Отрешившись от дел,
уйдя от докучного света,
буду век доживать
в Такасаго, в древнем Оноэ, —
хоть несхож я с сосной прибрежной…
С кем же буду теперь
дружить в изменившемся мире?
Даже сосны – и те
не встречают меня, как прежде,
в Такасаго шумом приветным…
Там, в просторах морей,
от слиянья течений могучих
на бурлящих волнах
вечно вьется белая пена —
и пристанища не находит…
Белой пеною волн
колышутся пышные ризы
властелина морей —
и венчает его убранство
та гора, островок Авадзи…
Как волна за волной
из дали морской набегают
и уходят назад,
приходил бы я любоваться
красотою Тамацусимы!..
Набегают на брег
в бухте Нанива волны прилива,
и летят журавли,
в поднебесье перекликаясь,
на поля островка Тамино…
Услыхав журавлей
в дороге, у берега моря,
вспоминаю тебя.
Ведь не зря они прилетели —
значит, ты еще есть на свете!..
Катит волны прибой
к утесам в заливе Такаси —
сосны на берегу
знают, что твоего приезда
с нетерпеньем я ожидаю…
Мнится мне иногда,
что где-то у берега моря
в бухте Нанива, в Цу,
собираю морские травы
вместе с бедными рыбаками…
Говорят рыбаки,
что жить хорошо в Сумиёси,
но еще говорят,
что растет там трава забвенья, —
не забудь же нас, возвращайся!..
Уж не знаю, зачем
этот остров назвали Тамино, —
ведь, застигнут дождем,
не нашел я себе накидки,
а до Нанивы путь не близок…
Будто волны реки,
влекомые прихотью ветра,
набегают на брег
и назад не спешат вернуться —
журавли в тростниках белеют…
О, когда бы ты был
ладьею, что меж берегами
тихо кружит в пруду, —
я могла бы сказать, наверно:
«В этом месте побудь, останься!..»
Далеко-далеко,
до самых столичных пределов,
песня цитры летит —
это ветер перебирает,
словно струны, волны морские…
К водопаду придя,
жемчужные светлые брызги
соберу на рукав —
в скорбный час, коли слез не хватит,
пусть они послужат слезами!..
То ли кто-то и впрямь
жемчужины с нити срывает,
не дает нанизать,
то ли слишком рукав мой узок,
и на нем не держатся брызги…
Для кого с высоты
полотно ниспадает каскадом?
Сколько лет я гляжу —
все никак не приходят люди
за прозрачною белой тканью…
Ах, когда б полотно
из струй Киётаки чистейших,
как из нитей, соткать —
облачиться в рубище это
и навек удалиться в горы!..
Не наденет никто:
наряд ведь «не шит и не кроен» —
для чего же тогда
растянула Горная дева
полотно над бурной рекою?..
Коль хозяина нет,
я взял бы отрез драгоценный,
эту светлую ткань,
чтобы в дар от чистого сердца
поднести небесной Ткачихе!..
Пролетели года,
состарились светлые воды,
поседел водопад —
ни единой темной полоски
меж прозрачных струй не осталось…
Тщетно те облака
рассеять пытается ветер —
пролетают года,
но незыблемы, неизменны
ниспадают со скал каскады…
Не такой ли поток
с высот низвергается в сердце,
что объято тоской? —
Видно пенистые каскады,
но не слышно шума и грома…
Много весен прошло
с тех пор, как впервые на ветках
расцвели те цветы, —
о, когда бы и в нашем мире
вечно длилась пора цветенья!..
После жатвы стоят
копны риса на пажити горной,
вереница гусей
пролетает с протяжным кличем —
ведь пришла унылая осень…
Что же в мире земном
неизменным пребудет вовеки?
Там, где только вчера
простиралось глубоководье,
нынче мель на реке Асука…
Никому не дано
знать срока, что жизнью отмерен, —
отчего же тогда
мысль моя трепещет в смятенье,
как под лезвием травы морские?..
Как рассветный туман,
что скрывает от взора вершину
и летящих гусей,
беспросветны тяжкие думы
о печалях юдоли бренной…
Не сумел я, увы,
отринуть заботы мирские —
и в печали живу,
каждый раз стенаньем встречая
злоключенья в юдоли бренной…