<Конец 1963 года>
Человек точнее, чем любой будильник! Если скажешь себе: надо встать в 7 ч. 10 м. — встанешь в 7 ч. 10 м.
Я проснулся, как от удара, — на часах 7 ч. 10 м. А просыпаться не хочется, потому что чувствуешь, что сейчас вспомнишь что-то, что вчера сделал что-то, от чего станет невыносимо стыдно. И гонишь от себя пробуждение. Во сне, хоть и страшно, хоть и стыдно, но ведь проснешься — и все в порядке!
<1967 год, осень>
У меня очень много друзей. Меня Бог наградил. Одни пьют и мне не дают, другие не пьют, но на меня не пеняют. Все друзья на одно лицо — не потому, что похожи, а потому, что друзья. И я без них сдохну, это точно. Больше всего боюсь кого-то из них разочаровать. Это-то и держит все время в нерве и на сцене, и в песнях, и в бахвальстве моем.
<1971–1972 годы>
Призрак — король датский — тот же Клавдий, так же жесток. Для Гамлета — это и благородный человек, но у него обостренное чувство несправедливости, чувствует, что что-то неверно. Гамлет сам его сын — у него есть и то, и то (и от отца, и от себя…) (Университет.) Призрак должен быть в Гамлете. Это может быть нереальный призрак. (В «Гамлете» двое; один говорит — мсти, а другой видит, что это бесполезно.)
Клавдий говорит с ним очень откровенно: «У твоего отца тоже умер отец…» и т. д.
(Попробовать Призрака играть Гамлету.) Гамлет знает, что отец не прав, он студент с новыми идеями, но он действует так, как бы делал его отец, и это тоже играет на наш замысел о сходящем с ума человеке, о человеке, у которого уходит из-под ног земля. Это можно сделать зрительно, пластически (в начале спектакля — земля уходит, а он продолжает стоять, и тогда первая встреча с Призраком).
<20 января — конец февраля 1975 года>
Виза в посольстве ФРГ.
Дежурный взял мой паспорт, а потом чужие, которые положил поверх моего, потом пришел человек из консульского отдела и взял мой паспорт из-под низа и вызвал меня первым — немецкий порядок.
Немцы на дороге взяли нас <на> прицеп, трос оборвался, но они, проехав еще километр, вернулись и принесли мне обрывок троса — немецкая сверхчестность. Одному из них — молодому — я дал свою куртку, еще когда он осматривал наш мотор, просто взял да накинул ему на плечи, не обращая внимания на его «найн». Он был поражен.
Мы остановились в темноте, без света, с заглохшим мотором, на иностранной машине, не доехав 200 км до Бреста. Грязь, слякоть, проносились грузовики, я поехал за помощью, Маринка осталась.
Я попал с каким-то любезным владельцем «Москвича», разбудившим свою маленькую дочку, чтобы дать мне место, попал по его указке на автобусную базу, представился дежурному.
Пошли по щиколотки в грязи, во тьме, между автобусами искать трезвого шофера, кончившего смену.
Шофера стояли у окошка сдавать дневную выручку — 7–8 руб., уже все выпивши, один шатался и бессвязно бормотал.
Другой вспомнил, что лучший электрик Болтичко Иван Данилович — третий дом от станции техобслуживания. Поехал со мной и подъехавшим кстати Петей — трезвым шофером — до Ивана. Ивана не было, он где-то пил, пятница ведь, а завтра охота — нужно ловить с утра. Петя меня знал, но был сдержан, деловит и расположен. Я совался всюду со своей фамилией, но они и так помогли бы, хотя Петя, нас отбуксировав, денег не взял, сказав: «Если узнают, что я с вами был, да еще гроши брал…»
Маринка соорудила из двух колес и серебряной облатки знак «Осторожно!», сидела, запершись в машине, мерзла, пугалась, но не злилась и не привередничала.
Спали в гостинице.
Одна администраторша чуть позавидовала нашему путешествию, но не злобно, а другая, помладше рангом и летами, да деловитостью постарше и поопытней, посоветовала номер дать.
Ночью Маринка чуть выпила с устатку водочки, чтобы не простыть, а водочку мы добыли с Петей, который подкинул меня до ресторана и обратно (это после дня езды на работе). А потом легли и т. д.
То друзей моих пробуют на зуб,
То цепляют меня на крючок.
Рифму найду, а дальше пойдет — придумаю.
Утро! Ничего не ясно. Встал. Поел. Пошел. Чувство было такое, что все равно ведь поедем, что-нибудь да придумаем. Подошел к горкому — суббота. Никого — и вдруг «Москвич», а в нем человек: «Я, — говорю, — такой-то. Из Москвы. Сломались мы. Что делать?». «Вам, — говорит, — повезло, только наша база и работает».
Поехали. Он оказался каким-то у них начальником, дал трос, приказал шоферу, подцепили, привезли.
Долго не верили они, что я тот самый, а я назойливо им фамилию называл. Поверили. Шофер хихикал и застенчиво глядел.
Хлопотали возле мотора, заряжали аккумулятор.
Аккумуляторщик — бывший шофер, простудил артерии на ногах, больше шоферить не может. Надеется на минскую медицину. Звать Жора. Благожелательный, добрый. Другие тоже, копались в моем реле, ничего не понимали, экспериментировали с проводами и отверткой, да так всё и оставили.
Уехали мы и через знакомых таможенников проскочили без проверок и приехали в Варшаву.
У Вайды на спектакле-премьере был я один. Это «Дело Дантона». Пьеса какой-то полячки, умершей уже. Рука у нее, как у драматурга, мужская. Все понял я, хотя и по-польски. Актер — Робеспьера играл. Здорово и расчетливо. Другие похуже. Режиссура вся рассчитана на актеров и идею, без образного решения сценического. Но все ритмично и внятно.
Хорошо бреют шеи приговоренным к гильотине. Уже и казнь показывать не надо, уже острие было на шее.
Потом дома пел. Был Даниэль и Моника — разломавшаяся «пара», как говорит Маринка. Были гости — монстры из «8 1/2» Феллини. Спали в хорошей комнате, где работает «maitre».
Утром уехали. Поляки, к сожалению, немецких машин не чинят. Поехали на одном аккумуляторе, т. е. нервничали всю дорогу, однако дотянули до Западного Берлина. Любезный немец выпускал нас из ГДР — в этот любимый и ненавистный для демократических Зап<адный> Берлин. Пограничники ФРГ — просто машут рукой, даже не проверяя паспортов — зачем?
Устроились в маленьком пансионате «Антика». 30 марок — ночь. Пошли есть — ели нечто выдающееся. Берлинский какой-то гигантский кусок — целую ногу с костью от свиньи, т. е. вареный окорок. Весь съесть невозможно — мы съели. Потом погуляли: город богатый и американизированный — ритм высокий, цены тоже, и все есть на тротуарах — стеклянные витрины-тумбы, там лежит черта в ступе. Никто не бьет стекла и не ворует. Цент<ральная> улица — Курфюрстенштрассе — вся в неоне, кабаках, магазинах, автомобилях. Вдруг ощутил себя зажатым, говорил тихо, ступал неуверенно, т. е. пожух совсем. Стеснялся говорить по-русски — это чувство гадкое, лучше, я думаю, быть в положении оккупационного солдата, чем туристом одной из победивших держав в гостях у побежденной.
Даже Марине сказал, ей моя зажатость передалась. Бодрился я, ругался, угрожал устроить Сталинград, кричал (но для нас двоих): «суки-немцы» и т. д. Однако я их стесняюсь, что ли? Словом — не по себе, неловко и досадно. И еще ореол скандальности и нервности над городом. И есть какое-то напряжение у всех, кроме зап<адных> берлинцев.
Смотрели кино французское: «Эммануэль». Там есть все, что касается секса женского. Трахают ее везде, все и помногу. Мужики, бабы, аборигены, в самолете, на природе, дома, она тоже не отстает и ударяется в лесбос.
Пошли спать.
Утром делали машину. Не мы, конечно, а в гараже BMW. Пока мы гуляли — несколько картинок: мусор на тележке был уложен камушек на камушек, соринка к соринке. Хотели мы купить что-нибудь на память и для дома, но когда пришли, то всего было так много, что расстроились мы и ничего не купили, только приценились для порядка и без надобности. Ели много раз немецкие специальные сосиски с горчицей и еще что-то, чего названия не помню, но вкусно и много. Поехали, заплатив и поохав на цену. В машине почему-то было веселее, может быть оттого, что здесь мы были все-таки на своей территории франко-русской. Завертелись строчки и рифмы:
Пассатижи — Парижи
Обглоданы — Лондоны
Однако, Ваня, мы в Париже
Нужны, как в бане — пассатижи.
Хотя в бане пассатижи — нужней.
Дороги в ФРГ — это что-то особенное, о чем даже и писать не надо. Маринка шпарит по-немецки, как я на английской абракадабре. Объяснили нам, что мы проехали поворот на какой-то Кассель, а Кассель — это как раз перед Карлсруэ, а Карлсруэ, — тьфу, и не выговоришь — перед Страсбургом, а нам туда и надо.
«Давай-ка остановимся спать!» Кто это предложил — не помню, но оба согласились и остались в маленьком карлсруйском домике-отеле, где у хозяев три пуделя — два умных, один глухой. Хозяева в прошлом, должно быть, имели бурный роман, но теперь этот Ганс или Фриц, а может быть, и Зигфрид постарел, а Гретхен или Брунгильда обрюзгла, но бюст сохранила и поддерживает. Я в ванной мылся за десять дойче марок. Не стоит ванна таких денег — нормальная ванна с гор<ячей> и хол<одной> водой, только почище наших будет гостиничных ванн, да побольше.
Спали, однако, как дома, но с кошмарами. Маринка уже которую ночь во сне давила на тормоз и вертела руль, а я ей советы давал и дорогу указывал. Она не возражала, потому что спала.
Встал, позавтракали бесплатно, как у них у всех западных принято, да поехали.
На границе, в Страсбурге, нас не осматривали, а наоборот — пропустили, только спросили по-французски — хотите что-то объявить из контрабанды. Мы не захотели — они не настаивали.
Страсбург — это город. Его немцы всегда себе хотели, но никогда не получили, французы его любили и берегли. Еще бы — там еда хорошая и готический собор в мире известный, и магазины, а в них что угодно. Мы пепельницу купили — на память — дешевую. Продавщица мерсикала и хотела нам добра. Ели шукрут. Отравились, но городок красивый, да и не городок он вовсе, а город. Пошли на почту звонить, что, мол, мы тут уже, во Франции, что, скоро, мол, уже и дома будем — в Мэзон то есть Ляфитте.