ей своих не отступают; кои душу свою почитают пламенем, подвигом существа своего возвышающимся, а потому и никогда не упадающим, коих никакой отказ не вытесняет из благородного их течения; кои никогда вспять не обращаются, никогда из любви к покою не устают бесполезно, но честно сражаются с невежеством и повреждением людским; кои, одним словом, любят свое отечество с сыновнею горячностию, прощают ему ошибки и лучше хотят тысячу раз умереть, нежели помыслить однажды за непочтение заслуг их от отечества служить ему с меньшею ревностию; но гораздо многочисленнейшею кажется мне явная толпа антипатриотов, гораздо больше число тех, кои присягою и драгоценнейшими должностями своими по большей части для того тщеславятся, что почести, чины, алчность и корысть составляют первый и последний предмет всех их деяний. Один превозносит любовь свою к отечеству, но, со всем тем, кроме себя, ничего не любит. Другой при всех явных случаях гремит о благе отечества, но под рукою хитрый сей бездельник ежегодно подставляет свою шляпу под чужое золото. Если иногда подъемлется свеща патриотизма, то по большей части падают искры на персты патриотов. Буде иногда патриотизм кажется во всех головах воспламененным, то, однако, прекрасный сей пламень есть не больше, как от временной моды зависящий образ мыслей безрассудной молодости. Цирикские студенты ездят ныне за патриотизмом, как прежде езжали за умом.
Итак, основательное национальное любочестие имеет весьма знаменитые преимущества и вредности, от сих преимуществ проистекающие; добродетели и пороки часто одинакими подвигами в движение приводятся; философ оные открыть, а законодатель ими воспользоваться должен. Любочестие есть семя толь многих дарований и добродетелей, что не об истреблении, но об обращении его во благое помышлять надлежит, Бесчувственный пень из человека б вышел, если б все то ему запретить, что с пути совратить его может. Отнялся бы смысл у целых наций, когда б, ради отвращения больше особенных, нежели всеобщих неудобств, стали чувствами повелевать, а не возбуждать оные. Свою терзать утробу, если, вместо обращения погрешностей к общему благу, вместо управления людьми помощию их страстей и вместо употребления их слабостей к их же исправлению, истреблять правила, оживотворяющие целую нацию к великим деяниям.
МНЕНИЕ О ИЗБРАНИИ ПИЕС В «МОСКОВСКИЕ СОЧИНЕНИЯ»{*}
Для предупреждения тех злоупотреблений, которые обыкновенно во всяких добрых делах случаются, следовательно и с «Московскими сочинениями» случиться могут, надлежит, мне кажется, постановить такое в рассуждении их учреждение, которое бы никогда не нарушаемо было от тех, кто для пользы общества желает проводить время с такою приятностию, каковую подают словесные науки всем упражняющимся в оных. Нет в том сомнения, чтоб не сошлись в оном учреждении все те, которые приняли намерение составить малое сообщество издавать «Московские сочинения». Остается только положить единожды сие учреждение, которое может состоять в следующем:
1. Не принимать никаких переводов, тем менее дурных, ибо в противном случае «Московские сочинения» наполнены будут, как и «Ежемесячные» в Пет[ербурге], такими переводами, которых и сам переводчик, не говоря о читателе, разуметь не может. Сверх того, общество, издавая сии книги, желает стараться о чистоте российского языка, которая, как и всех языков на свете, видна бывает по большей части в сочинениях. Оно желает стараться показать чистоту языка и в стихах, которых переводить почти невозможно, для той разности, которую языки в свойстве своем имеют; сверх того, доказывается то самым опытом, что с стихов стихами переводить не можно, разве только подражать.
2. Трагедий и комедий не принимать, ибо оные называются уже большими сочинениями, а «Московские» состоять будут в малых.
3. Все сии сочинения должны надлежать к словесным, а не другим наукам, ибо для прочих учреждены другие собрания.
4. Отсутствующие, как и присутствующие, обязаны каждый месяц давать по листу стихами и по листу прозою. Первые пересылать, а другие отдавать могут тому, который избран будет стараться о напечатании.
5. Как всякое общество утверждается на единодушии тех, кои оное составляют, то все пиесы должны быть читаны собранием; [защищать] каждый не только может, но и должен сказать свое мнение как о всей пиесе вообще, так и порознь о примечаемых им погрешностях. Сей есть один способ очистить российский язык от тех погрешностей, которые видны во многих сочинениях и в толиком множестве несносных переводов, от коих язык российский страждет. Чужестранные авторы, прославленные во всем свете, теряют в отечестве нашем свою славу, и читатели заражаются дурным вкусом.
ПИСЬМА И ДНЕВНИКИ
I. Письма из первого заграничного путешествия (1762—1763)
К М. И. ВОРОНЦОВУ{*}
Митава, 20 декабря 1762.
Сиятельнейший граф, милостивый государь!
Имею честь донести вашему сиятельству, что 29 декабря приехал я в Митаву благополучно и с глубочайшим почтением пребываю вашего сиятельства нижайший слуга...
К А. М. ГОЛИЦЫНУ
Гамбург, 14/25 генваря 1763.
Милостивый государь!
Вашему сиятельству имею честь всенижайше донести, что 12/23 сего генваря приехал я в Гамбург благополучно. Милостивое о мне письмо вашего сиятельства его высокоблагородию Алексею Семеновичу Мусину-Пушкину я имел счастье вручить и принимаю смелость принести за оное вашему сиятельству всенижайшую благодарность. Я почитаю за главное себе счастье быть в числе обязанных сердец милостию вашего сиятельства. Должность моя и искреннее усердие состоит в том, чтоб быть вашего сиятельства нижайшим слугою...
II. Письма из Петербурга и Москвы (1763—1774)
К РОДНЫМ{*}
A ma soeur. Ce 10 Aout [1763].[1]
Полученное от 4 августа письмецо служило мне к великому неудовольствию и огорчению. С чего вы вздумали обвинять меня политикою, которую я ненавижу? О чего уверяете меня о своей искренности, подозревая меня в моей? Боже мой! Вот то, чего б я никогда не думал! Я очень рад принимать от вас наставления, зная, что они идут от такого человека, которого я люблю больше как себя. Не думай, чтоб это только перо писало: истинно, сердце водит пером моим; да мне кажется, и посыланные потом уже к тебе письма довольно доказали.
Я не лгу, что здесь знакомства еще не сделал. С кадетским корпусом не очень обхожусь затем, что там большая часть солдаты, а с академией затем, что там большая масть педанты; однако с последними я почти и никак не знаком; вот что меня оправдает. Да сверх того, слово знакомство, может быть, вы не так разумеете. Я хочу, чтоб оное было основанием ou de 1'amitie, ou do 1'amour; [2] однако этого желания, по несчастию, не достигаю и ниже тени к исполнению не имею. Рассуди, не скучно ль так жить тому, кто имеет чувствительное сердце!
Dans ma derniere lettre j'ai vous ecris que j'ai deje fait la connaissance avec la maison Pugowichnicoff.[1] Ho я намерен совсем ныне то оставить, потому что обстоятельства не сходятся, чему я и рад; а то бы могло иметь, может быть, неполезное для меня следствие.
Я намерен все то, что здесь ни вижу, ни предпринимаю, и, одним словом, о всем, что я ни чувствую, к тебе писать. Вот знак моей искренности и нелицемерства.
Во-первых, я сказываю тебе, что до сих пор не найду еще я предмета, который, бы меня интересовал; а это самое делает то, что не найду здесь никакого и удовольствия. Без того-то жизнь скучна, а скуку возобновляет воспоминание, что и разлучен с моими ближними и с тобою, любезная сестрица. Я знаю, что ты мне друг, и, может быть, одного я и иметь буду, которого бы я столь много любил и почитал. Истинно, я бы показал тебе, что я теперь чувствую; в сию минуту чувствую я то, что́ горячность и сердечная нежность произвесть может. Если мысли твои со мною одинаки, то пиши ко мне тоже, уверяй меня, что я не ошибаюсь, и храни то, что я навек хранить буду.
Теперь, переменя материю, которую всю жизнь мою продолжать готов, хочу написать я то, что со мною случилося.
В субботу не ходил я в коллегию затем, что чирей сделался на щеке. Князь Ф. Л. Козловский ко мне тогда приехал и, несмотря на то, возил меня в академию, где я купил Скаррона, которого на сих днях к тебе перешлю. Не знаю, каков тебе покажется, а Скаррон почитается преславным шутом. Князь у меня обедал и после обеда возил меня к Михаилу Васильевичу Приклонскому. Он и жена его безмерно меня обласкали, и мы все ездили прогуливаться в Екатерингоф, а оттуда приехав, ужинали у Михаила Васильевича.
Сегодня был у князя А. М.,[1] однако не застал. В восьмом часу выехал, верно прогуливаться. Оттуда проехал обедать к Николаю Захарьевичу. От него был у князя Ф. А. и потом в кадетском саду. Народу было великое множество. Его высочество сам присутствовать изволил. Теперь 10-й час. Я из сада приехал и, получа через коллегию от вас письма, сим ответствую, а завтра отдам Дедекину для пересылки.
Комиссии ваши все исправлять я с радостью готов. Только «Путь тирана», я думаю, не пойдет. Здесь еще гаже московского. «Карита» [2] и теперь еще не подписана. Все переходит из рук в руки членов кадетского корпуса для подписания.
P. S. Я чуть было не забыл спросить тебя: видела ль ты Петра Панкратьевича [3] в анненской ленте, которая ему отсюда послана?
Государыня вчера и сегодня не изволила быть в городе, а в Стрелине мызе, и для того сегодня ни по утру съезда, ни куртага не было.
О брате доношу, что он вчера пошел на караул и пробудет до вторника. Завтра с ним увижуся; а он здоров и по немецкой почте писать будет.
Я удивляюся, что ты мне о Москве ничего не пишешь. Из посторонних уже писем вижу я, что там ныне ездят верхом прекрасные амазонки, которые гораздо опаснее скифских: те оружием, а московские взорами делают пленников.
Из других же писем знаю, что у вас были такие же дожди, как и у нас, и что август начался изрядно. Следовательно, в саду и на горах гульбища возобновятся, о которых прошу отписать, исполняя данное вами мне слово — уведомлять меня о всем.
Je vous embrasse, ma chere soeur! Adieu. Ne montrez-vous pas mes lettres a mes parents.[4]
Сестрице Анне Ивановне [1] покорно благодарствую за приписание, да и всем братцам и сестрицам прошу сказать поклон.
NB. Мы топим поварню щепками. Так, кажется, дворецкий их на счет не поставит.
14 августа 1763.
Милостивый государь батюшка Иван Андреевич и милостивая государыня матушка Катерина Васильевна.
От 7 августа милостивое письмо ваше я получил и при отправленном от нас на ямской почте к князю А. М. [2] приложенное письмо вчерась же еще отдал, а братец графу еще не отдавал. Вчера в 5-м часу пошел он на ученье. Там обедал у дядюшки Николая Алексеевича и ночевал, затем что сегодня строй у них рано будет. Итак, я не думаю, чтоб он сегодня мог к вам приписать; однако как он, так и я, слава богу, здоровы. Ежели же приедет с ученья рано и до отправления моего письма по почте, то и он, конечно, писать будет.
Хотя, может быть, вы, приехав из Денежникова, писать к нам и не изволили, однако я пошлю отыскивать. Мне истинно только те дни и милы, когда приходит сюда из Москвы почта; да и я, кажется, ни одной почты не пропускал писать к вам, так, как вы приказывать изволили.
Анна Ивановна Приклонская приказала вам, матушка, и сестрице написать свое почтенне. Я к ним часто езжу, и они меня очень ласкают.
Затем, прося родительского благословения, остаюсь всепокорнейший сын ваш...
Милостивой государыне тетушке Анне Васильевне мое почтение и братцу поклон.
Милостивому государю дядюшке Матвею Васильевичу и милостивой государыне тетушке Анне Ивановне засвидетельствую нижайшее почтение. Государыням моим сестрицам и братцу приношу покорнейший поклон.
Милостивому государю моему князю Михаилу Михайловичу [1] и милостивой государыне моей сестрице княгине Анне Александровне[2] усердное почтение засвидетельствую. Государю моему князю Дмитрию Михайловичу [3] и государыне моей княжне Катерине Михайловне [4] приношу нижайший поклон.
8 сентября 1763.
Милостивый государь батюшка Иван Андреевич и милостивая государыня матушка Катерина Васильевна.
От 28 августа и 1 сентября милостивые ваши письма мы вчера получили, также и письма для вручения сенаторам с записочками, кои я, как скоро штаты конфирмуются, конечно подам, потому что ранее, мне кажется, было б бесполезно.
Что же в Москве слышно, будто штаты уже апробованы, то действительно неправда. Здесь об этом лучше знать можно, и хотя все скоро того ожидают, однако, когда точно конфирмуются, неизвестно. А Михаил Васильевич [5] все то, о чем я его просить буду, конечно, сделать не отречется.
От 28 числа по почте отправленного письма мы отыскать не могли. Посылал Ваньку и реестр читали, только ко мне нет. А Яшка был на этих днях очень болен, в прежестоком жару. Я призывал лекаря и пускал ему кровь; теперь, слава богу, легче. Да и
Митька часто болен. Истинно, иногда не знаю, что делать.
Сегодня хотя праздник, однако здесь в коллегии полное собрание, и я принужден остаться здесь очень долго. Дожидаюсь выезда министров, а между тем, написал к вам сие письмо.
В прочем остаюсь, прося родительского благословения, всепокорнейший сын ваш...
P. S. Василий Алексеевич Кар приказал вам написать почтение. Он не больше пробудет здесь десяти суток.
P. S. Милостивой государыне тетушке Анне Васильевне приношу мое почтение и с днем ангела поздравляю, и братцу поклон.
P. S. Милостивому государю дядюшке Матвею Васильевичу и милостивой государыне тетушке Анне Ивановне засвидетельствую нижайшее почтение. Государыням моим сестрицам и братцу приношу покорнейший поклон.
18 сентября 1763.
Милостивый государь батюшка Иван Андреевич и милостивая государыня матушка Катерина Васильевна.
Почта и теперь еще не бывала, а по ямской почте, также и по немецкой, маленькое третьего дня получили. Алексей Никитич напрасно сказал вам, что я худ. Мне кажется, я все таков же, как и был. Правда, хотя здесь кажется мне и скучнее московского, однако поневоле привыкаю и большую часть времени провождаю в коллегии.
Мы оба, слава богу, здоровы. Сегодня был я у князя А. M.,[1] а от него послан был во дворец к К. И. Шарогородской и теперь только приехал в коллегию.
Затем, прося родительского благословения, остаюсь всепокорнейший сын ваш...
Милостивой государыне тетушке Анне Васильевне мое почтение и братцу поклон.
Милостивому государю дядюшке Матвею Васильевичу и милостивой государыне тетушке Анне Ивановне засвидетельствую нижайшее почтение. Государыням моим сестрицам и братцу приношу покорнейший поклон.
Милостивому государю моему князю Михаилу Михайловичу и милостивой государыне моей сестрице княгине Анне Александровне усердное почтение засвидетельствую. Государю моему князю Дмитрию Михайловичу и государыне моей княжне Катерине Михайловне приношу нижайший поклон.
4 декабря [1763]
Вчера я был на куртаге и, не знаю что, стало так мне грустно, что я, не дождавшись конца, уехал и принялся к тебе писать ответ на твои пени. Я его при сем прилагаю. Прочтя его, ты увидишь, каков я был вчера действительно. Мне вы все из мыслей не выходили.
Правда, полученное мною письмо меня огорчило, а может быть, и ты сжалишься, читав то, которое я к тебе теперь посылаю. Пиши, каково оно тебе кажется.
Во вторник был я у И. П. [1] на час, а дело дано мне было на дом. Обедал у меня князь Ф. А.,[2] а после обеда приехал князь Вяземский, Dmitrewski avec sa femmt et une autre actrice,[3] и, посидев, поехали все во французскую комедию.
В понедельник обедал дома, а ввечеру до 4 heure j'etais au bal masque chez Locat...[4]
Вчера был я поутру у И. П., обедал дома, а поеле обеда был у князя А. С. Козловского. От него на куртаг, а с куртага приехал домой смущен.
И. М. поехал сегодня в Москву. Я отпустил с ним 60 экземпл. «Кариты». Пожалуй, матушка, пошли на Спасский мост, к переплетчикам, по рядам, в академическую лавку, и продавай если все, то хотя б и за 20 руб., а порознь по 40 коп. Деньги как наискорее, бога ради, присылай.
Ежели все продадутся и покупают охотно, я еще пришлю сколько надобно, хотя до пятисот; а здесь продаю я у переплетчика по полтине.
Зван я сегодня к Бакунину, не знаю удастся ли.
Во вторник, думаю, пошлю «Сифа» III часть. Я чаю, Вевер бранит меня без милосердия.
Я здоров, ничего не думайте; а в субботу зван обедать к графу Ф. Г. Орлову, и едем также кататься в Царское Село. Только вы меня очень застращали. Может быть, и откажу.
К Маркову запечатай и пошли. Приложенное в университет пошли.
Прости, сестрина. Пиши и ко мне так же, как я к тебе, то есть много. Adieu.
Сестрице Анне Ивановне почтение.
От 13 декабря [1763]
От 8 декабря сегодня получил и отвечаю тебе, сидя на постели и поставя перед себя картон; только это очень неловко.
Просьбы твои, извинения и, одним словом, все твое письмо почитаю истинным знаком твоего ко мне дружества. Напрасно думаешь ты, чтоб я когда-нибудь от тебя мог что-нибудь скрыть; а тебя прошу действительно быть сколько-нибудь скромнее; например, ты рассказала всем, что был у меня Дмитревский с женой; а батюшка изволит писать, что это предосудительно, хотя, напротив того, нет ничего невиннее, а и я к тебе только для того то писал, чтоб и вздора от тебя не скрывать. Я, получа то письмо, и действительно о таких мелочах не хотел к тебе врать, равно как и о подобных простудах, о которой мне к вам наболтать удалось. Однако теперь, получа от тебя дозволение и уверение, что тебе ведать все мои обстоятельства приятно, я, конечно, обо всем писать даю слово.
Сатир писать не буду; пожалуй, будь в том уверена, что я человек, не хвастая могу сказать, резона-бельный. Ты меня привела в резон, и я сделал жертвоприношение Аполлону, сожегши ту в печи.
Теперь шутить мыслей нет. Лишь только прочитал новую трагедию французскую «Троянки». Слезы еще и теперь видны на глазах моих. Гекуба, лишающаяся детей своих, возмутила дух мой. Поликсена, ее дочь, умирая на гробе Ахиллесовом, поразила жалостию сердце мое; а отчаяние Кассандры извлекло неволею из глаз моих слезы. Однако плюнем на них. Стихотворец подобен попу, которому, живучи на погосте, не всех оплакать. Я сам горю желанием писать трагедию, и рукой моей погибнут по крайней мере с полдюжины героев, а если рассержусь, то и ни одного живого человека на театре не оставлю.
Во вторник [и] в середу все дни пробыл у И. П. — Дело было очень велико.
В четверг я писал к тебе мало и послал две оды, а вместо третьей (которую теперь посылаю) не знаю что-то положил; пожалуй, отпиши ко мне. Я тогда спешил, да и сидели у меня Вяземский и Аргамаков; а потом поехал к М. В. Приклонскому; у него ужинали, а после ужина был au bal masque chez Locatel...[1]
В пятницу, то есть вчера, был весь день дома, а от скуки сидели у меня князь Ф. А. Козловский да Dmitrewskoi.
Сегодня весь день дома и только провел день с Аргамаковым. Он любезный человек, а служит в конной гвардии офицером. — Теперь прочел трагедию и пишу сие, а завтра продолжать буду.
С Sumar. за что пораздорил — писать не стоит. Одна бестия, une fille d'un musicien,[1] меня с ним поссорила. Elle a lui raconte une petite histoire entre sa fille et moi,[2] чего истинно не было; однако он, как человек сам безумный, дуре поверил; только и та от меня не увернется. Вот я сколь чистосердечен и этот вздор от тебя не утаил.
Еще вас прошу верить, что я истинно всегда здоров. Дай бог, чтоб я только скорей с вами увиделся. Ах, сестрица! я б семь десяток жизней за то отдал.
Жду обоза. Жду Корнелия. Жалею, что ты, не прочтя его сама, ко мне посылаешь. О «Карите» постарайся. Adieu.
Спать пора.
Завтра будет «Синав» при дворе.
От 14 декабря [1763].
Я лишь сей минуты приехал из трагедии. Представлена была прекрасно; а малая комедия была «Слепой зрячий».
Поутру был я у князя А. М. Он посылал меня за делом к Н. И. Панину и к Шарогородской. Обедал у И. П.; от него был у М. В. Приклонского; оттуда в трагедию.
Я и забыл, что на прошлой почте но писал я к тебе журнала до четверга. В понедельник обедал у И. П. Дела было, однако, не очень, так что после обеда мог я уехать к Dmitrew. и от него au bal masque chez Locat...[3] Во вторник в 5 часов прислал по меня И. П. курьера, и так я у него пробыл весь день за делом. Оттуда проехали в русскую комедию, а из комедии был у Рубановского. У него дочь именинница. И середу весь день у И. П.
Третьего дня И. П. занемог чрезмерно и два раза кровь пускал. Завтра у него весь день буду. К тому же, и дела много.
Впрочем, ныне упражняются в чтении «Деидамии», трагедии гос. Тредиаковского. Нет ничего ее смешнее. С радостью б списал и к тебе прислал, только очень велика. Вообрази себе Ахиллеса, который в его трагедии в женском платье. А стихи ужасно как странны и смешны. Adieu. Спать хочу.
Слабеют мысли все, объемле чувства сон.
Ты знаешь ли, кого на мысль представит он?
Представит ту он мне, кого люблю сердечно,—
Тебя представит он; я знаю то, конечно.
О сон! приятный сон! Прелестные мечты!
Но, ах! и на яви нейдешь из мыслей ты!
Поздравь от меня Настасью Васильевну в день ее ангела и засвидетельствуй ей и сестрицам ее нижайшее мое почтение.
A ma soeur.
[За твое] письмо покорно благодарствую, а для ответов вперед посылаю к тебе почтовой бумажки. Извини меня, что я не прислал к тебе экземпляр «Альзиры» ныне. — Третьего дня после обеда был я у графа Г. Г. Орлова и вручил ему один. Он меня весьма благодарил. Туг же случился и граф Федор Григорьевич, которому я другой экземпляр принужден был отдать. На ямской же почте, конечно, и к тебе, матушка, пришлю.
Вчера обедал у меня князь Ф. А. Козловский, и после обеда поехали мы с ним в аукцион. Там видел я графа Г. Г. Он уже трагедию прочел и отозвался так, что я весьма имею причину почитать себя довольным. После того ужинали у меня Козловский, Глебов и Аргамаков. Итак, вечер проводил весело.
Сегодня поеду к Козловским. Оттуда в спектакль. Веверу вели сказать, матушка, что...
Поздравляю вас с разговеньем, а у нас за грехи [...] продолжается.
Та[ба]керка цела [...] «Кариты» напечатал я 1200 [...] В четверг я мало к тебе писал, затем [что] сил не было: а во вторник писал по ямской и послал тебе письмо, которое потеряли.
В пятницу был у И. П., а после обеда chez Dmitrewski. [1] Вчера обедал у князя Ф. Л. Козловского. Его рожденье было. А в 4-м часу на пробе италианской оперы.
Сегодня был у князя А. М., у И. П. и теперь, докончав «Сифа», сел сие писать нарочно с вечера, а завтра, ежели что примечательно случится, напишу.
Все те письма, кои я от тебя получал, писаны так хорошо, что я всегда их беру примером красноречия. Проза твоя такова, что я ни с какой не сравниваю. Некоторые письма казал я князю Ф. А. Козловскому. Он изумляется. А стихи твои прочту ему завтра. Они того стоят, чтоб показать трем особам, которых я люблю, а именно: А. И. Приклонск., князю Ф. А. Козловск. и еще Василью Алексеевичу Аргамакову, которого дружбою я очень доволен.
Он едет в Москву. Пожалуйте, примите его так, как [...] Он в Москве будет чужестранцем; не имеет [...] человек такой, который имеет просвещенный разум [...] Я говорю это без лести. — Признаюсь, что я дивился и не предполагал никогда, чтоб в состоянии ты была написать так хорошо [...] что я так чистосердечен. Только как можно ожидать [...] было стихов таких, каковы я получил? Продолжай, сестрица, ты будешь великий человек. Мне чрезвычайно жаль, что заочно неловко тебе советовать. Только со всем тем, ради бога, не покидай снова, что с таким успехом начато. Пиши стихи чаще; присылай ко мне; делай эклоги, элегии. Если только можешь, переводи: ты имеешь довольно сочинителей; а я что получу, о том тебе истинное письмо писать буду, и где мне хорошо и где неисправно казаться будет, верно скажу; а чтоб то начать, то дозволь мне с тонкостью сказать мое мнение о твоем письме.
Мысли прекрасны, изображение очень хорошо и непринужденно, и версификация везде почти чиста; только вперед остерегаться надобно, чтоб рифмы не все были глаголы, а иногда имена, наречия и проч.
Я ныне «Сифа» III часть окончил. Хочу писать что-нибудь стихами, и первая ты их иметь будешь. С стрелинским Кузькой послал я 300 книг «Кариты». Хорошо, если б по 30 коп. их продать удалось, а по крайней мере по 25 коп. Мне все барыш. А ежели все продадутся, то Маркову 10 руб. отдай, а достальные ко мне как возможно скорее пересылай. Здесь деньги редки.
Обнова мне очень нужна. Так ст[...] показаться никуда не можно. А в [...] рассуждении полагаюсь. Ты знаешь [...] я порядочно ходить люблю.
28 января 1764.
[Сестрице.]
Завтра выедет отсюда В. А. Аргамаков, и я вздумал с ним написать к тебе побольше и на полученное сегодня от 22 января ответствовать.
О всех моих обстоятельствах сведать точно можешь от того, кто отдаст тебе письмо сие. Четыре месяца был он свидетелем моей жизни и принимал участие во всем, что со мною ни случалось. Склонности и сходство нравов соединили нас так много, что произошло оттуда истинное дружество. Рассуди из того, что он и от вас должен быть так принят, как мой друг. Не оставьте его во всем том, о чем он вас просить будет. Он в Москве чужестранец, так, как я здесь, и если будет он иметь на первый случай нужду занимать деньги, пожалуй попроси от меня батюшку, чтоб он в таком случае его не оставил и рекомендовал бы его тем, у кого есть деньги. Четыреста душ, которые он имеет, кажется кредит ему сделать могут.
Впрочем, красноречивое твое увещание меня утешило. Ты имеешь великий дар увещевать других, и я стал сам оттого веселее. Со всем тем напрасно думаешь, что жизнь твоя хуже моей. Я того понять не могу: веселья у вас гораздо приятнее, нежели здесь, и наши, поверь, стоят не меньше ваших. Здесь деньги на одном месте сидеть не любят.
Не опасайся неудачи писать стихи. Можно ль, чтоб ты написала худо! А я оставил намерение послать теперь то, что я делал. Боюсь опять выговоров; только истинно, кажется бы, не за что. Если любопытна, то спроси В. А. Аргамакова: он знает все то, что я писал и что теперь делаю.
Сегодня при дворе маскарад, и я в своей домине туда же поплетусь. Теперь уже темно и писать почти нельзя. Завтра продолжать буду... Однако и теперь можно еще строк пять написать: огонь принесли.
Вчера была французская комедия «Le Turcaret» [1] и малая «L'esprit de contradiction».[2] Скоро будет кавалерская; не знаю, достану ли билет себе. Впрочем, все те миноветы, которые играют в маскарадах, и я играю на своей скрипке пречудным мастерством. Да нынче попалась мне на язык русская песня, которая с ума нейдет: «Из-за лесу, лесу темного». Черт знает! Такой голос, что растаять можно, и теперь я пел; а натвердил ее у Елагиных. Меньшая дочь поет ее ангельски.
Аргамаков едет в Москву с Кариным. Ежели он к нам будет, то, матушка, поблагодарите за его дружбу, которою я здесь пользовался; он у меня в болезнь мою почти дежурил.
29-го.
Я было хотел далее распространиться сегодня, однако некогда: Аргамаков теперь приехал проститься и взять от меня письма; да сверх того устал: из маскарада выехал в час, а встал в 6-м часу. Был у князя Я. П.,[1] у Бакунина, у Н. И. Панина, у И. П. Adieu.
P. S. Бумагу разделили с сестрицей А. И. пополам.
От 9 февраля 1764.
Напрасно думаете, чтоб хотел я остаться в коллегии для того, чтобы всем тем огорчить вас. К тому же, я очень знаю, сколь много я любим вами и сколь много счастье мое вам нужно. Однако не мешает мне написать к тебе следующее.
Selon toute apparence, le fils du prince Chakhowskoy, [2] quiest engage dans notre college et qui est fort honnete homme et, meme mon ami, aura la qualite d'un resident a Danzig, il m'a fait deja la proposition de partir avec lui, s'il reussira en cherchant cette place. Jugez, ma chere soeur, si сe ne sera pas un peche de laisser cette occasion la. D'ailleurs ce n'est pas loin d'ici, et je pourrais venir et revenir en Russie autant qu'il me plaira.[3]
Однако, может быть, он еще и не скоро может иметь успех в своем искании. Только я, с моей стороны, оставляю дело все на твое рассуждение.
Поздравь Андреевну с родинами и отдай ей от меня посланный при сем рубль.
В четверг будет кавалерская трагедия. Хочется и мне промыслить билет, да не знаю как.
Вчера был я в церемониале и в черном кафтане. Польский приехавший ныне посланник имел первую визитацию у вице-канцлера,[1] и мне на крыльце досталось его встретить, а потом остаться разговаривать с его свитою. Adieu.
Приложенное отдай, матушка: к Карину отошли, а Аргамакову, как у вас будет, отдай.
A ma soeur. 22 Fev. 1764.
Вчера полученные вести были для меня не новы: я знал, что тому быть должно, так как и к тебе писал я обстоятельно. Я от него [2] получаю письма, и получил вчера. Изо всякого вижу, что он единственно одну склонность имеет причиною сего намерения. Я его знаю очень хорошо и клянусь тебе, что достоинства имеет. Живучи с ним почти вместе, имел я случай довольно узнать его. Пьянства, мотовства не опасайтесь: этих пороков у него нет. О достатке его знаю только то, что имеет он четыреста душ, которым также участница маленькая сестра его. Может быть, что он и безденежен; только, имев такие деревни, можно иметь и столько денег, чтоб содержать себя честным образом. Впрочем, я с моей стороны должен тебе признаться, что почитаю его достойным быть мне зятем.
Ежедневное обхождение его со мною подавало мне случай узнать его мысли. Он действительно не имел намерения жениться, а бывало всегда говаривал, что, имея чем жить, предпочитает лучше ехать в чужие краи; да и сверх того, я клянусь, что он, кроме склонности, никакого другого интереса не имеет.
Возможно ль сравнить его с М. К. Озеровым так, как то делают батюшка и матушка в письме своем?
Этот человек имел воспитание, и можно назвать его un homme du sentiment;[1] а тот, кроме подлых мыслей, никаких сентиментов не имеет. Этот же имеет благородное сердце и за честь свою действительно склонится жертвовать жизнию; а тот не знает совсем, что это совесть. Сверх того, я уверяю, что он будет мне другом всегда, сделается ль дело или нет. Я знаю точно, что и он с своей стороны, в том или другом случае, только дружбы своей ко мне не отменит. D'ailleurs je vous assure qu'il n'a pas d'autrcs inter[...] seul amour. Il est extremement amoureux de vous:[2]вот [...] причина всему. Письма его то больше доказывают [...] не быть в том совсем мне уверену. Уведомьте [меня насчет] вашего намерения.
Отпуск мой не знаю скоро ль быть может. Видно, что князь М. М. [3] ничего обо мне не писал, потому что князь А. М.[4] никак о том не отзывался, а самому мне начать нельзя, потому что ежели должен я дожидаться конца батюшкиного дела, о успехе которого теперь знает только один бог, то проситься еще рано. Если б я что-нибудь от вас получил решительного, то б по тому поступать стал; а то есть ли способ сообразить получаемые мною письма? Батюшка пишет, чтоб я старался об отпуске, однако не оставлял бы на второй неделе стараться о его деле; а матушка изволит писать так, как бы совсем мы проситься должны домой до того, чтоб извозчики нас не ввезли на дороге в прорубь и не разбили бы лошади. Так из того рассуди, что мне начинать.
Мне очень смешно, что ты меня считаешь влюбленным. К Аргамакову я писал шутя и божусь, что нимало дух мой не беспокоится. Да и в кого здесь влюбляться? Все немки ходят бледны как смерти. Поди, Христа ради! что ты на меня клеплешь, а что всего досаднее, и пеняешь! Не подумай еще того, бога ради, что я теперь лукавлю. Да для чего бы то? Билет же для трагедии отдал я Бакуниной, у которой муж есть, тому лет с двадцать.
Об отпуске еще повторяю: ежели отпишете, чтоб я, несмотря ни на что, просился, тогда почту я себя прямо счастливым. Бог один видит, как мне с вами хочется увидеться! Постарайтесь, чтоб и князь М. М. помог. [...] веселья сегодня балом кончатся. Боже мой! я [...] в первую неделю еще от них не отдохну. Три дня [...] маскарады и три спектакля. Все мне стало...
27 сентября 1764.
Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка!
Почта уже пришла, и пакет распечатан, только сказали мне, что писем нет. Я не знаю, что могло быть тему причиною, и о том очень тужу. Дай бог, чтоб хотя завтра, по ямской получа, я мог обрадоваться. Затем иного донести не имею, как только то, что я, слава богу, здоров. Сегодня обедал у Александра М. Хераск., а ужинать поеду к М. В. Приклонскому.
Санкт-Петербург. 1766.
Января 23 и 24 чисел.
Матушка сестрица! Я не получал еще писем ваших, которые писали вы ко мне в понедельник; однако завтра получить их надеюсь. Невозможно, чтоб им ко мне не писали, зная, сколь мне письма ваши дороги и что они только составляют все мое утешение. Признаюсь тебе, матушка, что, проведя здесь несколько дней, уже был я во всех собраниях, видел здешние веселья, их не чувствуя, и кажется мне, что здешний свет уже не один раз глазам моим представился. Но все сие сколь далеко от того, что б хотя мило сделать мне могло отраду в моей горести, которая непременно должна меня терзать, как скоро вспоминаю то, что я с вами розно! Каждую минуту я то вспоминаю, следовательно и терзаюся каждую минуту. Теперь сижу я один в моей комнате и, говоря с тобою чрез письмо, чувствую в тысячу раз более удовольствия, нежели вчера и третьего дня, окружен будучи великим множеством людей. Воображаю тебя, говорю мысленно с тобою, тужу с тобою о том, что мы разлучены, и бог знает надолго ль. Наконец, чувствую, что сердце мое терзается от того, что представляют мысли. Вот состояние мое каково в сию минуту. Уже великодушие меня оставило и миновалась та холодность, с которою рассуждал я о том, что б могло тронуть человека. Я не знаю сам, отчего прежний мой веселый нрав переменяется на несносный. То самое, что прежде сего меня здесь смешило, нынче бесит меня; мне кажется, всего лучше я теперь сделаю, если в доказательство тому напишу к тебе мой журнал.
В самый день моего приезда явился я по должности моей. Поговоря нечто о ближнем, заключил я изо всех наших слов, что в свете почти жить нельзя, а в Петербурге и совсем невозможно. В двадцать девять дней моего в Москву похода здесь люди стали сами на себя совсем не похожи: кого оставил я перед отъездом моим дураком, того ныне не только разумным, да еще и премудрым почитают. Только то несколько утешает, что тех самих, которые им приписывают такую славу, оставил я перед отъездом моим такими же дураками. Странное дело! Ты не поверишь, матушка, что с нынешнего нового года все старые дураки новые дурачества понаделали! Например, Шепел., женатый на Рубанов., разводится с женой за самую безделицу, а именно за то, что она приняла было намерение его поколотить в самый Новый год. Он, не хотя в сей торжественный день быть от супруги своей бит и оставляя прошлогоднее свое дурачество, которое имел он, претерпевая такие действия женина гнева, впал в новое дурачество и, вздумав разводиться, пошел противу самого бога, который соединил их неисповедимым своим промыслом. Графа А. А. Бестуж.[1] застал я здесь в покаянной, куда посажен он каяться в том, что не поступал он по правилам здравого рассудка, хотя никто не помнит того, чтобы какой-нибудь род разума отягощал главу его сиятельства. Жена господина Деденева закричала здесь караул, ехав по большой улице. Она и действительно имела к тому законную причину, затем что везли ее в прорубь, по приказанию мужа ее, который, видно, как второй Идоменей, обещал Нептуну какую-нибудь жертву. — О таковых приключениях и тому подобном поговоря с И. П., я с ним расстался. Оттуда поехал я к А. И. Приклонской, от которой слышал новые уверения о дружестве, и наконец поехал я от нее к П. М. Херас.[2] Они безмерно обрадовались, меня увидя; спрашивали о вас всех, и я, как верный историк, описывал им Москву подробно. Я прошу тебя, при засвидетельствовании княжне Анне Никитишне моего истинного почтения, донести ей, что я порученную комиссию исполнил. Пелагея Никитишна отдает справедливость ее разуму, которым наполнены письма ее; рассуждения в них философски, и, одним словом, они достойны своего автора. Впрочем, я очень усердно исполняю и ту комиссию, которою она изволила удостоить меня, чтоб вспоминать чаще о ней Пелагее Никитишне. Всякий день бывая у них в доме, могу тебя, матушка сестрица, уверить, что разговоры наши тем только и оживляются, что часто говорим мы о достоинствах и совершенствах княжны.
Чтоб возвратиться на прежнюю материю, то скажу тебе, что от П. М. поехал я в театр. Играна была комедия «Женатый философ», которую смотрели великое множество женатых нефилософов. Ужинал у Л. И. Приклонской.
В пятницу, отобедав у П. М. Хераскова, был я в маскараде. Народу было преужасное множество; но клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие. Здесь продолжают все носить разные домины. Сперва танцевали обыкновенно, а потом чрезвычайно, то есть плясали по-русски. Князь Я. А. Козловский с фрейлиною Паниной, потом Корсакова и Овцына с Щербатовым, и можно сказать, что плясали хорошо. А чтоб приключению чем-нибудь кончиться смешнее, то Еропкин, большой сын А. В., напросился один прыгать голубца. Сделан был большой круг, и г. Еропкин доказал, что если он не имеет другого дарования, то он погибший человек. В зале для пространного российскою купечества танцевало около сотни немок. Бледность покрыла лицо их, и, одним словом, я ничего не видывал скареднее этой сотни! — Субботу и вчера проводил я изрядно, но все не так, как бы в Москве. Ничто меня не утешало и ничто не могло успокоить дух мой.
Я забыл было сказать тебе, что в день моего приезда видел я в комедии госпожу Персильду. Ее превосходительство не удостоила меня ни единым словом, лишь только премудрая глава ее пошатнулась на одну сторону: это был поклон. Без лести можно ей сказать, что она в двадцать девять дней без меня столь много поглупела, что превосходит уже всякую скотину. Скоти стоял за нею, следовательно и она сделала мне такое же приветствие. Я не рассудил за благо оставаться доле в их ложе, чтоб не сделать какого-нибудь дурачества, затем что с дураками разумных дел никто делать не может.
До сего дня не говорил я еще со всеми ни одного слова. О! если б сделал бог то, чтоб молчание подоле продолжилось!
Теперь представь себе, матушка, в каких прескучных я обстоятельствах. Живу один, как изгнанник и как бы недостойный жить с вами. Бог, видно, наказывает меня за грехи мои, только не знаю, за какие. Принужден я иметь дело с злодеями или с дураками. Heт мочи более терпеть, и думаю, скоро стану делать предложение Ивану Перфильевичу о перемене моей судьбины. Честному человеку жить нельзя в таких обстоятельствах, которые не на чести основаны. В известном доме интриги продолжаются очень сильно. Поверенного своего застал я таким же честным человеком, каким я его оставил. Я, конечно, не оставлю вас уведомлять о всяком новом приключении.
Теперь, матушка, намерен я сказать вам жалость. Сегодня, будучи у графа Г. Г.,[1] увидел я в передней Е. И. Чевкину в нищенском почти платье и в пребеднейшем состоянии. Сказывают, что родня их С. М. Кузьмин совсем от них отступился. Я весьма был тронут сим позорищем. Живет она и с сестрою своею у С. С. Меженинова.
Я за час перед сим приехал из русской комедии «Демокрит». Балет был «Аполлона и Дафны». Хочу садиться ужинать один, и я думаю, что мне кусок в горло не пойдет. Обыкновенно у тех людей аппетит невелик, у которых радости мало; а я здесь никаким образом спокоен быть не могу.
Прости, матушка. Не забудь меня, не забудь моих комедий и тем докажи, что ты меня любишь.
Mon cher ami! La lettre a ma soeur vous dira 1'etat de mon ame. Je vous jure, mon cher, que rien ici ne peut me consoler de notre separation. Aimez moi toujours. Ce la seul chose, de quoi je vous supplie. — Pour executer vos ordres j'etais aujourd'hui a 1'Academie, mais le libraire n'etait pas la. Demain j'irais et j'acheterais s'il le peut les oeuvres de Corneille. Adieu.[2] Сергею Герасимовичу [3] нижайший поклон.
Графа П. Г. Чернышева дочь помолвлена за брата князя Василья Борисовича Голицына.
С. В. Нарышкин определен в должность сенатского экзекутора.
У А. П. Сумарокова обе дочери лежат в оспе.
По дофине здесь надет траур на две недели, и, кажется, еще на шесть недель по датском короле, да на две по брате короля английского. Я, приехав сюда, еще цветных кафтанов не надевал, а ношу все черный и должен носить его еще недель девять. Больше писать истинно нечего. Простите.
Сестрице Анне Ивановне желаю здоровья и охоты писать ко мне.
Сестрице Марфе Ивановне желаю того же.
Сестрице Катерине Ивановне желаю того же и меньше резвиться.
Брату Александру Ивановичу желаю великих успехов в высоких науках.
Братцу Петру Ивановичу желаю того же и меньше с печи прыгать.
Об И. Л. Якине всевозможное старание приложить не оставлю.
[Апрель 1766].
Матушка сестрица и любезный друг.
Сколь много обрадовался я, мой любезный друг, получа от тебя строчку на прошедшей почте. Воображение то прошло уже теперь, которое меня мучило. Я иногда думал, что ты болен; а иногда помышлял и о том, не сделался ли ты против меня холоден, без малейшей к тому с моей стороны причины. Знай, что ты с сестрицею мне столько любезны, что я для вас жить хочу; а на то требую от вас в награждение, чтоб вы нашей спокойною жизнию меня утешали.
Ныне страстная неделя, и дух мой в едином богомыслии упражняется. В животе моем плавает масло древяно, такожде и орехово. Пирог и с миндалем, щепки и гречневая каша не меньше помогают мне в приобретении душевного спасения. Вчера и сегодня обедал я у М. В. Приклонского; слушал завтрени, часы и вечерни, также был у обеден, одним словом, делал все то, что должно делать согрешившему ведением и неведением. И Ванька приносит на сих днях во грехах своих покаяние. Рассказывал он мне, что во время чтения Ефрема Сирина напал на него некоторый род дремоты, и бе видение страшно: пришел к нему некто из темных духов во образе человечестем, который весьма походил на нашего Астрадыма; пришел и вопросил его: «Где твоя душа?» Ванька мой вообразил себе, что то Астрадым, с которым он всегда обхаживался фамилиарно, ответствовал ему, не обинуяся, что он о душе своей ничего не ведает и что удивляется, какая нужда до души его — повару. Темный дух, раздраженный таковым гордым ответом, дал ему знать, кто он таков. «Я черт, а не Астрадым», — говорил он ему. «По крайне мере ты похож на нашего Астрадыма», — отмечал ему Ванька. «Я нарочно взял его вид, — сказал черт, — для того, что из смертных повар ваш более всех на меня походит». Ванька, увидя, что то прямо черт, а не Астрадым, вострепетал от сего видения и вдруг хотел было перекреститься, но почувствовал, что рука его не только не подымается, но еще опускается книзу и становится лошадиною ногою. Уже другая рука его была точно в таковом же превращении, и он стал на четвереньках. Великая и круглая глава его становилась отчасу продолговатое; волосы его ощетинились и стали гривою; лишь только глаза его остались в прежнем состоянии, ибо всегда были они лошадиные. Наконец, сказывал он мне, что он стал точно такая же лошадь, как наша правая коренная, которую я ныне нанимаю. Став лошадью, заржал мой Ванька и тем перепугал весь народ и себя самого так, что он очнулся и, пришед домой, поведа мне сие видение.
Впрочем, любезные друзья, намерен я вас просить о покупке мне чего-нибудь на летнее платье, также и камзола под коричневый кафтан, который у меня почти совсем нов. — Ежели у вас нет денег, то займити и уведомьте меня, сколько на то вы употребили, чтоб мог я по первой же почте перевесть к вам деньги, в которых ныне, слава богу, я недостатка не имею. Сделайте сию милость мне, как наискорее.— Простите.
M-r Porochine est congedie de la cour pour les impertinances qu'il a fait par raport de mademoiselle Cheremeteff.[1]
В Лазареве воскресенье погребали Бестужева.
Сколь различна их судьбина!
Петергоф, 26 июня 1766.
Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка!
Я, слава богу, здоров и живу здесь с Иваном Перфильевичем. Июля 1-го двор в город возвратится для смотрения каруселя, который будет 2 числа, а потом все приедут опять в Петергоф и, как слышно, пробудут долго; следовательно, и я в Петербурге не останусь затем, что Иван Перфильевич с собою меня взять изволил, а товарища моего [2] оставил. Если же иногда вы от меня писем получать не изволите, то сие приписать должно тому, что я живу здесь, а отсюда иногда в почтовые дни либо ездок не случится, либо и опоздать может.
Состояние мое теперь таково, что я лучшего не желаю, если только оно продолжится. Иван Перфильевич ежедневно показывает мне знаки своей милости; по крайней мере ныне не имею я того смертельного огорчения, которое прежде чувствовал от человека, коего и самая природа и все на свете законы сделали ниже меня и который, несмотря на то, хотел не только иметь надо мною преимущество, но еще и править мною так, как обыкновенно правят честными людьми многие твари одинакой с ним породы. Все мое счастие состоит в том, что командир мой сколь ни много его любил, однако любовь его к нему преодолели его рассуждение и честь. Иван Перфильевич, будучи сам благородный и честный человек, раскаивается в прежнем своем поступке с Лукиным и поклялся впредь не производить в чины никого из тех, которых отцы и предки во весь свой век чинов не имели и родились служить, а не господствовать. Клянусь вам богом, что невозможно представить себе на мысль все те злости, все те бездельнические хитрости, которые употреблял он к повреждению меня в мыслях Ивана Перфильевича и всей его фамилии. И действительно, он сделал было то, что я, несмотря ни на бедность свою, ни на то, что должен службою искать своего счастия, принужден было оставить службу. Я всегда знал, что Иван Перфильевич честный человек; однако любовь его к Лунину приводила меня в отчаяние. Слава богу, что теперь вышел он из заблуждения и узнает мало-помалу, что любил бездельника, а во мне узнает честного человека. Нельзя представить и того, в какой фурии теперь он и на меня и на самого Ивана Перфильевича, который делал ему несказанные милости и вывел его из ничего в люди. Я тому и не дивлюсь: честный человек обыкновенно терпит от неблагодарных, и можно сказать, что Иван Перфильевич согревал такую змею, которая рада бы теперь ужалить его смертельно, если б только можно было.
Любовь моя к Ивану Перфильевичу смешана с истинным почтением к его достоинствам. Он имеет разум, просвещенный знанием; имеет по природе доброе сердце и сделал себе правила честного человека, которые столь свято наблюдает, что не только здесь в городе от своих, но и от всех чужестранных имя Елагина произносится с идеею честного человека. Он очень много любит свою нацию и умеет делать отмену достойным чужестранцам. Извольте сами себе вообразить, не лестно ли молодому человеку иметь такого командира и быть от него любиму. Дай бог, чтоб по каким-нибудь неожиданным случаям не вкрался опять Лукин; он только один может много вредить его репутации. Вы, может быть, изволите подумать, что я, описывая вам таким командира своего, сам себе противоречу, говоря притом, что Лукин был его фаворитом, и опасаясь, чтоб он опять не был тем же; однако то неправда, и я себе не противоречу: разве самый честнейший и разумнейший человек не может быть управляем негодяем? Разве не может он иметь своих слабостей? Всю сию материю заключаю тем, что я не отстану от Ивана Перфильевича, доколе бог велит или черт Лунину не поможет опять им овладеть и вывести меня из настоящего моего состояния; однако и тогда, когда я принужден буду, избави боже! оставить место, не перестану любить и почитать Ивана Перфильевича.
Петергофская жизнь скучна теперь тем, что ветер чрезвычайно силен и почти в сад выйти нельзя. Я читаю здесь книги, которые Иван Перфильевич с собою взять изволил; делаю то, что он мне приказывает; а достальное время хожу к секретарям Никиты Ивановича Панина. Я доволен тем, что голова моя не так часто болит, как прежде, и могу сказать, что я здоровее прежнего; однако все слаб по сложению тела. Нетерпеливо желаю того, чтоб скорее сей год кончился и чтоб я мог уже жить с вами вместе, наслаждаясь истинным удовольствием. Не могу пожаловаться на то, чтоб здешняя жизнь моя была мне дурна. Нет, она довольно хороша, а огорчительна только тем, что я живу розно со всеми своими, как будто какой изгнанник, отлученный от своих родных за какую-нибудь вину. Я не из числа тех молодых людей, которые любят вольность, не зная, что в мои лета она очень опасна, и хотел бы охотно остаться в Москве, пользуясь вашими наставлениями в любезной мне неволе.
Недостатка я ни в чем не терплю; в деньгах иногда он бывает, однако я надеюсь на бога, во всем, может быть, исправлюсь. Каретник мой взял с меня за карету самые чистые деньги и обещался чинить ее целый год; однако это такой негодяй, с которым я насилу лажу и принуждаю его бранью и угрозами держать свое слово. Теперь мне будет терпеть убыток, который пришел очень некстати, затем что в деньгах у меня и без того изобилия нет. Мне надобно сделать себе шинель, а Ваньке, вернейшему и глупейшему моему служителю, пару платья, о которой он сильно мне докучает, представляя в резон многие заплаты на прежней ливрее, разность пуговиц, из коих иные золотые, иные серебряные, а иные гарусные украшают настоящее его одеяние, и множество еще неудобств, которые вынут из кошелька моего, по моему счету, рублей с пятнадцать. Всем моим людям недавно приключилось несчастие, за которое я же платить должен, а именно: лихие люди, не убоясь страшного суда, украли у них с чердака всю ветчину. Сей урон сделал было в них великое омерзение к временной жизни, а особливо в Сеньке, который с отчаяния, попущением божиим, начал было сокращать время свое, ходя по соседству в такой дом, откуда редко их братья трезвые выходят. Я не для того пишу, чтоб приносить на него жалобу; могу сказать, что я истинно доволен его честностию, скромностию, верностию и другими многими добродетелями. Что ж надлежит до Петрушки, то могу сказать, что он, сверх натурально доброго сердца, имеет еще многие дарования; худо в нем только то, что он, чему ни учился, ничему не выучился. Мне кажется, что он будет такой же парикмахер, каков и грамотей. Недавно завил он меня во множество пуколь, из которых каждую хотя он и много выхвалял, однако, может быть, затем, что мы имеем разные вкусы, мне ни одна пукля не понравилась, и я принял намерение не давать ему над собою показывать свое искусство.
Нынешнее время и в самом деле досталось мне гораздо больше истратить, нежели должно. Я принужден был купить себе черные и белые чулки и прочее нужное и необходимое. Отъехав от вас, взял я только 165 рублей своего жалованья, которыми до сего числа жил, то есть с лишком пять месяцев.
В четверг будет здесь огромный маскарад в саду, как для знатных, так и для простого народа. Я думаю, что целый город сюда будет. Посылаю в Петербург за розовою своею доминою.
Н. И. Бутурлин, о котором я писал к дядюшке, поехал в Москву к своему отцу для испрашивания у него благословения. Я думаю, что в садах вы его изволите увидеть. Дело почти уж сделано, и государыня сама о том известна. Он очень будет счастлив, получа в жены такую достойную особу, какова меньшая дочь Ивана Перфильевича. Она умна, имеет тысячи приятностей и прекрасное сердце.
24 апреля 1768.
Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка!
Вчера приехал я с И. П. из Царского Села благополучно. В день рождения надета была андреевская лента на гр. А. Г. Орлова.
Дядюшка и тетушка с братом, слава богу, здоровы. О брате А. И.[1] доклад был подан третьего дня, да такое несчастье, что государыня не изволила еще иметь времени оный апробовать. Надеюсь того или другого сегодня или завтра. В докладе написан ему капитанский чин и 250 руб. жалованья.
Чернышева справки та сей почте послал.
Затем, прося родительского благословения от вас, остаюсь всепокорнейший сын ваш...
6 мая.
Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка!
Мы оба, слава богу, здоровы. Удивляюсь, что ни один из братцев еще сюда не бывал. Ежели ж брат А. И. выехал в субботу, так пора уже ему сюда приехать.
Я сие пишу в доме И. П. и для того от Петруши письма не прилагаю; однако он здоров, и Алексей вчера еще приходил на него с жалобою. Квартиру нанял я у купца Щербакова рублем дороже. Однако изряднее покои и близ дядюшки, почти обо двор. Я теперь в превеликой работе: пишу письма в Голландию.
Более писать нечего и некогда. Я жду И. П. изо дворца к обеду, а после обеда работать буду. В прочем прося родительского благословения, остаюсь всепокорнейший сын ваш...
Матушка сестрица и любезный друг, здравствуйте.
Петербург, 22 июля 1768.
Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка!
На сей почте получили мы два милостивые письма ваши: одно к нам, а другое для показания нашим командирам; за что приносим нижайшую нашу благодарность. Я с своей стороны чрезмерно желаю вас видеть и надеюсь, что скоро то исполнится. На место Ивана Перфильевича определяется генерал-майор Стрекалов, итак, мне нужно видеть теперь одно только то, чтоб дела наши исправно сданы были. Вы изволите знать, что я их делал целый год, и, следственно, обстоятельство сие привлекает меня ожидать того времени, и которое бы я совершенно с теми делами развязался. Впрочем, я долго и того ждать не буду, а при удобном случае покажу ваши письма и непременно возвращусь. Желание мое быть скорее в Москве неописанно. Мне очень здесь скучно, хотя вы и думать прежде изволили, будто я провожаю здесь жизнь мою в веселье. Дела наши снятием дел челобитческих совершенно облегчены, однако я каждый день у Ивана Перфильевича бываю; а сколь это беспокойно, то сам бог видит. В производстве же моем надежды никакой нет. По крайней мере Иван Перфильевич о том, кажется, уже забыл; напоминание ж мое было бы излишне. Он меня любит; да вся его любовь состоит только в том, чтоб со мною отобедать и проводить время. О счастье же моем не рачит он нимало, да и о своем не много помышляет, а держится одною удачею. Своном сказать, жизнь свою ведет точно как в Москве, чему вы сами свидетелем были. По должности своей славное прилежание и тщание устремляет он к заведению благонравия при придворных ее императорского величества театрах. К пользе человеческого рода каждую неделю дают здесь по трагической или комической штуке. Льются слезы о несчастии театрального героя, а бедный Чур., который несчастлив не на шутку, забыт, да и помнить о нем не велят. Вот как в свете дела идут! Я истинно получил ужасное омерзение ко всем вздорам, в которых нынешнего света люди главное свое удовольствие полагают. Счастие свое полагаю я в одном спокойствии, которого, живучи без вас, я, конечно, чувствовать не могу. Рад бы жить вечно с вами. Третьего дня был я у графа Р. Л. В. [1] и письмо ваше ему отдал. Он принял меня очень хорошо, поручил мне уверить вас о своем к вам почтении и о старании в вашу пользу. Он сказал, что ваше дело будет сделано. В четверг поеду я к нему ободать. Он меня очень приласкал, да и не мудрено. Когда большие бояре держатся в черном теле, тогда они всего любезнее в свете; а как скоро из него выходит, то всех людей становят прахом пред собою и думают, что царствию их не будет конца. В пятницу было брачное сочетание его сиятельства генерал-прокурора. [2] Дай бог ему доброе здоровье; он женился, как и все простолюдины; свадьба была в Петергофе, и сказывают, что 10 000 рублей на свадьбу пожаловано. Больше вестей никаких нет. В кадетском саду видаю я по воскресеньям братца А. М., а чтоб лучше знать о их содержании, то был уже я не один раз при столе их: они изрядно содержатся. Строгости нималой не употребляется при их воспитании. Говорят, будто меньшие кадеты не так хорошо содержатся и приучают их к нужде. Здесь учреждены съезды и назначены дни для кадетского корпуса, для монастыря и для Академии художеств. Итак, петербургские жители разделяют целую неделю на удовольствование своего любопытства и на свое веселье. Гульбища по садам нанимают также довольно времени; однако более всего съезжаются на Каменный, Крестовский и Петербургский острова; делают там на поле ужины и веселятся. На Петровском острову был я в субботу с братьями. Нас всех взял с собою дядюшка; он со всею фамилиею туда ездить изволил. Обедали мы у Резвова; катались на шлюпке, качались, играли в фортуну и время свое довольно весело проводили. Каждый день бываю я у дядюшки, да и нельзя иначе. Он нас жалует, да близость места не допускает нас долго быть розно. Мы живем почти друг против друга.
Я пишу сие в доме Ивана Перфильевича и расположился было написать целый лист кругом, да нельзя: Ив. Перф. из сената приехал, и для того письмо мое прерываю, прося навсегда родительского вашего благословения.
С.-Петербург, сентября 11-го дня 1768.
Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка!
На полученные по нынешней почте милостливые ваши письма ничего в ответ донести не имею, как только то, что я на просьбу мою никакой резолюции не имею. Со всем тем я не оставлю ничего к скорейшему окончанию или моей отставки, или перемены места. Такая беда моя, что никто прямо от него [1] брать меня не хочет; а на него я никакой надежды не имею. Он говорит, что я, пошед в отставку, сам себя погублю и что, переменя место, будто также сам себя погублю; а не погублю себя, оставшись у него. Слыханы ли в свете такие ответы? Как бы то ни было, я с ним в нынешнем же месяце расквитаюсь. Мне жить у него несносно становится; а об отставке я не тужу: года через два или через год войду в службу, да не к такому уроду.
Затем, прося родительского благословения, остаюсь всепокорнейший сын ваш...
О Хлопове я ничего донести не могу. Он живет здесь за своим делом, которое бог знает когда кончится. Сказывают, что он на Роговикову подал государыне челобитную.
Напрасно, милостивая государыня матушка, сказывали вам, что Т. о жене своей затужился и что ждет ее в Москву. Доказательство тому то, что он сам здесь живет третий месяц; так видно, вам жестоко о том солгано. Они оба живут благополучно у А. П. Апраксиной, а скоро ли будут они в Москву — не знаю, потому что подал он челобитную Кузьмину, а о решении ведает бог. Верьте мне, как честному человеку, что мое с ним знакомство ничего предосудительного мне не делает.
Матушка сестрица и любезный друг, здравствуйте. Живите благополучно и поцелуйте за меня вашего сына.
[1770.]
Я еще тебе повторяю, что не могу надивиться тому, как могла ты возмутиться тем, что должно б послужить к твоему удовольствию. Бога ради, выкинь из головы такую пустошь. Брат в огне не будет, да сверх того ты знаешь, что я его сам, конечно, не меньше вашего люблю, и если б я внутренно не удостоверен был о том, что поездка его к Морею ему полезна, то б, конечно, он туда и не поехал. Буде же вам всем это неугодно, несмотря ни на какие резоны, то для чего вы мне не сказали тогда же, когда я о том писал к нему в Москву. Я очень уверен, что он по вашему же совету согласился на мое предложение и приехал сюда еще прежде срока.
В окончание всего уверяю я тебя всем, что есть свято, что брат в совершенной безопасности и на мути к своему счастью.
Что же надлежит до меня, то знай, матушка, что я весьма скучаю придворною жизнью. Ты ведаешь, создан ли я для нее. Между тем, я положил за правило стараться вести время свое так весело, как могу; и если знаю, что сегодня в таком-то доме будет мне весело, то у себя дома не остаюсь: словом, когда б меня любовь не так смертельно жгла, то б я жил изряднешенько.
Но страсть моя меня толико покорила,
Что весь рассудок мой в безумство претворила.
Прости, матушка. Я целую твои ручки, обнимаю моего любезного друга и детям твоим кланяюсь.
P. S. 1) М. М. Хераск. с женою живут смирно. Он также с полпива пьян, а ее дома не застанешь. — М. В. Приклонск. нередко такие вытаски дает А. И., что дело доходит до святейшего синода.
P. S. 2) Брат Павел оставил здесь Замятнину в тоске и горьком плаче. Он же, благодаря бога, расставаясь с нею, о стену головою не стукнулся. Я думаю, что гречанки заставят его забыть россиянку. Его сердце в рассуждении нежной страсти на мое непохоже. Я верен, яко горлица.
Где я ни буду жить, доколе не увяну,
Дражайшую мою любить не перестану;
Но брата восхотел отселе удалить,
Чтоб мог он, удален, Замятнину забыть.
Прости, матушка.
[1711]
К Вас—ю Алекс—чу.
Из письма к дядюшке увидишь ты, что бедный брат страждет. Бога ради, любезный друг, скрывай ты эту ведомость от всех домашних, а паче от сестры. По крайней мере до получения обстоятельного известия. Я сам расспрашивал курьера, который хотя и не видал, как он разбился, но видел его больного. Он уже в Дрездене. Тут пускали ему кровь, parcequ'il a crache du sang noir,[1] что, однако же, доктора не признают за опасное. Признаюсь тебе, братец, что я с горя вне себя. Жду нетерпеливо будущей почты; а ты остерегай, чтоб кто-нибудь незнакомый не проврался в нашем доме. Между тем, не отчаивайся и будь столько великодушен, сколько я таким быть стараюсь. Может быть, бог его и исцелит. Ободряет меня то, что он из Ливурны мог разбитый доехать до Дрездена с тем курьером, который мне об нем принес прискорбные вести.
Я обнимаю тебя от всего моего сердца.
Царское Село. В 6 часов после обеда. [1773.]
Что это такое, мой любезный друг, я сей момент услышал, что ты уже третий день в Петербурге, а мне не даешь знать ни одним словом о своем приезде. Или ты болен, или ты, не знаю, не ведаю за что, на меня сердит. И то и другое мне жестоко прискорбно. Я теперь нарочно посылаю Алексея отыскать тебя. Бога ради, напиши ко мне билетец, здоров ли ты и где мне тебя сыскать. Я завтра к вечеру всеми силами стараться буду приехать для тебя в город и обнять тебя от всего сердца.
У нас вчера приехали гости. О приеме их и обо всем перескажу тебе на словах. Прости. Je vous embrasse mille fois. Au nom du Dieu, repondez moi, et dites la raison de votre silence. Quand tout le monde saif que vous etes arrive, c'est moi qui 1'ignore, moi qiu vous en etre instruit le premier, etant votre frere et ami.[2]
[1773.]
Матушка сестрица, друг мой, я начинаю к тебе большое письмо, считая за долг сердца моего и за душевное мое удовольствие говорить с тобою всегда и обо всем открытою душою.
Начну о В. А. [1] Он остался здесь и, не отыскав себе места, не хочет оставлять Петербурга. С одной стороны, он прав, с другой — неправ. Прав, потому что, ездя сюда почти всякий год, конечно надобно однажды приняться о себе серьезно и, несмотря, что здесь несколькими месяцами проживет больше, добиваться места для освобождения себя, тебя и детей ваших от несносного недостатка.
Не потаю от тебя, друга моего, и о том, почему он неправ. С приезда своего отдыхал он неделю. Я молчал. Пусть его отдыхает. И в это время не знакомил я его с моими знакомыми домами, чтоб нам не быть розно. На другой неделе начал я дружески и по твоему письму советовать ему, чтоб он позволил мне представить его графу моему,[2] через которого можно сближаться с великим князем. Он на то согласился, хотя представление свое от дня в день и откладывал. Чем больше шло время, тем больше я ему самым дружеским образом советовал меня послушать и идти со мною к графу. Наконец, отнекивался, сказал он мне, что он этого не хочет, потому что у него нет кафтана, а мундир сшит худо. Ты знаешь, матушка, что мудрено его своротить с упрямства. Я представлял ему, что кафтан ничего не значит и что кафтаном и самым богатым здесь не удивишь; но сие не помогло. Прошло уже пять недель, и он не сделал ни одного шага к исканию своего места. Тут я к нему пристал сильно, и он мне дал честное слово идти к Васильчикову; ездил со мною в Петергоф, был у Васильчикова, который и просил за него Вяземского, но Вяземский сказал, что он место здесь губернского прокурора, о котором В. А. просил, назначил другому. Следственно, Вяземский ему и отказал. Я, зная, что приезд его сюда бесполезен, о чем и к вам прежде еще писал, стал уговаривать его, чтоб он после этого отказа поехал с братьями, потому что он сам видит, что жить здесь будет по-пустому. Но он стал в том, что еще искать места будет и здесь остается. Сколь ни дружески мы с ним живем, однако, зная упрямый нрав его, я не хотел больше докучать; братьев отправил одних, а он здесь остался.
Не подумай, матушка, чтоб он со мною не ладил. Нет; кроме этого пункта, на котором он заупрямился, мы очень дружны. Я с приезда его открыл ему мою душу и все тайны мои по здешним обстоятельствам. Он сохранит их и подаст мне советы дружеские; а что он к тебе не писал об них, в том он имел резон, потому что этого бумаге вверить нельзя. — Я читал твои к нему письма, и он растолковал мне, что чрез домашние дела разумела ты здешние. Видно, что он худо с тобою изъяснился, когда ты взять могла подозрение на мою скромность или на его политику. Нет; я ему все сказал, что за душою, а он по резону не смел к тебе писать обо всем обстоятельно.
Не знаю, надолго ли он здесь останется, а знаю только то, что пребывание его здесь бесплодно. Дело в том, что он все мои советы об отъезде слушает, по упрямству, с негодованием. Ему здесь, конечно, скучно, и он не наживет здесь долго; да такая причина, что заупрямился и с братьями не едет.
Ты знаешь, матушка, честность сердца моего и сколько душа моя к тебе привязана. Я его люблю сердечно и по тебе и по нем самом. Пусть бог меня накажет, ежели вас разделяю от себя самого. Он сам это знает и внутренно уварен, что я ему советую ехать беспристрастно. Он мне никакой и ни в чем тягости не делает своим здесь житьем. Я ему рад душою, да жалею о том, что он живот здесь по-пустому уже пять недель; как бы я не наступил ему на горло, так бы он не сходил и к Васильчикову, да и сверх его нерадения, по чести скажу тебе, что не то время теперь, чтоб искать кому-нибудь места.
Вот все, что я о нем сказать могу. Пиши ты к нему, матушка, чтоб он перестал упрямиться и здесь по-пустому время не тратил, а по мне — я рад ему душевно. Пусть здесь живет, авось-либо ему и удастся.
Теперь скажу тебе о наших чудесах. Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтоб графа отдалить от великого князя, даже до того, что, под претекстом перестроивать покои во дворце, ведено ему опорожнить те, где он жил. Я, грешный, получил повеление перебраться в канцлерский дом, а дела все отвезть в коллегию. Бог знает, где граф будет жить и на какой ноге. Только все плохо, а последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу нашу совершенно узнаем.
Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно гр-у Н. И., который мне открыл свое намерение, то есть, буде его отлучат от великого князя, то он ту ж минуту пойдет в отставку. В таком случае, бог знает, что мне делать, или, лучше сказать, я на бога положился во всей моей жизни, а наблюдаю того только, чтоб жить и умереть честным человеком.
Злодей Сальдерн перекинулся к Орловым, но и те подлость души его узнали, так что он дня через два отправляется в Голстинию.
Великий князь смертно влюблен в свою невесту, и она в него. Тужит он очень, видя худое положение своего воспитателя и слыша, что его отдаляют и дают на его место: иные говорят Елагина, иные Черкасова, иные гр. Федора Орлова.
Развращенность здешнюю описывать излишне. — Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего двора всеминутно происходят, и все вертится над бедным моим графом, которого тернению, кажется, конца не будет. Брата своего [1] он сюда привезти боится, чтоб еще скорее ему шеи не сломили, а здесь ни одной души не имеет, кто б ему был истинный друг. Ужасное состояние. Я ничего у бога не прошу, как чтоб вынес меня с честию из этого ада. В. А., приехав к тебе, все подробнее расскажет, ибо я всякий день с ним разговариваю об этом и он всю эту связь в голове имеет. — Прости, матушка, целую твои ручки и детей твоих. — Впрочем, даю тебе честное слово уговаривать его скорее отсюда выехать, не огорчая его и самым дружеским образом. У него честное сердце, да нрав преудивительный. Прости, матушка.
[1773.]
Письмо твое, матушка сестрица, тронуло сердце мое до слез. Я вижу дружбу твою, которая заставляет тебя взять некоторое подозрение на минутную холодность между мною и другом моим В. А. Если он виноват холодным письмом своим к тебе, то, верно, без умысла. Характер его тебе известен. Я божусь тебе по чести, что, получи письмо твое, он очень огорчился; завтра или сегодня скажет Бецкому о своем в Москву отъезде и поедет к тебе тотчас. Что же касается до меня, то поверь мне, что я умею сохранить его ко мне дружбу. Упрямство его для меня ничего не значит. Дружеским образом я и всегда переносил, а недоверия ко мне иметь он ни почему не может. Он знает, что я люблю и тебя и его всею душою. Не хотел он рекомендации графа Н. И. к Бецкому для того, что Бецкий никого не слушает, и он пошел к нему в первый раз без всех фасонов, чтоб самою рекомендациею не испортить дела. Теперь он и видит, что всякая рекомендация излишня. Опекунов будут выбирать баллотированьем. Кого выберут, тот и прав.
Ты пишешь, матушка, что мы с ним по неделе не видаемся. Это было во время житья моего в Царском Селе; а ныне каждый день неразлучно живем друг с другом. Бога самого ради, не набивай ты себе головы пустотою. Он точно таков же, каков был, и я его люблю от всего моего сердца. Прости, матушка. Целую твои ручки и детей твоих.
Сестрицам и братцам поклон.
[1773.]
Матушка сестрица, в субботу у нас баллотированье было. Хотя и содержится оно в страшном секрете, однако я мог разведать 1) что всего выбиральщиков было 12, а именно:
+ Гр. Н. И. Панин.
Гр. Чернышев.
+ Гр. Разумовский.
Кн. Вяземский.
Вице-канцлер.
+ Граф Миних.
Фельдмаршал князь Голицын.
+ Теплов.
Бецкий, два голоса.
Двое полковников-опекунов.
Василью А. положили те, кои замечены крестиками, да неизвестно кто — положили еще два балла, думаю, что Бецкий; но то знаю, что положено ему шесть белых и шесть черных.
Одному из кандидатов положено все 12 белых.
Одному 10 белых.
Одному 10 белых.
В—ю А—у 6 белых.
Прочим всем кандидатам гораздо меньше, так что опекунов надобно шесть, а В. А. четвертый.
Из сего, матушка, ты видишь, что все дело зависит от московского выбора. Если подбавят ему из тамошних выбирателей две трети белых, то его возьмут без сомнения. Слышно, что у вас шестеро будут избирателей, так ежели четыре белых будет, то уже никакого сомнения не будет. Между тем, все сие хранится здесь в величайшем секрете.
Не удивляйся, что положены В. А. черные. Тут было два спроса: да или нет? Всякий, кто кого не знает, кладет черный балл, и пропасть кандидатов не имели ни одного белого балла.
Я божусь тебе, матушка сестрица, что всех просил сколько можно, и все обещали, но неизвестно, кто не сдержал своего обещания, ибо, опять повторяю, все сие хранится здесь в великом секрете.
В. А. поклон. Детям и сестрицам тоже.
[1774.]
Bonjour, mon cher ami.[1] Я кареты еще не достал. Завтра все силы употреблю, чтоб ее достать. Буде же не достану, то ты хотя в двуместной проводи Катерину Ивановну. [2] Выезжайте в субботу в два часа после полудня, а я вас ожидаю с распростертыми руками; только не сделай, бога ради, того, чтоб Катерина Ивановна поехали без провожатого мужчины.
Матушка сестрица Ф. И.,[3] ты меня не разумела, когда писала ответное письмо свое на мое, написанное без всякого умысла. Я тогда был огорчен батюшкиной записочкой. Теперь все прошло, да и твое последнее письмо меня утешило. Записочку твою о твоем неверии я изодрал; а другое, где ты желаешь счастья мне и К. И., послал к ней тотчас показать, и она мне возвратила с записочкой, которую я, не изодрав, к тебе посылаю, в уверение, что она тем же тебе отвечает. Припечатай письмо к дядюшке и отошли или же и отвези его сама. Поздравь с капралом. Потемкин, по моей просьбе, записал брата прямо капралом. Прости. Люби меня.
8 августа 1774
Милостивый государь. Я еще должен просить и на сей почте извинения, что пишу коротко. Мы завтра или послезавтра отправляем курьера к графу Петру Ив. С ним не премину я обо всем писать пространнее. Я и невеста здоровы, и она приносит вам нижайшее почтение.
Матушка сестрица, здравствуй! Поздравляю с капралом, которого прошу поцеловать от меня. Вас. Ал. поклон дружеский и прошу с тем же поздравить; а при каком-нибудь празднике нашьем и другой галун. Детей поцелуй. Сестрицам поклон.
Истинно столько дела, что глаза от письма слепнут. Брата Павла И. дожидаюсь.
Матушка, друг мой сестрица. Теперь час за полночь, и я приехал лишь только из гостей. Ужинал у Бакунина с невестою. Хочу спать без милосердия и для того пишу коротко. Благодарю тебя, моего друга, за офрирование [1] дома; но позволь мне, обняв тебя сердечно за твою дружбу, сказать тебе, что ни я, ни К. И. не согласимся взять твой дом, а тебе же жить во флигеле. Когда же ты можешь убраться во флигель, то для чего тeбе дом свой не отдать внаймы. Он больше тебе принесет, нежели деревня. Я прошу тебя, моего друга, поищи мне нанять двора как можно ближе Куракинского, где граф будет жить, а иначе он заставит меня к себе переехать. Батюшкин же Никитский дом непременно надобно отдать. За него дадут очень дорого. Прилагаю при сем письмо гр. П. И. Мой совет: подождать до нашего приезда. Надеюсь на бога, что все для всех нас полезное сделаю. Будьте все здоровы и ждите нас. Катя моя целует твои ручки. От меня и от нее поклон другу нашему В. А., сестрам и брату.
Сей курьер заменяет сегодняшнюю почту.
К П. И. ПАНИНУ{*}
Петербург, февраль 1771.
С сердечной благодарностью получил я милостивое письмо вашего прев[осходительства] от 25 генв. Покровительство ваше Маркову и доставление ему писем моих суть новый опыт ваших мне благодеянии, которые, конечно, из сердца моего не выйдут. Излишне было б изъяснять мне, в какой цене принял я вашу мне откровенность, ибо сие только чувствовать, а не описывать возможно. Я ласкаю себя, м. г., что вам и сердце мое и безраздельная к вам преданность, конечно, известны. Последуя опыту, открою вам душу мою о всем том, о чем вы ведать желаете, и буду столь верный историк, сколь бессумненно остаюсь в том удостоверен, что мое письмо никто, кроме вас, читать не будет.
В депешах, ко двору присылаемых, С[альдерн] ничего о [вас] предосудительного не пишет, и в том извольте быть уверены, потому что я их все читал; но что пишет он в письмах к графу Н. И. en mains propres,[1] того я не знаю, ибо граф их сам распечатывает, читает, прячет и содержит в тайне. Слышу, что он жаловался на неохоту вашу писать, однако солгал бы я, если бы сказал, что это точная правда. Но сколь много вспыльчивость или, справедливее сказать, бешенство г. Сальд[ерна] трогает самого гр. Н. И., тому я очевидный свидетель. Верьте, м. г., что ваши письма, которые от меня не скрыты, производят, конечно, вами желаемое действие. Сколь ни предубежден гр. Н. И. в рассуждении Сальдерна, однако, душевно вас почитая и зная сердце ваше, отдал он вам все...
В С.-Петербурге, 18 июня 1771.
Сиятельнейший граф, милостивый государь! [1]
Принося нижайшее благодарение за милостивое письмо вашего сиятельства от 4 июня, имею честь донести, что приложенное письмо к графу Шелю, из второй армии пересланное, отдал я ему верно. Он и графиня препоручили мне изъявить свое истинное почтение и благодарность за уверенно вашего сиятельства о вашем с ним дружестве.
Приложенную при сем реляцию посла г. Сальдерна не мог я ранее окончить, сколь ни велико было мое усердие. Причиною тому множество стекшихся вдруг дел, касающихся до моей должности, препорученной мне от моего милостивого шефа. Из Петергофа, куда взавтре отъезжаем, не премину я, милостивый государь, служить вашему сиятельству обстоятельнейшим уведомлением о делах, достойных любопытства вашего.
Реляция посла г. Сальдерна содержит в себе все то, что может подать совершенную идею о настоящем положении польских дел. Мне остается прибавить токмо то, о чем г. посол писал уже после сей переведенной мною реляции.
В Литве конфедераты умножаются; гетман граф Огинский стал в подозрении, но благоразумным учреждением посла все оное смятение прекратится в своем начале. Граф Броницкий имел уже удачную ошибку с конфедератами.
Вследствие декларации, которой экземпляр имел я честь послать к вашему сиятельству, его польское величество отправил знатную депутацию к нашему послу, с изъявлением благодарности своей за все содержание оной декларации. Король созвал потом знатнейших особ для советования с ними о успокоении Польши. Один примас, человек, всем бытием своим России одолженный, один он явился неблагодарным и не желавшим блага своему отечеству, воспротивясь нашим видам о примирении Польши и коварствуя самым бесчестным образом! Я думаю, однако ж, что хитрости его уступят благоразумию, осторожности и силе г. Сальдерна.
С истинным высокопочитанием и совершенною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
В С.-Петербурге, 1 ноября 1771.
На сих днях ее императорское величество апробовать изволила приложенное при сем мнение его сиятельства графа Никиты Ивановича. Оно подаст вам, м. г., прямое сведение о настоящем положении дел наших. Мне остается только донести вам, что в Крым назначен Евдоким Алексеевич Щербинин и пожалован генерал-поручиком; а г-н Веселицкий, назначенный резидовать министром от нас в Крыму, произведен в статские советники.
Граф Сольмс сообщил здешнему двору королевскую депешу, с которой перевод мой приложить здесь честь имею. Я почел бы за особливое счастие узнать о ее содержании мнение вашего сиятельства.
Для любопытства вашего прилагаю здесь копию с рескриптов к графу Петру Алекс. и к гр. Гр. Г.; [1] также и последнюю реляцию кн. Вас. Михайловича.[2]
Александр Ильич [3] не принял команды от г-на Веймарна, но, чаятельно, скоро вступит в дело звания своего, ибо г. Веймарн здесь уже ожидается. Посол наш весьма жалуется на худую дисциплину находящихся в Польше наших войск. Недавно при атаке местечка Тиник, близ Кракова, наша пехота легла на землю и не пошла к своей должности. На будущей почте как о сем, так и о прочих польских делах не премину донести обстоятельно.
Препоручая себя в непременную милость вашу, с глубочайшим почтением и совершенною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
В С.-Петербурге, 11 ноября 1771.
Третьего дня прибыл сюда генерал-майор Ступишин с известием о продолжении успехов оружия нашего. Я имею честь приложить здесь и копию с реляций, им привезенных, и печатный листочки, коими публике объявлено о сих радостных происшествиях. Следующие здесь в переводе два письма, с приложением от князя Дмитрия Михайловича, [1] суть те важные пиесы, которые мною обещаны вашему сиятельству и которые доказывают, что венский двор хотя в существе сохраняет к нам свое недоброжелательство, но по крайней мере переменяет свой гордый тон на ласковое преклонение нас к тем мирным кондициям, кои он нам предписать желает.
Ответ наш прусскому королю [2] еще не изготовлен. Ваше сиятельство, конечно, оный получить от меня изволите, как скоро только тем вам услужить найдусь я в состоянии.
За милостивое письмо вашего сиятельства от 3-го сего месяца приношу нижайшее благодарение. Господин Баур нашелся дюпом графа Петра Александровича. Вы, милостивый государь, изволили, может быть, приметить, что он посылан был осмотреть противный берег и что он нашел на нем неудобства. Видно, что после сего ответа граф Петр Александрович не открыл ему своего расположения и, отправя его от себя, не ему, но господину Веймарну приуготовил почесть победителя. Господин Баур сюда еще не бывал, но, заехав в пожалованные ему прошлого года деревни, живет еще там. Я уверен, что его сиятельство, граф Никита Иванович, в первом письме своем к вам, милостивый государь, напишет об оном пространнее. Теперь же молчание его происходит от известной вам причине. Непрестанные труды по званию его в толь критических обстоятельствах отечества, возведшего его на толь высокую степень, составляют теперь всеминутное его упражнение.
21 ноября 1771.
Я за должность почитаю начать письмо мое уведомлением вашего сиятельства о здравии его императорского высочества. Оно ежечасно идет к своему совершенству, и самая слабость проходит очевидно.
Принеся нижайшее благодарение за милостивое письмо вашего сиятельства от 4-го сего месяца, не могу я иметь счастия исполнить теперь вашу волю моими по делам доношениями. Как сему, так и продолжавшемуся несколько времени моему молчанию, причиною стала лихорадка, от которой я сегодня в первый раз встал с постели. Скоро надеюсь прийти в состояние служить вам, милостивый государь, довольно важными сообщениями.
Вручителя сего, моего брата, имею счастие препоручить в милость вашего сиятельства и быть навсегда с глубочайшим почтением и совершенною преданностию...
С.-Петербург, 29 ноября 1771.
По принесении нижайшего моего благодарения за милостивое письмо вашего сиятельства от 21-го сего месяца позвольте изъявить мне сердечное сожаление о болезни вашей. Боже дай, чтобы вы хотя здоровье имели отрадное в настоящей скуке вашей. Я не могу никаким образом успеть что-либо сообщить на сей почте вам, милостивый государь, кроме обстоятельной реляции графа Петра Александровича. Стечение множества дел в канцелярии его сиятельства графа, братца вашего, лишает меня счастия служить вам пересылкою других пиес. Я надеюсь, что вы, милостивый государь, удостоверены будучи о сей истине, краткость письма моего извинить изволите.
Повеление вашего сиятельства разослать два пакета, приложенные к письму вашему, получил я вчера и тот же час оное исполнил.
Здесь имею честь включить другое письмо мое с приложением, также и речь петербургского архиерея, говоренную им после молебна, отправленного в воскресенье за выздоровление его имп. высочества.
Государыня сейчас изволила пойти в Царское Село, но государь великий князь остался в городе.
Позвольте мне навсегда с глубочайшим почтением и совершенною преданностью быть...
В С.-Петербурге, 3 января 1772.
За краткостию времени, нахожу себя принужденным отложить отправление некоторых внимания достойных пиес к вашему сиятельству до завтрашнего дня, а теперь имею честь препроводить здесь письмо его сиятельства графа, братца вашего, и объяснить вам, милостивый государь, что упоминаемая в оном табакерка для графини Марии Родионовны [1] есть та самая, которую вы получить уже изволили пред сим за одну почту.
Предоставляя себе счастие, при завтрашней экспедиции, ответствовать на последнее письмо, коим ваше сиятельство меня удостоили, имею честь включить здесь в копиях реляцию графа Петра Александровича. В прочем с глубочайшим почтением и совершенною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
4 января 1772.
В исполнение вчерашнего моего обещания, имею честь послать к вам, милостивый государь, два рескрипта о перемирии: один к графу Петру Александровичу, а другой к графу Алексею Григорьевичу. Сверх того, копии с реляций князя В. М.[1] здесь включаю.
Милостивое письмо вашего сиятельства, изъявляющее, при обновлении года, желание ваше о моем благополучии, тем более трогает сердце мое, что я и настоящим моим счастием должен вашему покровительству. Верьте, милостивый государь, что нет на свете ничего такого, чем бы не пожелал я доказать вашему сиятельству истинную мою благодарность и сердечное усердие к особе вашей!
Рассуждение вашего сиятельства о толкованиях публики, судящей по обманчивой наружности, сказывал я его сиятельству графу, братцу вашему. Радуюсь, что мое о том мнение почел он справедливым, а для того осмелюсь и здесь сказать оное. Публика редко или и никогда не отдает справедливости живым людям. Потомству предоставлено разбирать и утверждать славу мужей великих; оно одно беспристрастно судить может, ибо никакая корысть не соединяет тогда судью с судимым. Достойный человек не должен огорчаться тем, что льстецы, при нем отъемля его цену, придают ее своему идолу. Такие льстецы сколь иногда ни заражают своими подлыми и ложными внушениями публику, но она рано или поздно отдаст справедливость достойному, разобрав лесть и клевету от самой истины. Впрочем, милостивый государь, извольте поверить, что наш [...] столь открыт, что никто, конечно, в душе своей не помыслит, чтоб он даровал России спасение и мир. О г-не Ассебурге спрашивал я нарочно его сиятельство графа, братца вашего. Он изволил сказать, что нет никакого еще назначения для сего министра, а принят он в службу как человек великих достоинств и способный на всякое большое дело.
В С.-Петербурге, 10 января 1772.
Прошедшую почту пропустил я за нестерпимою головною болезнию. Она хотя и всегда меня мучила, однако ныне примечаю, что сила ее становится час от часу нестерпимее. Сколь жестоко ею стражду, столь много и жалею, что иногда она не допускает меня до сердечного моего удовольствия писать к вашему сиятельству.
Повеление ваше, милостивый государь, о доставлении кн. К. Романовне [1] письма вашего исполнил я тот же час, получа его при милостивом письме вашего сиятельства от 29 декабря.
На сей час имею честь приложить токмо здесь копию с письма, при котором препровожден был известный рескрипт о перемирии.
Из Берлина получено известие (за достоверность которого, однако же, ручаться нельзя), что князь Кауниц впал в немилость. Если сие правда, какой великий оборот возьмут дела в Европе! Несчастие Кауницево несравненно нам полезнее ссылки Шуазёлевой.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
18 января 1772.
Получа милостивое письмо вашего сиятельства от... приношу за него нижайшее благодарение. Я читал оное его сиятельству, братцу вашему, и он ко всем рассуждениям вашим о реляциях князя В. М. [1] ничего больше не прибавил, кроме сожаления своего о том, что дела испорчены невежеством. Я истинно думаю, что он или не читает, или, что еще хуже, не понимает того, что к нему пишут и что до него к вашему сиятельству писано было. Здесь имею честь приложить реляции из второй же армии. Включенный тут рапорт г-на Веселицкого доказывает, что и он не много сделать сможет и что Евдокиму Алексеевичу [2] пора уже к ним ехать.
Полученные реляции из первой армии, от Александра Ильича [3] и от генерал-майора Шипова, следуют здесь к прочтению вашего сиятельства.
По мирному делу ничего нового нет, кроме прилагаемого здесь письма из Вены от князя Д. М.[4] Оно если ничего решительного в себе не заключает, то по крайней мере доказывает, что известие о несчастии Кауницевом совсем несправедливо.
На сих днях отправлен был маленький рескрипт к князю В. М. с тем, что ему приехать сюда не позволяется.
С глубочайшим почтением и совершенною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
В С.-Петербурге, 20 января 1772.
С сердечною благодарностию имел я честь получить милостивое письмо вашего сиятельства от 12 января. Откровенность, с которою вы изъясняться со мною изволите по содержанию оного письма, делает мне особливую честь, побуждая меня изобразить здесь мысли мои, родившиеся от собственных рассуждений. Правда, милостивый государь, что великий человек стараться должен не допускать славу свою похищать другим, но если льстец и предаст иногда потомкам людскую славу, то нельзя же и от потомства отнять той справедливости, чтобы не распознавало оно истины от лжи. О потомках наших должны мы судить по самим себе. Сколько же древних историков, а особливо стихотворцев, презрены нами для того только, что мы подозреваем их или во льсти, или во злобе; для того первое старание читателя истории и состоит в том, чтоб тотчас узнать жизнь авторову и тогда уже судить, достойна ли веры его история. Один добрый и справедливый историк задавляет тысячи подлых писателей, которые, конечно, бесчестят и себя и своих героев. Все те большие люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что не по тем описаниям судить об них будут, которые они читали сами, а по тем, которые по смерти их свет увидит. Тогда-то зависть умолкнет, лесть исчезнет, и все пристрастия, подобно грубому илу, упадут нечувствительно на дно, а истина одна выплывет наверх.
Здесь имею честь приложить письмо, достойное любопытства вашего, нижайше прося сообщить мне ваше о том мнение для уведомления о нем его сиятельства графа, братца вашего. Включенная здесь другая пиеса содержит описание о камчатском деле, оттуда ныне полученное.
22 января 1772.
Пользуясь отправлением нынешней штафеты, имею честь послать к вашему сиятельству реляции из первой армии и из Польши. Теперь, милостивый государь, упражняюсь я в переводе с полученного на сих днях ответа из Берлина на известный наш контрпроект. Надеюсь изготовить сие отправление к будущей почте и ласкаю себя, что оное принято будет от вашего сиятельства новым знаком беспредельного моего к вам усердия, с коим, равно как и с глубочайшим моим почтением, во всю жизнь мою пребуду...
В С.-Петербурге, 26 января 1772.
Новое и великое явление открылось для Дании сего месяца 6-го дня. Королева, фаворит ее Струэнзе и множество других особ арестованы. Она отвезена в Кроненбургскую крепость, а прочие в Копенгагенской содержатся под строжайшим караулом; а каким образом происходило сие приключение, о том имею честь для вашего сиятельства включить здесь выписку из письма нашего поверенного там в делах, г-на Местмахера. К оному остается прибавить только то, что на графа Ранцау, как на производителя дела сего, надет орден Белого Слона и что у Струэнзе нашли 800000, а у графа Бранда 300000 датских талеров, или наших рублей.
Можно сказать, милостивый государь, что история нашего века будет интересна для потомков. Сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей век есть прямое поучение царям и подданным!
Надеясь сделать угодное любопытству вашего сиятельства, имею честь приложить здесь перевод, напечатанный с некоторой новой французской пиесы. Оную приписывают Волтеру, а переводил берг-коллегии судья Беклемишев, которого я совсем не знаю.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию во всю жизнь мою пребуду..
P. S. Здешний генерал-полициймейстер получил от брата своего партикулярное письмо, в котором уведомляет он его, что в Камчатке был бунт. Ссылочные люди возмутились, убили воеводу, пограбили город, учинили новую присягу его высочеству и, сев на лодки, поплыли в Америку, будто завоевывать ее великому князю. Для усмирения сих [...] мятежников тотчас отправлен был секретно курьер в Иркутск, к господину Брилю, с рескриптом, коего копия здесь прилагается.
В С.-Петербурге, 31 января 1772.
Пребывающий здесь прусский министр [1] получил от короля, своего государя, депешу, из коей выписку здесь, в переводе, приложить честь имею. Ваше сиятельство изволите усмотреть из оной, что отторжение Крыма подвержено великому затруднению; но мы уже далеко вошли в сие дело, и я не чаю, чтоб наш двор согласился бросить предприятое толь твердо намерение в рассуждении татарской независимости. По крайней мере до сего часа не взираем мы ни на угрозы венского двора, ни на упорство явного неприятеля нашего, который, как видно, всю свою надежду на австрийцев полагает. Правда, милостивый государь, что, по всему судя, кажется, нельзя миновать новой войны: ибо, с одной стороны, нет сумнения, что венский двор не престанет делать преграды нашему с турками примирению, а с другой стороны, видим, что король прусский воевать уже решился. Продолжение войны нам тягостно, но не легко будет и цесарцам, когда друг наш с ними разделываться будет.
Датские дела становятся ныне особливого внимания достойны. Надеясь, что известия об оных вашему сиятельству угодны будут, принял я намерение пересылать к вам, милостивый государь, копии со всех датских депешей, как здесь получаемых, так и отсюда отправляемых. Вследствие чего имею честь включить здесь два письма из Копенгагена и одно ответное отсюда.
Здесь следует полученная на сих днях реляция из второй армии.
Принеся нижайшее благодарение за милостивое письмо вашего сиятельства от 23-го сего месяца, пребываю в прочем с глубочайшим почтением и совершенною преданностию...
В С.-Петербурге, 7 февраля 1772.
Господин Симолин в путь отправился третьего дня; а какое письмо отправлено с ним, в прибавок к прежнему, вам известному, оное вы, милостивый государь, усмотреть изволите из точной с того копии, здесь приложенной.
Известная с прусским королем конвенция уже подписана. Его величество, получив из Вены известие о перемене системы, тотчас прислал с курьером повеление к графу Сольмсу домогаться о скорейшем подписании конвенции, что вчера и действительно исполнено.
Ваше сиятельство при настоящем дел положении легко себе вообразить изволите, в каких заботах должен быть мой милостивый шеф и исполнители его повелений. Для сего нижайше прошу извинить меня, что ничего теперь не ответствую на почтеннейшее письмо ваше от 30 января, кроме принесения за оное нижайшего благодарения.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию имею честь быть...
P. S. Я не могу довольно изъяснить, с какою радостию отправляю здесь вашему сиятельству все обещанное мною на прошедшей почте. Вы, милостивый государь, увидите тут истинное торжество братца вашего. Вдруг положение всех дел прияло для нас новый, славный и полезный оборот! Неукротимый венский двор, почитавший до сего дня все наши резоны недостойными своего внимания, приемлет их же за доказательства геометрические, почитает кондиции наши справедливыми и признает систему нашу натуральною. Все сие есть действие душевной твердости братца вашего, которому отечество наше должно будет миром, возводящим его на верх славы и блаженства.
В С.-Петербурге, 6 марта 1772.
Имея честь препроводить здесь письмо государя цесаревича к вам, милостивый государь, исполняю тем самым повеление его сиятельства графа, братца вашего, который сам за множеством дел на сей почте к вам писать не может.
Позвольте принести нижайшее благодарение за милостивые выражения в последнем письме вашего сиятельства, которое имел я честь получить 27-го прошедшего месяца. Верьте, милостивый государь, что усердие мое к вам вечно в сердце моем вкоренено и что доброе мнение ваше есть одно из главных видов моего честолюбия, равно как и то, что я долгом моим почитаю быть навсегда с глубочайшим почтением и совершенною преданностию...
В С.-Петербург, 6 марта 1772.
На прошедшей почте имел я честь отправить к вашему сиятельству письмо из Вены от князя Голицына. В оном вы, милостивый государь, видеть изволили, что венский двор послал декларацию в Берлин с таким повелением своему там министру, что если король подобную подпишет, то б в таком случае Свитен послал курьера того сюда, дабы князь Лобкович исходатайствовал то же самое и от ее императорского величества. Теперь за долг себе поставляю донести вашему сиятельству, что король прусский подписал помянутую пиесу и князь Лобкович, получа третьего дня из Берлина курьера от Свитена, подал здесь приложенную при сем в переводе декларацию с сообщением выписки из Кауницевой к себе депеши.
Ее императорскому величеству угодно подписать желаемую венским двором декларацию. Оная на сих днях и отдана будет князю Лобковичу при министериальной записке, которая еще теперь не изготовлена и которую к вашему сиятельству в свое время отправлю.
Можно сказать, что князь Кауниц во все нынешнее дело распорядил меры свои так неудачно, возненавидел нас и возгордился толь безрезонно, переменил свою систему так скоропостижно, что чрез все сие заслуживает он лишиться эстимы[1] всего разумного света. Гордость злобная всегда нестерпима, но гордость, пременившаяся вдруг в смиренную низость, достойна посмеяния и презрения!
Прибывший вчера из Берлина к графу Сольмсу курьер привез от короля весьма любопытные пиесы, в коих его прусское величество своим манером отдает всю справедливость странному поведению князя Кауница. Жалею, милостивый государь, что на сей почте не успеваю сих бумаг послать к вашему сиятельству, но на будущей стараться буду оное исполнить.
О венских условиях с турками, по начатии сей войны, были здесь разные известия; но ныне копфедентно сообщена нашему двору от английского посла копия с конвенции австрийцев с турками. Хотя за достоверность сей пиесы ручаться невозможно, однако, для любопытства нашего сиятельства, включаю здесь ее, на наш язык переведенную.
На сих днях получена здесь из первой армии реляция, с которой копию здесь поднося, с глубочайшим почтением и сердечною преданностию навсегда имею честь быть...
В С.-Петербурге, 20 марта 1772.
Исполненное милости и доверенности письмо вашего сиятельства от 12 числа сего месяца я имел честь получить и приношу за оное нижайшее благодарение.
Нельзя лучше изобразить характера князя Кауница, каким ваше сиятельство его представляете; но при всем том, положа за правило, что всякий и совести не имеющий человек остается тогда при своих обязательствах, когда в том находит свой интерес, нельзя усомниться, чтобы Кауниц непрямодушно вступал теперь с нами в общее дело. Всеконечно, милостивый государь, трактуя с таким человеком, не надлежит выпускать из глаз осторожности, но оная и наблюдается поскольку человечески возможно.
Новые депеши, привезенные из Вены майором Тиром, имею честь включить здесь вашему сиятельству, равно как и еще некоторые пиесы, достойные внимания вашего.
Простите мне, милостивый государь, что в приложении, отправленном на прошедшей почте, под № 4, забыто заглавие, которому надлежало быть такову: «Копия с письма его сиятельства графа Никиты Ивановича к посланнику князю Голицыну, в Гагу».
Господин Ассебург прислал к вашему сиятельству письмо свое. Как оное, так и изготовленный от вас ответ имею честь приложить, по приказанию его сиятельства графа, братца вашего. Если вы, милостивый государь, изволите подписать его и прислать ко мне, то я с первою же почтою к господину Ассебургу его отправлю.
С глубочайшим почтением и ненарушимою преданностию всегда имею честь быть…
27 марта 1772.
К сердечному моему удовольствию, имел я честь получить милостивое письмо вашего сиятельства от 19-го сего месяца за подписанием собственной руки вашей. Позвольте принести за оное нижайшее благодарение. На прошедшей почте не имел я чести писать к вашему сиятельству сколько за крайними недосугами, столько и затем, что не имел я ничего сообщить вам, милостивый государь. Почта из Германии, за дурными дорогами, пришла тремя сутками позже обыкновенного, так что газеты, которые надлежало отправить к вашему сиятельству в пятницу, принужден теперь только отправить.
По делам нет никакого нового происшествия, но некоторые пиесы для любопытства вашего здесь включить честь имею. Ведая же, что вы, милостивый государь, желаете иметь коллекцию творений князя В. М.,[1]прилагаю здесь точные копии с последних его реляций. К будущей почте поспеют у меня некоторые переводы с пиес, примечания заслуживающих.
С глубочайшим почтением и ненарушимою преданностию во всю жизнь мою пребуду...
В С.-Петербурге, 6 апреля 1772.
Принеся должнейщее и искреннейшее благодарение вашему сиятельству за милостивое письмо от 26 марта, нижайше прошу извинить меня в том, что я пропустил прошлую почту, не писав ничего к вашему сиятельству. Стечение важнейших дел, занимающих, можно сказать, всякую минуту моего милостивого шефа, заняло и все мое время в исполнении его повелений, по долгу звания моего. Истинно, милостивый государь, тому уже с неделю, как ни днем, ни ночью нет вдохновения! Чему доказательством служит то, что я принужден был пропустить почту, не писав к вашему сиятельству и не исполнив тем сердечного долга моего. Сверх же того, извинит меня пред вами настоящая большая моя, под 7-ю нумерами, экспедиция к вашему сиятельству. По оной вы сами заключить уже изволите, сколь стечение дел у нас велико. Но прежде нежели объясню я вам, милостивый государь, каждый нумер моих приложений, позвольте мне служить должным ответом, с сердечною моею откровенностию, на последнее письмо ваше, наполненное выражениями ко мне милости и доверенности вашего сиятельства.
Комиссия о исследовании преступления Пушкиных и доныне продолжается. Оба они повинились, так, как и Сукин, другие же или никто не приличились, или гиена их так тайно содержатся, что узнать о том никаким образом невозможно.
Рассуждения вашего сиятельства об истинном источнике развращения нравов, доводящего до самого бездельства, основаны на таковой истине, с каковым проницанием ваше сиятельство вникнуть изволили и сие разобрание причин расстройства людей, воспитанных при худых примерах и худыми людьми. И в самом деле, милостивый государь, лучше не быть никак воспитану, нежели так развращенно, как иногда многие у нас воспитываются. Об исправлении ума столь много у нас помышляют, сколь мало об исправлении сердца, не зная того, что добродетельное сердце есть первое достоинство человека и что в нем одном только искать и находить можно блаженство жизни нашей.
Что же принадлежит до примечаний в. с. относительно неудачного араковского штурма, то я, к сожалению моему, не нахожу иного донести по оному в. с., кроме того, что происшествие сие делает войску нашему великое предосуждение.
По воле ее сиятельства, графини Марии Родионовны, о шелках в Ливорне я писал, и какой ответ получу, о том донести не премину.
Теперь приемлю смелость объяснить вашему сиятельству каждый № моих приложений. Первый заключает в себе перевод с цареградского известия. Я посылаю оное для того, что некоторые места из оного кажутся мне достойными внимания вашего сиятельства. № 2 содержит всю последнюю важную экспедицию графа Петра Александровича.[1] Вследствие оной назначение послов к конгрессу стало уже публично, а росписание свиты с окладами здесь приложить честь имею. С графом Гр. Гр.[2] едет Баур и лифлянец Лёвен. Секретарь посольства до сих пор еще не назначен. Кавалерами посольства назначены гвардии офицеры: Лунин, Фонвизин, брат мой, Богданов, Трегубов и еще некоторые, коих имена не упомню. Под № 3 прилагаю все то, что вчера отправлено к графу Петру Александровичу, по содержанию чего послы наши дней через десять выехать намерены. Хотя я и сообщил уже вашему сиятельству копию с конвенции о перемирии, но как она, по получении последних депешей из первой армии, в некоторых местах переменена, то почел я за нужное включить здесь экземпляр такой, какой вчера к фельдмаршалу отправлен. № 4 заключает в себе, при экстракте из королевской депеши, сочиненный его величеством примерный манифест о раздроблении Польши. Ваше сиятельство изволите увидеть, что король делом мешкать не любит, хотя и уверяет, что он ничем спешить не намерен. Его сиятельство граф, братец ваш, изволил препоручить г-ну Веймарну, как человеку, имеющему отменную способность раздроблять дело на самые малейшие части, сочинить дедукцию наших на Польшу претензий, которую я под № 5 приложить честь имею, равно как и другую пиесу, сочинение его же, г. Веймарна, до Польши касающееся. № 6 содержит датские депеши; а под № 7 включаю письмо, полученное из Вены на штафете.
За особливое почту счастие, если вашему сиятельству угодно будет старание мое о доставлении вам, милостивый государь, всего того, в чем состоит настоящее мое отправление, и если вы, м. г., удостоите меня сообщением вашего мнения по толь важным делам отечества нашего.
С глубочайшим почтением и совершенною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
10 апреля 1772
Зная совершенную мою к вам преданность, вы, милостивый государь, конечно, не сомневаетесь в искреннейшем участии, которое приемлю я в оскорблении вашем от болезни любезного сына вашего. Я с нетерпеливостию ожидаю будущей почты и желаю сердечно услышать о его выздоровлении. Позвольте принести нижайшее благодарение за милостивое письмо ваше от 2-го сего месяца. Я не премину отправить ответ от имени вашего к ногайскому начальнику с первым в ту сторону едущим курьером.
Реляции гр. Петра А. и Александра Ильича [1] имею честь здесь приложить к вашему сиятельству, а скоро надеюсь удовольствовать любопытство ваше сообщением инструкции г-м послам, на конгресс едущим. Она теперь еще не готова, но к будущей почте, я чаю, поспеет.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
13 апреля 1712.
Не имея на сей почте письма от вашего сиятельства и предуведомлен будучи о болезни любезного сына вашего, не могу изъяснить вам, милостивый государь, моего сердечного беспокойства. Боже, дай, чтоб будущая почта обрадовала меня известием о его выздоровлении.
Инструкцию послам, на конгресс назначенным, имею честь приложить здесь. Но чтоб настоящее положение наше с татарами яснее вам представить, то рассудил я при сем включить к прочтению вашему инструкцию, заготовленную для Евдокима Алексеевича Щербинина. Третья пиеса следует здесь; также инструкция для контр-адмирала Чичагова.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
P. S. Из Швеции получено известие, что сенатор барон Дебен выбран первым министром, на место покойного графа Экеблата, и что король [2] назначил день своей коронации 18/29 мая.
В С.-Петербург, 17 апреля 1772.
Принеся нижайшее благодарение за милостивое письмо вашего сиятельства от ... нынешнего месяца, имею честь по делам донести о всем, что после отправления последнего письма произошло примечания достойного.
Ожидаемый столь долго из Вены курьер наконец сюда приехал. Князь Кауниц сообщил здешнему двору, что берет на свою долю его государь.[1] Я не могу всех депешей сообщить теперь вашему сиятельству, затем что они мне еще не отданы; но, читая их, я нарочно выписал для вас то, что составляет существо сих депешей . . . . . . . . . . . . . . .
Вот что венский двор себе откроить хочет.
«Часть Краковского воеводства по правую сторону Вислы, от Биала [Biala] вдоль по сей реке до Сандомира, а оттуда вперед до супротив Зволена [Zwolen], по реке Вепрже [Wieprz]; оттуда до Баркова в угол, где соединяются границы воеводств: Люблинского, Краснорусского и Брестского [Brzescianensis] и где впадает в сию реку рукав другой реки, начинающейся на границе воеводства Брестского, до сего последнего воеводства и Великой Литвы. Оттуда вдоль по границе воеводства Брестского или Великой Литвы, и между воеводством Бельцким [Belscensis] и Волзиским, так чтоб целое воеводство Бельцкое включено было в новую границу. Потом вдоль Волынской границы до Подолии, и вдоль границы сего воеводства до Днестра, и по ту сторону сей реки, вниз по ней до Молдавии. Наконец, вдоль границы Молдавской до Трансильвании, и взаимно до Венгрии, или до уездов (Марморма и Радны), так чтоб все сие присвоение касалось левым крылом до Силезии, а правым до Трансильванской границы».
Ваше сиятельство по карте усмотреть изволите, что венская доля по своему пространству велика, но князь Кауниц в резон тому поставляет, что наша и прусская доля имеют такие политические выгоды, каких венская не имеет. Для того чтоб во всем наблюсти равенство, венский двор хочет наградить себя пространством земли за то, в чем наши части изобилуют по видам политическим. Ваше сиятельство сделаете мне особливую милость, если удостоите меня узнать ваше мнение о сем распоряжении. Я же, с своей стороны, осмелюсь донести вам мою об оном мысль. Мне кажется, что хотя требование венское и великовато, но с некоторыми малыми выключениями можно нам на оное согласиться; ибо за сию цену куп[им мы] прекращение большой войны, нас изнуряющей, куп[им прекращение] польских мятежей, которые отвлекают наше внимание от других дел и причиняют нам лишние хлопоты и непрестанную заботу. Сверх же того, участвуя в разделе Польши, мы достанем из нее себе долю довольно выгодную. Очень бы жаль было, если б за несколько миль разрезаемой Польской земли завязались новые раздоры или, избави бог, и новая война.
Граф П. А.[1] пишет, что он с визирем уже согласился послать в Журжево комиссаров, для перемирия, и что г. Симолин туда отъезжает.
В С.-Петербург, 20 апреля 1772.
На нынешней почте получил я от нашего сиятельства пакет, адресованный на мое имя, в котором нашел я письмо не ко мне, но к неизвестной мне особе. Видно, милостивый государь, что письмо, мне принадлежащее, послано ошибкою к тому, чье включено в мой пакет. Я нашел также в нем письмо к Пелагее Федотьевне Каменской, которое тотчас ей отвез; но ни от нее и ни от кого другого не мог проведать о фамилии того, к кому следовало возвращаемое здесь письмо вашего сиятельства.
Имею честь приложить здесь последние реляции гр. П. Александровича, датские депеши и прибавление к инструкции послам, на конгресс отправляющимся. Они выедут на будущей неделе, и с первым послом едет брат его, граф Федор Гр.,[1] не в качестве полномочного, но для компании своему брату. Г. Лёвен на сих днях пожалован камергером.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию во всю жизнь мою пребуду...
24 апреля 1772.
На прошедшей почте, донеся вашему сиятельству об ошибке, учиненной в отправлении ко мне вашего письма, до меня не следовавшего, сделал и я подобную ошибку: забыл приложить то письмо, которое тогда хотел я возвратить к вашему сиятельству. Ныне исполняя оное, нижайше прошу, милостивый государь, в том извинить меня.
Краткость времени, к сожалению моему, не позволяет мне больше, как только всем сердцем, возблагодарить ваше сиятельство за милостивое и откровенное письмо ваше от 16-го нынешнего месяца, а ответствовать на оное предоставляю себе счастие на будущей почте.
Вчера государыня изволила отправиться в Царское Село, откуда завтра первый посол в путь свой отправится.
Имею честь послать здесь к вашему сиятельству рескрипты к графу Петру Александровичу и письмо из Копенгагена. Венские же депеши, коих главное существо знать уже изволите, не успеваю на нынешней почте к вам отправить, ибо перевод оных, со всем моим старанием, никак к сегодняшнему отправлению изготовлен быть не мог.
Его сиятельство граф, братец ваш, изволил поручить мне извинить его пред вами, что так долго к вам не пишет за всечасными своими упражнениями по настоящим делам, которых важность вашему сиятельству открыта во всем ее пространстве. Он приказал мне отправить к вашему сиятельству в копии письма к нему от Алек. Ильича Бибикова, которые вы, милостивый государь, здесь найти изволите.
25 апреля 1772.
Упоминаемые во вчерашнем письме моем к вашему сиятельству венские депеши сегодня изготовлены, и я, не хотя пропустить отправляющейся в Москву штафеты, спешу доставить оные здесь вашему сиятельству, с примечанием, что упомянутый в сих депешах project de 1'article [1] я здесь не прилагаю, ибо оный состоит: слово в слово в том определении венской доли, которое ваше сиятельство найти изволите в письме моем от 17-го нынешнего месяца.
2 мая 1772.
Принужден будучи пропустить прошедшую почту за прежестокою головною болезнью, продолжавшейся [...] исполняю теперь приятный долг мой, принося нижайшее благодарение за два милостивые письма в. с. от 19 и 23 чисел прошлого месяца, а как за недосугами моими не успел я до сего писать к вам, милостивый государь, и на прежнее письмо ваше от 16-го, то ныне имею честь на все три ответствовать вашему сиятельству с таким совершенным чистосердечием, какою откровенностию вы меня удостоивать изволите.
Уведомление о любезном сыне вашем почитаю я новым знаком вашей ко мне милости. Нельзя искреннее моего желать, чтоб здоровье его пришло совсем в безопасное состояние, к утешению и спокойствию вашему.
Удовольствие ваше, милостивый государь, о рачении моем исполнять вашу волю есть истинная награда моему сердечному к вам усердию. Мне любезно упражнение в сообщении дел вашему сиятельству, и я с радостью продолжать оное буду до тех пор, пока при делах останусь.
Патриотические о мире рассуждения ваши, милостивый государь, конечно, не найдут противоречия ни от кого из истинных граждан. Ваше сиятельство столько имеете причины радоваться тому, что все уже устроено к трактованию о мире, сколько беспокоиться о том, чтоб сие устроение не разрушилось от того, кто посылается исполнителем. Правда, что мудрено сообразить потребный для посла характер с характером того, кто послом назван: [1] но неужели бог столь немилосерд к своему созданию, чтоб от одной збалмошной головы проливалась еще кровь человеческая. Дело, однако ж, возможное...
4 мая 1772
Я не могу известить ваше сиятельство, сколь много оскорбило меня то беспокойство, которое наделал я вам моею ошибкою, забыв положить тогда известное, не ко мне следующее, письмо. Но теперь ласкаюсь, что ваше сиятельство, получа уже оное, поспели узнать, что тут ни от кого не было коварства, а, как видно, ваше письмо ко мне попало к неизвестному мне Ивану Александровичу. Жалею о том только, если он прочтет письмо вашего сиятельства ко мне, которое, может быть, ему откроет нечто такое, чего знать ему не должно.
Получа вчера поздно милостивое письмо ваше от 26-го, не мог я увидаться ни с Николаем Ивановичем Неплюевым, ни с Александром Федоровичем Талызиным; но я думаю, что они, конечно, отдали б мне принадлежащее письмо, если б к ним в руки попалось. Успокоиваюсь я тем, что вы, милостивый государь, уже получили теперь то известное письмо, посланное мною к вашему сиятельству на другой же почте после той, на которой я его забыл отправить. Итак, с будущею почтою ожидаю я, что дело изъяснится и что ваше сиятельство совершенно об оном успокоитесь. Жалею сердечно о том только, что ошибка моя лишила меня счастия получить на сей почте милостивое письмо ваше [...], но на будущей оного ожидаю. От 23 числа письмо вашего сиятельства ко мне было, и на оное имел я честь ответствовать третьего дня.
Прилагая здесь по реестру некоторые приложения, пребываю с глубочайшим почтением и беспредельною преданностию...
P. S. Из Дании получено известие, что графы Струэнзе и Бранд казнены смертию 17-го нынешнего месяца.
В С.-Петербурге, 8 мая 1772.
С нынешнею почтою имел я честь получить милостивое письмо вашего сиятельства от 30-го и прежнее, от 26 апреля. Принося за них нижайшее благодарение, радуюсь сердечно, что сомнение об отправлении ошибкою вашего письма решилось и что в оном не было ничего такого, чего бы другому открыть вам не было угодно.
Лучшую польскую карту, какую мог достать его сиятельство граф, ваш братец, при сем посылаю, надеясь, что из нее яснее, нежели из прочих, видеть можно, что кому достается. Ваше сиятельство предузнать изволили, что прусскому королю австрийская доля великовата покажется, равно как и нам. Его величество писал уже об оном к гр. Сольмсу, чтоб он внушил здесь, сколь чрезмерно кажется ему требование венское. Я, не распространяясь об оном далее, доношу вам, милостивый государь, что хотя мы и ничего до сего времени не сказали положительно князю Лобковичу, однако определено здесь умерить требования его двора и поставить таким образом новую австрийскую границу, а именно:
«Течение Днестра между Подолиею и Покуциею, от того пункта, где сия река касается Молдавии, выходя до Komnisky, или другого пункта по сю сторону Самбора, а оттуда линиею, которая оставит в стороне Леопольский уезд и Бельцкое воеводство, до реки Wieprz, и вниз по сей реке, до впадения ее в Вислу, потом течение Вислы вверх по ней до устья реки Dunaja, и течение сей до Венгрии, или линии, протянутой с какого-нибудь пункта ее течения, который бы коснулся силезской границы, но при всем том, оставляя в стороне соляные заводы, так что сей предмет, равно как Леополь с своим уездом и Бельцкое воеводство, составляют собственно то, что хотим убавить от доли, требуемой австрийцами».
Изъясня, таким образом, вашему сиятельству здешнее намерение, доношу вам, милостивый государь, что, кажется, Вена и не сделает затруднения на оное согласиться. Теперь его сиятельство граф, ваш братец, упражняться изволит в сочинении формального сообщения об оном князю Лобковичу, равно как и манифеста для Польши, вследствие постановленного соглашения между тремя дворами.
Полученное из Вены письмо посылаю к вашему сиятельству. За излишнее почитаю включить здесь Местмахерово письмо о казни графов Струэнзе и Бранда, ибо оное в гамбургских газетах найти изволите.
С глубочайшим почтением и беспредельною преданностию имею честь быть...
11 мая 1772.
Собственноручное письмо вашего сиятельства, полученное мною с нынешнею почтою, имел я честь показывать ближним вашим, в удостоверение их о здоровье вашем и в исполнение вашей о том воли. Его сиятельство граф, братец ваш, упражняется теперь в делах, касающихся до польских приобретений, и могу уверить вас, милостивый государь, что по отправлении послов дела нимало не уменьшились, ибо настали тотчас другие, кои по своей важности времени не терпят.
С сею почтою не нахожу я ничего к доставлению вашему сиятельству, но то только донести могу, что вчера из Царского Села ее величество изволила прибыть сюда в совет, где трактовано было о распоряжениях, касающихся до нашей доли из Польши, и вот что, в крайнем секрете, на мире положено:
Наши приобретения разделены будут на две губернии: одна называться станет Псковская, а другая Могилевская.
Первая будет состоять из провинций: 1. Псковской, 2. Великолуцкой, 3. Двинской, в которую переименовать Польскую Лифляндию, 4. Полоцкой, состоящей из той части Полоцкого воеводства, которая в наши границы входит, и из Витебского, по правую сторону реки Двины; губернским городом назначается Опочка.
Вторая губерния составится из провинций: 1. Могилевской, 2. Оршанской, 3. Рогачевской, 4. Витебской. Сия составится из лежащих мест между реками Двиною и Днепром, входящих в наши границы; губернским городом будет Могилев.
Над обеими губерниями поставлен будет генерал-губернатор; но кто, неизвестно. В каждую пошлется по губернатору, и за тайну сказывают, что в одну назначают генерал-майора Каховского, а в другую генерал-майора Кречетникова.
С глубочайшим...
Царское Село, 5 июня 1772.
Прибывший из первой армии вчера курьер привез приятное известие о перемирии, заключенном прошлого мая 19 числа. Сия ведомость принята здесь с искренним удовольствием, как преддверие тишины и общего покоя.
387
Имея честь поздравить ваше сиятельство с сим происшествием, как истинного патриота, не могу, к сожалению моему, за крайними недосугами войти теперь в объяснение тех приложений, кои здесь вам, милостивый государь, подношу при особливом реестре. Отправление в Вену курьера с депешами, которых копии с будущею почтою получить изволите, отнимает у меня время и способы продолжить сие письмо и ответствовать на полученное мною с последнею почтою милостивое письмо вашего сиятельства от 28 мая. Я приношу за оное нижайшее благодарение и приемлю его знаком вашей драгоценной мне доверенности, пребывая с глубочайшим почтением и сердечною преданностию...
Реестр приложениям к письму от 5 июня 1772.
1. Реляция гр. П. Алекс. Румянцева от 20 мая с одним приложением.
2. Письмо его же от 20 мая.
3. Реляция его же от 25 мая, с приложением.
4. Письмо его же от 25 мая.
5. Реляция г. Сенявина от 13 мая.
6. Письмо ее величества к кн. В. М. Долгорукому.
7. » » » к г-ну Щербинину.
Царское Село, 13 июня 1772.
Прошедшую почту не мог иметь я счастия писать вашему сиятельству по причине нечаянной моей поездки в город. Вчера жестокая головная болезнь воспрепятствовала мне сей долг исполнить; итак, уже пользуясь отправляющеюся теперь штафетою, имею честь включить здесь обещанную мною в Вену экспедицию.
Милостивое письмо вашего сиятельства от 3 июня приемлю я новым знаком доверенности вашей, толь лестной сердцу моему. Многое мог бы сказать по его содержанию, но истинно от вчерашней головной болезни не нахожу себя в состоянии ни о чем мыслить порядочно. Извините меня сим, милостивый государь, и будьте уверены, что для сей же самой причины не могу я ничего донести вашему сиятельству в объяснение тех приложений, которые здесь следуют по реестру. С глубочайшим почтением...
Петергоф, 26 июня 1772.
Оправляясь мало-помалу от болезни и находя себя несколько в состоянии ответствовать на милостивое вашего сиятельства письмо от 11-го нынешнего месяца, исполняю сей долг с сердечным удовольствием. Рассуждения ваши, милостивый государь, о судьбе новых наших подданных, неоспоримо справедливы, и таковыми находит их его сиятельство граф, ваш братец; остается желать только, чтобы, когда уже невозможно избежать злоупотребления, оное было хотя в меньшей степени.
Главнокомандующий в Архипелаге нашими силами [1]рассудил за благо публиковать манифест, который ваше сиятельство изволите найти в приложенных при сем гамбургских газетах. Противу военных прав, принятых всею Европою, почитает он между запрещенными товарами и съестные припасы. Сие самое изволновало все европейские державы, а особливо ненавидящую нас Францию. Первая она принесла ныне жалобы двору нашему на такое запрещение. Чем бы дело сие ни кончилось, но и то сказать надобно, что если флот наш не будет неприятеля мучить голодом, не пуская к нему съестных припасов, то ему в Архипелаге и делать будет нечего, ибо атаковать силою неприятеля он отнюдь не в состоянии. Напротив того, не пропуская неутральных держав судов с хлебом, должно поссориться с ними, а может быть, и подраться, в котором случае бой для нас не равен будет. Казус в самом деле деликатный, и я, для любопытства вашего сиятельства, не пропущу, конечно, сообщить вам, какие меры здесь по сему приняты будут.
В приложенных при сем из Варшавы письмах ваше сиятельство найти изволите, сколь нежно положение наше и с австрийцами. Словом сказать, отовсюду хлопоты, могущие иметь следствия весьма неприятные. К тому же, и здесь сколь мудрено соглашать и прилаживать умы разнообразные, о том больше всех знает его сиятельство гр. Н. И. [1] Божиим провидением все на свете управляется; сие, конечно, правда; но надобно признаться, что нигде сами люди так мало не помогают божию провидению, как у нас.
Из Петергофа, 10 июля 1772.
Последнее письмо вашего сиятельства, от 2-го нынешнего месяца, имел честь получить и приношу нижайшее благодарение. Включенное в него письмо ваше к государю цесаревичу вручено третьего дня его высочеству чрез его сиятельство графа, братца вашего.
Последнее письмо Алексея М. Обрескова имею честь здесь включить, со всеми к нему приложениями. Более нет ниоткуда в получении пиес, достойных вашего внимания. Из Вены до сих пор решительного ответа еще нет на наше предложение об уменьшении их доли.
С глубочайшим почтением...
P. S. Слух, прошедший в Москве, о истреблении Ладожского полка никакого основания не имеет. Я об оном ничего не слыхал до получения письма вашего сиятельства, что же надлежит до бывшей экзекуции пред Преображенским полком, то сие столь справедливо, сколь первое ложно.
Петергоф, 17 июля 1772.
Прибытие курьера из Вены с решительным ответом стало причиною, что я не могу, милостивый государь, распространить письмо мое и войти в дальнейшее объяснение пиес, здесь по реестру приложенных. Впрочем, никто не может сделать толь справедливого заключения, как ваше сиятельство, об отзывах графа П. Ал.,[1]которого характер вам известен. Реляция его любопытна и заслуживает внимания, в рассуждении будущих операций, на случай, ежели б мирная наша негоциация [2] была без успеха.
Венских депешей еще нет в моих руках, но предварительно имею честь донести, что дело берет хороший оборот и известный дележ не встречает более со всех трех сторон никакого препятствия.
С глубочайшим...
Реестр приложениям к письму от 17 июля 1772.
1. Реляция Александра Ильича Бибикова от 27 июня.
2. » Ал. М. Обрескова от 1 июля.
3. Письмо его же, от того же числа,
4. Реляция гр. П. А. Румянцева от 2 июля.
5. » его ж, от того же числа, с приложением.
6. » Е. А. Щербинина от 8 июля, с приложением.
7. Письмо его ж, от того же числа.
8. » кн. В. М. Долгорукова от 18 июня, с приложением.
9. Реляция его ж от 5 июля.
10. » его ж, от того же числа, с 4-мя приложениями.
В Петергофе, 24 июля 1772.
В прошедшую пятницу, принужден будучи нечаянно ехать в город, не мог я никаким образом успеть исполнить долга моего отправлением к вашему сиятельству не только письма, ниже газет, которые теперь, равно как и вчера полученные, приложить честь имею. Я надеюсь, что как в оном, так и в краткости сего письма ваше сиятельство меня извинить изволите. В рассуждении трудной и важной негоциации вашей с венским двором, которая занимала нас сряду дни и ночи целую неделю, наконец приходит она к конечному своему совершению, и чрез несколько часов буду я иметь честь проводить его сиятельство графа, братца вашего, в город, для подписания тройной конвенции с цесарским и прусским министром. Через неделю надеюсь я успеть переводом всех новых пиес, до сей негоциации касающихся, кои, можно сказать, целую книгу составляют; а теперь спешу удовольствовать любопытство вашею сиятельства означением здесь границ доли венского двора, каковую согласились мы отдать, а цесарцы взять на часть свою, заключаемою ныне конвенциею.
Сии границы суть: правый берег Вислы от Силезии за Сандомир и до втечения реки Саны, оттуда протянуть прямую линию на Фронполь до Замойска, а оттуда до Рубежева и до реки Буга, и следуя по ту сторону сей реки по истинным границам Красной России (оставляя в то же время границы Волынии и Подолии), даже до оконечностей Цпараца, оттуда прямою линиею на Днестр, вдоль реки, отделяющей малую часть Подолии, называемой Подорц, до впадения ее в Днестр, и, наконец, обыкновенные границы между Покуциею и Молдавиею.
Вот, м. г., все то, что я на сей раз вашему сиятельству донести успеваю, предоставляя себе счастие ответствовать на два милостивые письма ваши, оба от 16-го дня сего месяца, как скоро только время к тому меня допустит.
С глубочайшим почтением и сердечною преданностию навсегда имею честь быть...
В Петергофе, 4 августа 1772.
Наконец и достальные пиесы, под одиннадцатью нумерами, касающиеся до нашей негоциации с венским двором, имею честь сообщить здесь вашему сиятельству.
Ваше сиятельство изволите ныне видеть совершение великого дела. Правда, что трудно весьма было довести венский двор к сему соглашению, да и преклоня к тому, мудрено же было соединить и удовлетворить интересам каждого двора. Уж никак нельзя было отвратить венский двор от требования соляных заводов и Львова. Дальнейшее с нашей стороны в оном упорство могло бы легко разорвать и всю негоциацию, когда для России все равно, у австрийцев ли соляные заводы или у поляков, и когда король прусский в том не спорит. Итак, судьба Польши, сдружившая три двора, решилась наконец к посрамлению ненавиствующей нам Франции, которая, стремясь сколько можно нам вредить и помешать миру нашему с турками, ищет приключить нам новую войну с шведами, способом произвесть там революцию. Франция рада на сей раз и Швецию подвергнуть равному жребию с Польшею, лишь бы помешать тем миру нашему. Может статься, или, справедливее сказать, нет сомнения, что медленность турецких полномочных для съезда на конгресс происходит от коварных внушений Франции, которая, конечно, питает турков надеждою скорой революции в Швеции и, следственно, новой у нас с шведами войны. В самом деле, если удастся умышляемая революция, то и новая для нас война неминуема; но тогда за верное полагать можно, что датчане вооружатся против шведов, к чему и приуготовлять их поручается отправляющемуся на сих днях в Копенгаген, в качестве полномочного министра, г. Симолину, тому самому, который заключал перемирие. С глубочайшим почтением и сердечною преданностию...
P. S. Сей момент получено известие, что турецкие послы приехали и были у наших, а наши у них с визитами и разменялись полномочиями.
К величайшему моему сожалению, две почты сряду не имел я счастия писать к вашему сиятельству; одну — за случившеюся у меня головною болезнию, а другую — для того, что, получа известие о заражении Клина, не успел я решиться на способ, чрез который бы письма мои могли мимо Клина доходить верно до рук ваших. Сей способ теперь известен вам, милостивый государь, через письмо его сиятельства, братца вашего. Став, таким образом, уверен о безопасности переписки, которую имею честь вести с вашим сиятельством, продолжаю по делам мое доношение, но, прежде нежели начну оное, позвольте принести вам нижайшее мое благодарение за два милостивые письма ваши, от 17-го и 24-ю прошедшего месяца.
В ответ на первое из оных не остается более, как токмо донести вашему сиятельству, что самый опыт доказывает справедливость ваших рассуждений. Зависть венского двора к успехам нашим есть очевидна; но не всякой зависти удается самым делом исполнять свои вредные желания. Может быть, не удастся и сему гордому двору положить преграду нашему вожделенному миру. По крайней мере кажется, что и самому богу нельзя попустить, чтоб злоба торжествовала, а кровь невинных лилась. Что же надлежит до особы его сиятельства, братца вашего, то излишне б мне было изъяснять вам все мое усердие к славе его, но не могу же, милостивый государь, то оставить без ответа, что вы мне сказать изволили как брат его и в самое то же время как беспристрастный человек. Без сомнения, больших людей честолюбие состоит в приобретении себе почтения тех, кои сами почтенны и которых во всем свете, конечно, мало. Впрочем, хула невежд, которыми свет столько изобилует, не может оскорблять истинных достоинств, равно как и похвала от невежд цены оным не прибавляет. Сие привело мне на мысль два стишка г. Сумарокова, заключающие в себе сию истину:
Достойной похвалы невежи не умалят;
А то не похвала, когда невежи хвалят.
Дальнейшее происшествие известной вам визирской переписки оправдало совершенно благоразумное примечание вашего сиятельства, которое во втором письме вашем найти я честь имел. Из приложений, о коих упомяну я ниже сего, изволите усмотреть, что посланная с Ахметом бумага, кроме некоторого нам предосуждения, ничего не произвела. Здесь же, по сей материи, следует копия с письма графа Г. Гр.,[1] и хотя, в самом деле, за будущее ручаться невозможно, однако турецкое изнеможение, вступление австрийцев в общее с нами согласие и самая справедливость дела нашего подает причину надеяться, что мир заключен будет по положенному основанию, каким бы самодуром на конгрессе поступлено не было.
Вам, милостивый государь, из прежних писем моих уже известно мнение мое о воздавании справедливости от публики великим людям. Сколь то правда, что беспокойство ваше, в рассуждении сего, основано на нежности братского дружества, столь, если смею сказать, мало основательно сие беспокойство ваше и по тому одному, что вся Европа, не говоря уже об отечестве нашем, знает, кто правит делами и кто мир делает. Словом, как бы фавер ни обижал прямое достоинство, но слава первого исчезает с льстецами в то время, когда сам фавер исчезает; а слава другого — никогда не умирает.
К Я. И. БУЛГАКОВУ
С.-Петербург, 30 декабря 1771.
Больной палец мешает мне отвечать собственною рукою на ваше дружеское письмо. Оно извлекло слезы из глаз вашего друга содержанием своим. Недуги тела вашего и арест Маркова огорчили меня несказанно. Поступок посла [2] с Марковым столь ужасен, что поднял бы дыбом волосы на голове моей, если б не носил я парика, потеряв, по несчастию, волосы тому уже года с два. Шутки в сторону, а видно, что житье ваше худенько. Сегодня граф [1] писал к послу о возвращении Маркова. Если вы можете способствовать в скорейшем его сюда отправлении, то помогите пожалуйте; а я напрягу все мои силы выхлопотать с будущею почтою письмецо о позволении вам убраться из Варшавы. В прочем, поручая вас защищению божиему как от болезни, так и от посла, пребываю...
С.-Петербург, 18 февраля 1772.
Зная, что вы любите помогать бедным людям, рекомендую вам беднейшего из смертных. Имя ему Н. П. Он отправлен отсюда курьером для того только, чтоб остатком курьерских денег мог содержать себя несколько времени. Сделайте мне крайнее одолжение и для той же самой причины, для которой он прискакал к вам, велите вы ему прискакать и к нам. А я, с моей стороны, прошу бога о подании мне случая делать вам подобные услуги.
Марков бедный не бывал к нам до сего часа. Или он в Варшаве, или на том свете, что, мне кажется, для него все равно. Я уже перестал его и ждать, а жду каких-нибудь от вас писем, которые мне добрых вестей о нем не привезут.
Имею честь быть...
С.-Петербург, 13 сентября 1773.
Если б не был я в таких обстоятельствах, которые не дозволяют мне ни одной минуты считать собственною моею, то бы молчание мое пред вами было непростительно; но бог и честные люди тому свидетели, что я веду жизнь в некотором отношении хуже каторжных, ибо для сих последних назначены по крайней мере в календаре дни, в кои от публичных работ дается им свобода.
Итак, ласкаясь получить от вас прощение долговременному молчанию моему, стану теперь отвечать по порядку на каждый пункт письма вашего, которое приемлю истинным знаком драгоценной мне дружбы вашей.
Г-ну Ю. дан чин и жалованья прибавлено. И то и другое не много значит; но по крайней мере то изрядно, что он сам поехал к вам, кажется, доволен своею судьбою.
Для поправления временной жизни духовника вашего весьма бы не худо было, если б министр ваш [1](хотя и неправоверный) представил коллегии формальным образом о прибавке ему жалованья. Сим образом дело сделается с меньшим затруднением.
Нельзя больше входить в состояние ваше, как я вхожу в оное, и потому, что оно мне совершенно известно, и потому, что я желаю вам счастия от всего моего сердца. В ответ на все то, что вы о себе ко мне писали, скажу искренно, что до свадьбы великого князя ничего нельзя сделать, или, яснее сказать, ни о чем графу говорить нельзя. Он занят тем, что мне описывать излишне, ибо вы сами легко себе представить можете его положение. Как же скоро увижу возможность сделать вам услугу, то возьмусь за то с таким усердием, как о собственном моем благосостоянии, в чем даю вам честное слово, которое примите от меня знаком истинной и чистосердечной преданности и почтения, с которым навсегда пробуду...
P. S. Петр Васильевич Бакунин употребил все возможное к поправлению состояния вашего. Неужель его заступление, которому пособлю и я ревностнейшим образом, будет без успеха? Сего я никак не ожидаю, тем более что граф Никита Иванович сам вас весьма уважает; а при таком его к вам расположении, кажется, есть возможность достигнуть до желаемого. Божусь честью, что за истинное счастие сочту, если могу вам в том способствовать, любя и почитая вас сердечно.
С.-Петербург, 27 сентября 1773.
Зная доброе ваше сердце, препоручаю вручителя сего покровительству и попечению вашему. Помогите ему в нынешнее время, если помочь ему можно. Я не буду сказывать вам, в чем состоит дело, ибо оное усмотрите вы из сегодняшней депеши к вашему министру. Я к его превосходительству не пишу теперь за краткостию времени, в чем покорнейше прошу пред ним меня извинить и сообщить приятное известие, что за оконченное воспитание государя цесаревича пожаловано графу Никите Ивановичу 22-го сего месяца:
1. Чин фельдмаршала, и быть ему шефом иностранного департамента.
2. Девять тысяч душ крестьян.
3. Сто тысяч рублей на заведение дома.
4. Ежегодного пенсиона по тридцати тысяч рублей.
5. Ежегодного жалованья по четырнадцати тысяч рублей.
6. Сервиз и пятьдесят тысяч рублей.
7. Дом позволено ему выбрать любой в целом городе и деньги за оный повелено выдать из казны.
8. Экипаж и ливрея придворные.
9. Провизия и погреб на целый год.
На другой день ее величество изволила прислать к нему письмо, с коего перевод здесь следует.[1]
С совершенным почтением и дружбою навсегда пребываю...
С.-Петербург, 9/20 сентября 1774.
Накануне получения письма вашего сделалось нечаянно назначение посланником в Царьград г-на Стахиева по именному указу, который, однако, еще не публикован. Сей незапный случай разрушил все мое намерение в рассуждении вашего туда отправления. Итак, милостивый государь мой, стану теперь добиваться по всей силе и возможности показать вам какую-нибудь другую услугу. Поверьте, что я в том нашел бы истинное сердцу моему удовольствие. Я люблю и почитаю вас всем моим сердцем, и не по одной форме письма, но по всей искренности есмь ваш…
С.-Петербург, 11/22 ноября 1774.
Дружеское письмо ваше я исправно получил и уверяю вас, что все от меня зависящее, конечно, употреблю к пользе вашей. Князь Николай Васильевич [1] писал сюда о желании вашем ехать с ним в Царьград, на что шеф наш и согласился. Что ж принадлежит до чина и до прочих агрементов, то, как другу, открою вам мысль мою, что скорейшему получению оного ничто бы так, мне кажется, не помогло, как если б удалось вам самим здесь побывать. Я самым опытом знаю, что, невзирая на старания друзей, отсутствие много мешает, а присутствие и самые дружеские старания делает успешнее.
Вот вам мой искренний и дружеский совет. Примите оный в цене сердечной моей к вам преданности, с которою, равно как и с истинным почтением, навсегда пребываю...
С.-Петербург, 31 декабря 1774.
М. г. мой, Яков Иванович. Теперь посылается вам отзыв, следственно остается мне ожидать только вашего прибытия. На подъем назначили вам 1500 руб., да на содержание по 100 руб. в месяц. Если вы будете иметь нужду в деньгах, то, мне кажется, можете вы адресоваться к господину министру и от него получить нечто из определенных на подъем ваш; а он может только хоть канцелярскою цидулкою о том сюда сообщить.
Я ожидаю вас в Москву, считая, что вы здесь нас застать уже не можете, ибо в половине января двора здесь не будет.
Собирайтесь и приезжайте к нам. Вы найдете здесь людей, искренно вас любящих, в числе коих без ошибки сочтите и меня, пребывающего к вам с сердечным почтением и преданностию...
К И. П. ЕЛАГИНУ{*}
Москва [1769].
Семь недель остается мне до сроку, и я нарочно заранее принял смелость всенижайше просить ваше превосходительство об отсрочке мне еще на полгода для следующих причин: 1) Я время мое провожу здесь весьма полезно, в рассуждении известного вам моего состояния; перевел «Иосифа», за который возьму 200 руб.; напечатал «Сиднея»; пишу стихи; дописал почти свою комедию, чему свидетель отъезжающий отсюда С. Г. Домашнев, который все то читал, о чем я имею честь доносить вашему превосходительству. 2) Все братья мои в Петербурге, и если вы не сделаете со мною милости и мне не отсрочите, то отец и мать мои, имен четырех сынов, не будут при старости своей иметь того утешения, чтоб видеть хотя одною из них. Сколь они желают еще моей отсрочки, то ваше превосходительство изволите усмотреть из приложенного здесь письма от отца моего. 3) Я с прискорбием вижу, что, приехав в Петербург, не буду иметь ни малейшего случая заслужить сколько-нибудь те деньги, которые я из казны брать буду. Дела производит г. секретарь, [1] а я разве для рифмы буду только тварь. Я знаю, что все, кроме создателя, тварь есть; но представьте, милостивый государь, кому хочется быть такою тварью, которая создана для того только, чтоб служить рифмою другой? Ваше превосходительство изволите сами знать, что я для миллиона резонов с г. Л.[1] быть вместе не могу; ибо кто не желает остатки дней своих провести спокойно? С Вевером делаю я весьма прочный договор, который состояние мое неотменно поправит и который будет всесовершенно разрушен, если я получу повеление ехать отсюда. Брат мой будет иметь честь вручить вашему превосходительству сие письмо. Сделайте со мною милость, прикажите ему отписать ко мне ваше соизволение, чтоб мог я заранее так расположить дела мои и чтоб не вступил я здесь с Вевером в обязательство, если ваше превосходительство приезд мой на срок изволите считать необходимым для моей фортуны, ибо я твердо уверен, что вы не иначе прикажете мне оставить здешние дела мои и ехать к вам, как разве для того, чтоб каким-нибудь другим и верным способом поправились обстоятельства мои в рассуждении чина и жалованья, без чего, как и вашему превосходительству известно, должен я буду остаться на прежнем основании, на котором быть не могу никаким образом.
Сколь ни редко пишу я к вашему превосходительству, но боюсь, не часто ли и то беспокою я вас вздорными моими письмами, а паче моею философиею. Я знаю, что вы, милостивый государь, упражняетесь в делах важных, а я иногда беру смелость писать шутку; следственно, должен я всегда опасаться, чтоб шутка моя не пришла некстати. И кто может меня в том уверить, что я еще не забыт вами? Для человека, занятого делами, полгода довольно времени забыть и целую сотню людей, не только одного человека; но для меня мало целого моего века к тому, чтоб сердце мое переменилось в рассуждении истинной к вам преданности. Она кончится с жизнию моею.
Москва [1769].
Приложенную при сем оду поручил мне автор оныя переслать к вашему превосходительству. Я, с моей стороны, в праздные часы мои (которых в сутки бывает у меня 24), пишу стихи, которые стоят мне не только неизреченного труда, но и головной болезни, так что лекарь мой предписал мне, в диете, отнюдь не пить английского пива и не писать стихов, ибо как то, так и другое кровь заставляет бить вверх. Все медики единогласно утверждают, что стихотворец паче всех людей на свете должен апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть — вот чем пиит от прочих тварей отличается!
Комедия моя, если ваше превосходительство прикажете мне ехать, привезена будет со мною; а ежели милость ваша столь велика для меня будет, что я еще на полгода здесь останусь, то, переписав чисто, буду иметь честь переслать оную к вашему превосходительству. Я, конечно, уверен, что если она вам не понравится, то вы не припишете сие моему нерачению, а положите вину на слабость сил моих. Ныне же, видно, не так легко избежать критики, как прежде. Я читал, не знаю, на какого-то Александра Васильевича преужасную сатиру. Комедия мне неизвестна, и я не знаю кто автор, но опасаюсь подвержен быть его горестной участи; и для того, милостивый государь, не хочу видеть мою комедию представленною прежде, нежели вы мне самую истину о ней сказать изволите, то есть прикажете выключить то, что вам не нравится, и прибавить то, что вам угодно. Ваша критика мне необходима; да вы же сами изволите видеть, что нет во мне смешной гордости тех, кои, сами на себя и на свое искусство надеясь, считают себя равными с Мольером или, на худой конец, с Детушем.
Позвольте, милостивый государь, повторить мне еще нижайшую просьбу об отсрочке моей, которая в настоящем состоянии моем необходима, разве ваше превосходительство другим каким верным способом оное поправить изволите, продолжая ко мне ваше покровительство, которому навсегда себя препоручая, имею честь быть с глубочайшим почтением...
К А. М. ОБРЕСКОВУ{*}
[Сентябрь 1772.]
Милостивый государь мой Алексей Михайлович!
Мое намерение было, следуя сердечной моей преданности, распространить письмо мое к вашему превосходительству откровенным сообщением о новом здешнем обстоятельстве. Но, видя из письма к вам его с[иятельст]ва гр. Никиты Ивановича, что он сам дружески подает вам об оном ясную идею, почитаю за излишне повторять здесь содержание его письма, а только скажу вам, милостивый государь мой, что сие самое обстоятельство почитается здесь истинным резоном разрыва конгрессу. Жаль, что ваше превосходительство не могли в пору быть о том уведомлены, ибо в таком случае, может быть, удалось бы вам не допустить до толь вредных следств необузданность товарища вашего.
За неизъясненными недосугами принужден я покинуть перо; но никогда не покину моей к вам совершенной преданности, равняющейся с истинным высокопочитанием, с которым пребываю...
P. S. За новость здешнюю имею честь донесть вашему пр-ву, что бывший секунд-ротмистр конной гвардии Александр Семенович Васильчиков, пожалованный тому недели с четыре камер-юнкером, получил в нынешнее воскресенье ключ камергерский.
[Сентябрь 1772.]
Милостивый государь мой Алексей Михайлович!
При отправлении теперь курьера к его с[иятельст]ву фельдмаршал [1] не могу пропустить сего случая без засвидетельствования вашему превосходительству моей сердечной к вам преданности. Здешние новости состоят в том, что бывший ваш товарищ [1] отпущен в годовой отпуск с награждением, которого количество превосходит все примеры прежних награждений, а именно:
1) Всемилостивейшей пенсии по полтораста тысяч рублев на год.
2) На заведение дома сто тысяч рублев.
3) Десять тысяч душ; то есть шесть ему и четыре брату его за чесменскую победу.
4) Сервиз в двести тысяч рублев.
5) Другой сервиз поменьше, и которого прямой цены я не знаю.
Вот, милостивый государь мой, каково награждение. Желая вам половины оного, думаю я, что желаю вам того, чем ваше превосходительство были бы довольны.
Более ни о чем на сей раз донесть не имея, пребываю с истинным высокопочитанием и преданностию...
В С.-Петербурге, 30 октября 1772.
Милостивый государь мой Алексей Михайлович!
Два почтенные письма вашего превосходительства, одно от 22 сентября, а другое от 8 октября, имел честь исправно получить и приношу за них искреннейшее и нижайшее благодарение. Рекомендацию вашего превосходительства о брате моем приемлю я новым опытом вашей ко мне милости. Что же надлежит до постскрыпта вашего, милостивый государь мой, в партикулярном письме вашем к его сиятельству графу Никите Ивановичу, то я по содержанию оного всякое от меня зависящее способствование показать не премину и надеюсь, что по окончании комиссии вашей отдастся справедливость рекомендованным вами людям тою самою наградою, какую вы для них испрашивать изволите.
Ваше превосходительство с сим курьером получаете резолюцию на каждый пункт представления вашего. Радуюсь сердечно, если мое ревностное старание способствовало сколько-нибудь к отправлению сей экспедиции, и уверяю в[аше] превосходительство, что всякую вашу комиссию почитаю я долгом сердца моего и благодарности.
Здешние обстоятельства все те же. Я чаю, вам уже известно, что граф Григорий Григорьевич с дозволения ее величества объявил сохраняемый у него несколько лет диплом на достоинство князя Римския империи. И поныне живет он с братьями в Царском Селе, не видя еще государыни, а по первому пути отправится из Царского Села прямо в Москву.
Любезные дети ваши в добром здоровье; я недавно имел честь их видеть.
С истинным высокопочитанием и всегдашнею преданностию навсегда пребываю...
P. S. (собственноручно). Извините мне, милост. государь, что я для вернейшего доставления брату моему двух посылок осмелился адресовать их на имя вашего превосходительства.
В С.-Петербурге, 9 декабря 1772.
Милостивый государь мой Алексей Михайлович!
Отправляемые сегодня депеши к вашему превосходительству написаны были до получения последних ваших от 23 ноября, на которые его сиятельство граф Никита Иванович к вам, милостивый государь мой, для того не ответствует, чтоб не задержать долее сего курьера.
Будучи свидетелем принятия здесь всего того, что от вашего превосходительства сюда доходит, за долг почитаю по сердечной моей преданности уведомить вас о том, в чем вы, конечно, и сами внутренне удостоверены. Я разумею чрез сие всеобщее здесь удовольствие делам вашим и ту справедливость, которая отдается благоразумию и искусству вашему. Не могу изобразить вам всю ту надежду, которую граф Никита Иванович на вас полагает. Особливо полученные третьего дни депеши от 23 ноября тем приятнее были, что все из них ясно увидели, какую поверхность взяли вы над рассуждениями турецкого посла. Я их читал графу, и при всякой речи вашей с Рейс-Ефендием перерывал он меня сими словами: весьма разумно... нельзя лучше... у нас, право, нет другого Алексея Михайловича. Я нарочно к вам пишу точные его слова, надеясь, что тем самым лучше изобразится расположение к вам его души, а притом и уверен будучи, что вам приятно знать мнение о вас того, которого, как вы сами мне многократно сказывать изволили, вы душевно почитаете.
Князь Григорий Григорьевич Орлов живет до сих пор в Царском Селе, не видав еще государыни. Собирается по первому пути в Ревель, где и дом нанял на шесть месяцев.
Позвольте принести нижайшее благодарение за милостивое письмо ваше, равно как и за благодеяние, оказанное вами двоюродному моему брату. Верьте, милостивый государь мой, что я цену оного прямо чувствую и никогда не перестану быть с совершенным почтением и сердечною преданностию...
[28 сентября 1773.]
Милостивый государь Алексей Михайлович. Если б вы точно ведали, в каком положении мы, с самого отъезда вашего, так сказать, по сию минуту, находимся, то ваше превосходительство не только не обвиняли б нас в молчании, но еще пожалели б о судьбе нашей и удивились бы терпению графа Никиты Ивановича. Поистине сказать, претерпел он все бури житейского моря и достиг до некоторого пристанища тому только дней с пять. Злоба, коварство и все пружины зависти и мщения натянуты и устремлены были на его несчастие, но тщетно. Богу благодарение! Жребий его решился возданием ему справедливости. Вам, милостивый государь, известно, что, по обычаю, воспитание юного государя оканчивается со вступлением в брак. Эпоха сия у нас настала, и оною умышлено было воспользоваться ради совершенного отдаления гр. Никиты Ивановича от роли, им занимаемой в отечестве нашем. Но сей кризис кончился к славе его. Ее императорское величество отдала ему справедливость и, по поводу оконченного воспитания наследника, наградила его заслуги, пожаловав ему 22-го сего месяца:
1) Чин фельдмаршала и продолжение главного начальства над иностранным департаментом.
2) 9000 душ.
3) 100 000 руб. на заведение.
4) На сервиз 50000 руб.
5) Ежегодного пенсиона 30 000 руб.
6) Ежегодного жалованья по 14000 руб.
7) Дом повелено купить для него тот, который его сиятельство сам выберет в целом городе.
8) Провизия и погреб на год.
9) Экипаж и ливреи дворцовые.
На другой день после сего пожалованья ее величество изволила прислать к его сиятельству письмо, с коего копию здесь приложить честь имею. Вот, м. г., в какой новой сфере мы себя увидели. Гр. Никита Иванович занят будет теперь одними делами: боже дай, чтоб успех отвечал его тщанию и благонамерению! Я беру смелость донести здесь нашему превосходительству, хотя в коротких словах, настоящее положение наших дел относительно до части графа Никиты Ивановича.
С Польшею пришли наши дела почти к совершенному окончанию. Три соединенные двора заключили уже с республикою свои трактаты. Швеция спокойна остается и лучшего не желает, как чтоб ее оставили в покое, желая и стараясь пособраться с силами. Дания в тесной с нами дружбе, или, яснее сказать, в наших повелениях, особливо по окончании голштинского дела. Размен производить в действо поехал туда м.... Сальдерн, которого скаредное бесстыдство по отъезде его стало открываться всечасно. Ужасно подумать, что выходит наружу! Такого в... под солнцем нет другого. Пред графом Никитою Ивановичем он уже демаскирован. Думаю, что скоро и далее узнают, каков Сальдерн.
Прусский король остается с нами в прежнем положении. Теперь мирим мы его с бедным Гданском, но не весьма удачно. Посланный от нас в Гданск гр. Головкин плохой негоциатор. Жалко смотреть на Гданск, а не меньше и на Головкина. Венский двор в нерешительном с нами положении. Кн. Дмитрий Михайлович [1] пишет, что иногда кн. Кауниц отзывается о наших интересах холодно, иногда погорячее; словом, градуса надежды нашей на него получить невозможно. По польским делам он с нами очень изрядно обращается; но по сему, кажется, нельзя заключить, какое участие примет он наконец в наших делах с турками.
Франция надеялась и ожидала перемен нашего министерства, следственно и системы, но обманулась. Дюрок ходит призадумавшись с тех пор, как узнал, что гр. Никита Иванович остался при делах с большим кредитом, нежели когда-нибудь. Шпания столько же ожидала и ласкалась переменою нашего министерства, как и Франция, и столько же обманулась. Англия пребывает в той же к нам диспозиции, как и перед вашим отсюда отъездом.
Для истинного блага отечества нашего мир необходимо нужен. Войну ведем не приносящую нам ни малейшей пользы, кроме пустой славы, в которой также не всегда удаваться может. А что всего хуже, то мы и конца войне не видим. Турки ничего не дают, и нам помириться не любо. Надобно, чтоб сам господь бог вступился в дела наши и помог моему шефу преодолеть внутри и вне препятствия, доселе непреодолимые.
Обращаюсь теперь опять к внутренним здесь происшествиям, кои ваше превосходительство интересовать должны. Завтра будет бракосочетание его высочества. Торжество продолжаться будет 12 дней. Боже, дай им жизнь благополучную! По крайней мере сего уповать имеем все резоны на свете. Характер великой княгини [1] не может быть довольно выхвален: кротость души написана на лице ее. В день коронации произвождение было довольно велико, из коего примечательнейшее было то, что гр. З. Г. Чернышев пожалован фельдмаршалом. Гр. А. Г. Орлов на сих днях сюда прибыл, и теперь все пять братьев съехались.
20 марта 1774.
Услышав сейчас, что гр. Михаил Петрович Румянцев отъезжает, хотел я воспользоваться сим случаем и напомянуть о себе несколькими строками. Начну извинением, что давно я не писал к нашему превосходительству. Резоном первым частые болезненные припадки мои, и отсутствие мое в Москву было тому причиною... Нового у нас много; но мало что сказать можно. Вообще же доношу вам, что по воинским делам примечания заслуживают последние отзывы венского двора о чистосердечном его старании помочь в нашем мире, а более ничего ниоткуда нового нет.
Здесь у двора примечательно только то, что г. камергер Васильчиков выслан из дворца и генерал-поручик Потемкин пожалован генерал-адъютантом и в Преображенский полк подполковником. Sapienti sat.[2]
К С. С. ЗИНОВЬЕВУ{*}
13/24 ноября 1772.
М. г. мой Степан Степанович. К сердечному моему удовольствию, получил я дружеское письмо ваше от 19/30 октября на нарочной штафете и увидел из оного, что вы довольны теми слабыми опытами моей истинной к вам преданности, которые мне случилось показать вам при нынешнем случае. Верьте, милостивый государь мой, что я всегда за сердечный долг почитать буду платить вам моим усердием за дружеское ваше со мною обращение.
У Катерины Александровны [1] я нередко бываю. Она, видя, сколь искренно я к вам привязан, открывается мне во всех ваших делах с таким чистосердечием, как бы своему родному брату. Вы не можете представить, сколь такая доверенность для меня лестна.
Я за излишнее почитаю писать к вам о всех здешних обстоятельствах, уверен будучи, что Катерина Александровна обо всем обстоятельно к вам напишет.
Брата моего рекомендую в милость вашу. Он ребенок и, правду сказать, позапущен немного. Кроме доброго сердца, которое он имеет, надобно ему все достальное еще приобретать. Бога ради, вы не оставьте его за мою к вам преданность, которую во всю жизнь мою, конечно, сохраню.
Возьмите вы его с собою, буде можно, до Парижа или и до Мадрида. Словом, всю его судьбу вам препоручаю, а ему дал я первою заповедью то, чтоб он ни на одну черту не выступал из ваших повелений. Я, любя всех моих родных как самого себя, не нашел ничего полезнее для брата моего, как послать его к вам, считая столько на милость и дружбу вашу ко мне, сколько вы имеете причин не сомневаться в том, что я никогда не перестану быть вашим, милостивый государь мой, всеусерднейшим слугою...
P. S. Упоминаемый в инструкции рескрипт 1769 года я за суетами отыскать не мог. Пожалуйте, милостивый государь мой, не отзывайтесь об оном, а вы найдете его в мадридской архиве. Брату моему покорнейше прошу выдавать по рублю на день и ставить на счет коллегии, ибо сия дача единожды навсегда заведена, и я для того и не упомянул об оном в письме к вам от графа. Еще вас прошу: за все мое усердие не оставьте брата.
В С.-Петербурге, 22 февраля 1773.
М. г. мой Степан Степанович! Отправляя к вам с новыми цифрами брата моего, препоручаю его в милостивое неоставление ваше. Думаю, что вы одного с рук сжили, и для того навязываю на вас другого, будучи совершенно удостоверен, что вы, по испытанной мною вашей дружбе, не отречетесь оказывать брату моему всякое вспоможение, в котором он, без всякого сумнения, и нужду иметь будет.
В коллегии у нас такой великий недостаток, что ни один министр за прошлый год не получил своего жалованья. Насилу мог я сделать, чтоб переведено к вам было по 1 января нынешнего года; здесь прилагаю вексель при канцелярской цидуле.
С совершенным почтением и истинною преданностию навсегда пребываю ваш, милостивого государя моего, всепокорнейший слуга...
Позвольте, матушка Катерина Александровна, засвидетельствовать вам мое истинное почтение и благодарить вас за письмо из Риги, которое получил я в знак вашей ко мне милости и дружбы. Не оставьте, матушка, брата моего; вспомните, что о том я вас прошу, я, который вам предан всею душою. Мы здесь изрядно поживаем. У двора все точно то же, как вы оставили. Князь Г. Г. [1] живет в Ревеле, и его сюда ожидают.
Прилагаю здесь письмо от сестрицы вашей; я имею честь бывать у нее нередко. Граф Н. И. вступился в ее дело, и я надеюсь, что все пойдет к лучшему. Прости, матушка Катерина Александровна. Дай бог, чтобы ты была столько счастлива, сколько того достойна и сколько я желаю.