Снова сохнут ручьи,
И круговые линии возраста спят на пнях до трубы рассвета.
Торжество затаилось. Умолкли слова.
Время хоронит погоду звенящих апрелей,
Которая скакала свежерожденной росой,
Потому что вот она – лежит на постели,
Словно спит, эта женщина-птица, или вовсе мертва?
Крылья ее распахнуты, гимны пропеты.
И его обручают…
Но с кем?
Ведь между ляжками той невесты, которая всех и всё поглощает
Женщина-птица встает, устремясь к небесному свету,
И улетает совсем…
А он все пылает на ложе невесты,
На ложе любви, в центре того, что похоже на водоворот,
Переполненный желаниями в складках Эдема, в кругу
Вечного бутона вращающейся вселенной,
Где Женщина-Птица встает,
Расцветая с ним вместе на истаивающем снегу.
73. НА ГОДОВЩИНУ СВАДЬБЫ
Небо разорвано над
Сумасшедшей годовщиной двоих,
Данное слово в ритме своих путей
Вело три года их.
И вот – осколки любви лежат,
(И где-то недалеко пациенты доктора Лав
Ревут на цепи),
А из каждой обычной тучи, из облачка каждого взрыва
Бьет смерть, разрушая их дом…
Слишком долго они шли
Не под тем, не под тем дождем,
Их разделяла любовь, но теперь вместе опять они,
В их сердца извергается окно за окном,
И пылают в мозгу разделяющей двери огни.
74. БЫЛ СПАСИТЕЛЬ КАК РАДИЙ
Был спаситель как радий:
Так он редко являлся,
Хоть и был обычней воды и суровей правды –
Но класс собранный, чтобы услышать о нем,
Загоняли в глубокую тень солнечным днем.
Золотая нота превращалась в звук замирающий и ничей:
Узники собственных желаний запирали глаза замками
В тюрьмах улыбок, не имея ключей.
Детские голоса
Вопили в пустыне:
Он обеспечивал нам безопасность своим беспокойством,
Тем, что все грехи на себя взвалил.
Ведь если не мы изранены, а мешающий нам –
(Все равно, человеком ли, зверем ли, птицей был)
Промолчи, и пускай себе стенает земля –
Мы спокойно творим всё, что сродни грехам.
Славословия слышались
Где-то в церквах его слез,
Далеко отстраненных от жизни живой.
От ударов ты не более, чем вздыхал под пуховой его рукой.
И не плакал, когда на земле кто-нибудь погибал,
Разве что спешил добавить свою слезу умиленья в его неземной поток,
К облакам прижимаясь щекой …
Но сегодня – во мраке войны – никого кроме нас с тобой!
Два гордых брата.
(Окно завешено: светомаскировка)
Заперты в тесной зиме, в негостеприимный год,
И не пошевельнуть тощим вздохом, вырывающимся так неловко,
Слыша, как жадность людская огнем по соседу бьет…
Мы только постанывали, прячась в стенах жалкого рая
Здоровенную слезищу роняя...
И по смертям тех, кого не найдут,
И по поводу мелких грешков,
И по судьбе чьих-то обрушившихся домов,
Где никогда наших колыбелей и не стояло,
Смотрим вроде со стороны, как наш собственный прах
Проникает в наш собственный дом,
Потому что в себя самих нас что-то изгнало,
Но неуклюжая и безрукая наша любовь разбивает скалы.
75. НА СВАДЬБУ ДЕВЫ
Сколько раз просыпалась она, осыпанная золотыми дождями,
Когда утренний свет размыкал ей ночные веки, она глазами
Ловила его золотое вчера, спавшее в радужном свете,
Но наконец солнце нового дня взлетело из ляжек распахнутых этих,
Чудо девства, старинное как те самые рыбы, как те пять хлебов –
В гавани галилейского моря тают следы его уходящих шагов,
В золотом дожде рассвета – несчетны флотилии голубков…
Больше не будут дрожать неверные лучи на рассветной подушке,
Где раньше только желания золотого дождя отзывались в ее глубинах:
Сердце взглядом и слухом теперь ловит иную лавину…
А золотой призрак, звон которого проникал в нее, аж
До ртути костей, – уже под веками окон пакует свой нехитрый багаж:
Ибо живой мужчина спит там, где плясало только рассветное пламя,
И другому солнцу, чудному бегу крови она учится под его руками.
76. ОДИНОКО МОЕ РЕМЕСЛО
Одиноко моe ремесло,
Искусство тихих ночей.
Когда яростна только луна,
А любовники обнимают в постели
Свои горести и печали,
Я тружусь в ликующем свете
Не для суетных комплиментов,
Не за славу и не за хлеб,
И не ради аплодисментов
В светлом вызолоченном зале,
А за тот гонорар, что едва ли
Кто-нибудь разглядеть сумеет
В тайных глубинах души.
Не для презревших луну,
Не для суетных, не для гордых,
Я пишу на пенных страницах
Не для тех мертвецов, которым
Подавай псалмы с соловьями,
А для тех, кто хмельными руками
Обнимает в постели горе
В тихих глубинах ночей,
Кто не слышал и не услышит
Вовеки моих речей.
77. ПОХОРОННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ ПОСЛЕ ВОЗДУШНОГО НАЛЕТА
1.
Горюющий я, – (сколько меня ни есть!), –
Горюем
На улице до смерти сожженной:
Вот
Ребёнок, который не дожил ни до какого возраста,
Ибо только едва…
Лежит на груди могильного холмика,
На черной груди
До черноты углей опаленный
(Какой выразительный рот!!!).
Мать могилку вырыла,
А в ладошках еще колышутся клочья огня.
И все поющие «я»–
Поём,
Поя
Тьму рожденья, взрывом сожженную
В самый миг Рождества!
Пенье –
Пойманный язык колокола
Машинально кивает,
Сопровождая движенье
Осколков разбитой звезды
В почти не рожденную вечность,
Горюем так,
Что чудо того воскресенья,
Что случилось когда-то,
Уже и не факт, а пустяк…
Прости,
«Всех меня» прости,
Передай
Нам свою смерть,
Которую, может быть, только верой
Мы в этом всемирном потопе –
О, удержите! –
Она одна оставляет нам силу жить. И –
Пока кровь хлестать не перестанет фонтанами,
Пока пепел птицей не запоёт,
Пока смерть, как зерно
Сквозь сердца мои не прорастет…
Сердца? Или сердце? (На все мои «я» – одно!)
Стенань-я
Над ужасом умирань-я
Младенца доутреннего,
Допетушиного –
Над выжженной улицей взлетели
Моря и миры, я-влённые в опалённом, оставленном теле…
Песнь вопиет о Младенце,
Последние отблески произнесенного Света, –
Это
Зерна сынов, оставленные в лоне черного пепла.
2.
Не знаю
Адама или Еву,
Или Авраамова жертвенного тельца,
Или
Услыхавшую Благовещенье Деву,
На снежный алтарь Лондона
Возложили…
О, жених и невеста вместе
Под грустным соском надгробья,
Снежного, как скелет,
В промерзлом Эдеме,
Адам и Ева в одном лице, в одной колыбели!
Не знаю, кто из них первым
В пламени маленького черепа сгорели?
Ни на миг
Не смолкает легенда об Адаме и Еве
В моем отпеванье
Младенца:
Он был один и священником и назореем,
В углях этого черепа –
Певцом, языком и словом!
Заросли терниями
Опустелые ясли Сада.
Паденье ночи – змеино.
Яблоко солнца.
Женщина и мужчина,
Вновь превращенные в глину.
Это – начало начал, во тьму вмятое снова.
3.
В органные трубы,
В сверкающие шпили соборов,
В раскаленные клювы
Петушков над ними,
Вертящихся по двенадцати
(Хотя даже в аду – их только девять!),
По двенадцати заведенным кругам
До ряби, до искр из глаз,
В мертвый механизм над урной субботы,
Над вздором фонарей,
Над вскипаньем рассветов, или
Над охлажденьем закатов,
Вы, звонящие каждый час,
Над мозаикой позолоченных тротуаров,
Втиснутые в реквиемы,
В бронзу, плавящуюся для будущих статуй,
В свеченье пшеничных полей,
В обжигающее вино,
Вы, неизмеримые массы морей,
Массы всех человечьих зачатий,
Прорвитесь фонтанами,
Повторяющими только одно
Слово (мельче коего – все слова!):
«Слава, Слава, Слава
Царящему надо всем на свете
Грому торжествующего Рождества!»
78. ОДНАЖДЫ
Однажды жил да кружил
Булавками портного обтыканный вокруг духа
Выкроенный по мерке кусок плоти,
То есть костюм. Стоил он даже и не дороже,
Чем в магазине готового платья,
Этот костюм из собственной кожи.
Но за него я плачу и плачу врассрочку
Каждого первого числа трудностей жизни,
Ежегодно рассчитываясь рабским трудом.
Эти так дорого и так поздно доставшиеся
Порванные любовью пиджак и штаны
Залоснились и давно продырявлены
Щёлкающими зубами на краю времён.
Я, молодой мастиф, работал с птицами
В строгом с кистями ошейнике
Хоть в подвальной мастерской у портного,
Хоть на палубе плывущего глотателя облаков.
На море, порванном пробками-кораблями, лица моряков
Расплываются: оказываются не в фокусе немного.
Я, одетый в глину, притворявшуюся то чешуей,
То водяными одеждами морского бога,
То пеной от шлепающих весел,