебе в наследство мои слезы и несчастие! Думал ли я, дражайший сын мой, чтоб люди были толь нечувствительны!.. Не беспокойся моею судьбиною, старайся сохранить жизнь свою, которую почитаю я моею, и оставь меня на берегу бездны, в которую низринусь я без сожаления, если вышнее существо тем смягчиться может и сделает тебя на сей земле благополучнее». По сих словах обнял он меня, рыдая, прижал к своей груди... Ах, государь мой, сие доныне не выходит из памяти моей! Тщетно сказывать вам о всех тех униженных предприятиях, на кои снисходить я принужден был; тщетно изображать вам терзавшую меня печаль, которая меня от часу более повергала в несчастие. Я видел только отца моего и его злополучие. Он один поражал взор мой. Он один основанием был всему, что я ни начинал делать. В посредственном моем состоянии делал я множество услуг тем, коих считал я своими друзьями; едва стал я иметь один только вид несчастия, как все мои друзья исчезли и явили в себе людей неблагодарных и врагов, устремившихся на пагубу мою и отца моего. Один способ нам еще остался. Зять мой любил сестру мою, которая от отца моего имела многие знаки нежнейшей любви его. Я нимало не сомневался, чтоб она не уговорила своего мужа помочь нам в убожестве, которое готово было нас обременить. Сие мое намерение скрыл я от отца моего; я спешил к сестре моей. Она приняла меня с холодностию, которую дружество мое не допускало меня в ней сперва приметить; я сообщил ей причину моего прихода. При всяком слове лицо ее теряло черты прежния привязанности и дружбы; нечувствительность ее изменяла ей и распространялась на челе ее. Она отвечала мне, что муж ее строится, что у них дети. «Батюшка, — говорила она, — поступил со мною несправедливо: он делал одолжения сродникам, друзьям, кои ныне нас богатее. Пусть ищет он у них вспоможения, а ты, имея дарования, как ты до сих пор никакого не имеешь места? Ты о своем счастии, видно, никогда старания иметь не будешь». — «Я никогда не буду иметь толь каменного сердца, вскричал я,— сердца сестры бесчеловечной! Прости, злодейка! Отец твой умирает в бедности! И ты его умирать оставляешь, ты, которую он любил так много! Бойся, чтоб дети твои не наказали тебя за твое преступление. Ты меня вовеки не увидишь... Я ничего себе не просил у тебя, сестра неблагодарная, я просил для...» В ту минуту выбежал я из сего проклятого дому, не в состоянии от слез ни слова промолвить. Я хотел скрыть от отца моего сию новую причину печали, по сердце мое ее обременено было, и она неволею из уст моих излетела. «Знаешь ли, дражайший мой родитель, — говорил я ему, — зачем на несколько дней я от тебя отлучался?.. Я думал, что ты имеешь еще дочь, что я сестру еще имею, но нет, я нашел бесчеловечное чудовище... Она... она отказала мне в малейшем вспоможении, и она тебе должна жизнию и своим состоянием!» — «Любезный сын, — отвечал он мне, — без сомнения, верх нашего несчастия состоит в том, чтоб презренну быть от тех, которые жизнь свою от нас получили, но бог мой и ты, — продолжал он говорить