Внутри стеклянной виноградины я, а со мной
И лепестки строк, и улитка мысли.
Мы слабы – все мужество растрепалось, и жизни на волоске…
Путешествие по часовой стрелке из гавани символов.
Эта вода – наш последний путь: вскоре придут иные,
Те, незнакомые, которых приветствуют лепестки моих роз
На террасе туберкулезного санатория шепча «прощайте»…
И мы отплываем, уступая пристань прибывшим с моря.
2.
Карабкаются строки на силосную башню, а там
12 ветров встречают облачный белый призрак.
Оседланные луга, – их загоняют в холмистый загон –
Видят они всё: и то, как спотыкается белка,
И то, как заяц или улитка, шатаясь, ходит вокруг цветка,
И ссору ветров с деревьями на винтовых ветровых ступенях.
Когда они спрыгивают вниз – оседает пыль,
Но сыплется густо и непрерывно смертельный гравий.
Водяная дорога – путь белых медведей, котиков и макрелей.
И строки спешат вдоль длинной артерии моря,
Слепые лица поворачивая к врагу,
А мертвое слово без всадника – к стенке канала...
(Смерть – инструмент, чтобы взрезать глаз во всю длину,
Отмычка, отвертка, отвинчивающая гроб,
Твоя могила – и в пупке, и в соске, и… где?
Ноздри под маской хлороформа творят кровавый
Набор скальпелей… Похороны с антисептикой
Прочь отгоняют черный патруль
Твоих чудовищных офицеров и распавшуюся армию,
Пономарь-часовой с гарнизоном чертополоха,
Петух на навозной куче кукареканьем Лазаря воскресит,
Всё – суета сует! Пусть этот прах тебя тщится спасти
На волшебной почве, вырастив строки из ничего)
Когда стихи тонут, вдали заливаются колокола,
Ныряльщик – звон его колокола льется по шпилю пены.
Вот еще одна звонкая ступенька в мертвое море.
Ныряльщикам этим аплодируют так, что закачается
Даже эмбрион строки – тритон,
привязанный водорослями к виселице.
Слышны ли тебе в глубине виноградинки
Стёкла, разбивающиеся солено и похоронно?
Поверни веретено моря – завертится плоская земля в желобках,
По ним – граммофонная иголка молнии
ослепит одну сторону пластинки
С голосами, звучащими словно с луны, вертящейся на столе.
Пускай себе восковая пластинка лепечет, скрежеща, выпевая
Влажные, стыдные следы тайны:
Это фонограмма жизни твоей. А круглый мир – неподвижен.
3.
Они страдают в вампирьих водах, где хищные черепахи
Вползают в торчащие башни, об которые бьётся море,
Как будто сдвигается крайняя плоть, и
Чувственный череп спешит, и клетки спешат куда-то,
Страдайте, перепутаницы-наперсточки-строчки,
от того, что двойной ангел
Вскакивает из камня, как дерево над пустынной землей.
Станьте призраками самих себя, призрачными остриями,
Трубой медной, образом бестелесным, нанизанным на безумия,
Восходя лестницей Иакова, глядящей в звёздное небо.
Возникнет холм в дыму и головокружительная долина.
Пятикратно призрачный Гамлет на отцовских кораллах
Увеличит рост мальчика-с-пальчик чуть не до целой мили.
Страдайте от зрения, обрезанного зеленым плавником,
Будьте около кораблей, побитых морем, на якоре пуповины.
Не можешь ни о чем, кроме? Тогда утопи свои клепаные кости
В кораблекрушении мышц. «Оставь надежды» и на любовь,
Прекрати битву, оставь и любовь, и туман, и огонь на ложе угрей.
В крабьих клешнях кипящего круга, в море частица тебя,
Инструмент этот временем окольцован: ты уже взрослый!
Железо в моей крови обычно для города, избиваемого дождями,
Я в пламенном ветре поэзии вырос из зеленой колыбели Адама.
Нет человека волшебней, чем вытащенный когтями из... крокодила.
Человек был шкалой весов, эмалевой птицей смерти.
Хвост. Нил. И морда. (В седле уже, а не в тростниках Моисей).
Шуршал папирус.
Время в домах без часов качало череп как маятник.
Выпотрошенный человек в пирамиде (полет Грааля!)
Рыдал об утраченной чистоте. Он был мастером мумий,
Гримером трупов.
Из ветра слепленный призрак властен над человеком,
Посмертная маска разложившегося фантома.
А мой призрак выкован из посейдонова металла,
Из человечьего минерала. Это он был богом.
Богом первоначал в хаотичном водовороте моря.
И все мои образы, рыча, вылазят из глубины на холм неба.
21. И ПРЕЛОМИЛ Я ХЛЕБ
И преломил я хлеб. Он рожью был когда-то.
Вино – создание земли чужой –
Пульсировало в плоти винограда;
Но труд людей дневной и ветр ночной
Скосили рожь, с лозы сорвали радость.
Когда-то, – счастье голубой лозы –
Кровь лета билась в виноградной плоти,
Хлеб был веселой рожью на ветру,
Но людям надо было солнце расколоть
И вольный ветер придавить к земле!
И преломил ты плоть, и пролил кровь –
Осиротели виноград и рожь,
Возросшие когда-то
Из чувственных корней лозы и злака…
Мое вино ты пьешь. Мой хлеб крадешь.
22. И ДЬЯВОЛ В ГОВОРЯЩУЮ ЗМЕЮ
И дьявол в говорящую змею
Был воплощен, и на равнинах Азии
Раскинулись его сады, а грех
Возник уже в начале сотворенья,
Став бородатым яблоком в раю,
И так понятие грехопаденья
Возникло с ним... А Бог вошел в творение
Хранителем, играющим на скрипке,
С холмистой синевы сыграть прощенье.
Мы были новичками в тех морях,
Послушных Богу, и луна свисала
Вручную сделанная, в облаках
Еще не до конца освящена...
Но мудрецы сказали мне о том,
Что боги Сада на вершине древа
Добро и зло переплели в веках,
И что качаясь на ветрах луна
В пустое небо вознеслась и стала
Чернее зверя и бледней креста.
Мы знали стража, тайного хранителя
В своем раю. Он проявлялся только
В святой воде, в той, что не замерзает,
И в мощных утрах молодой земли.
Но Ад принёс нам серное кипенье
Да миф о двух раздвоенных копытах,
А рай нам дал всего лишь полночь солнца,
Да ту Змею, игравшую на скрипке
В дни сотворенья…
23. ВОТ НАСЕКОМОЕ И МИР
Вот насекомое и мир, которым
Дышу, когда заполнили пространство
Мне символы, а символами мир
Мои стихи заполнив, гонит время
Сквозь стены города «здесь и сейчас!»,
Но половина времени уходит
На то, чтоб только фразу подтолкнуть!
Я смысл делю на сказку и реальность.
И резко опускаю гильотину:
Кровь. Хвост отдельно от башки – свидетель:
Убит эдем, увяло возрожденье.
Стих? Насекомое? Чума, проклятье сказок?...
Стих этот – монстр (прикинулся змеей).
Обвился вокруг контура, слепой
И длинный, обвивает стену сада,
И в шоке разбивает скорлупу.
Вот перед насекомым крокодил.
Крылатое, оно – осел субботний:
Так новый стих разрушит прежний стих.
Иерихон по Раю ударяет!
Но сказка насекомая реальна!
Смерть Гамлета, безумцы из кошмара.
А крылья мельницы – на деревянной
Лошадке? Зверь из Апокалипс...
И терпеливость Иова. (Виденья
Надуманы.) Античный вечный голос
В ирландском море: «Я люблю, Адам!
А чувства сумасшедших бесконечны!»
Умрет любой классический любовник:
История подвесила на ветви
Всех, чья любовь вошла в ее легенды.
Мое ж распятье зрителю не видно
За театральным занавесом века...
24. ТАК ПРОСТО НЕ ОСЕМЕНЯТ
Так просто не осеменят
Тот призрачный, тот лонный град,
Ведь в нем не дремлют бастионы:
И никогда богогерой,
Споткнувшись о рубеж крутой,
Торчащей башнею святой
Не рухнет вдруг на это лоно.
Так просто не осеменят
Тот призрачный, тот крепкий град,
Пробившись через бастионы,
Да. Никакой богогерой
Горизонтальной башней той
Преодолев порог святой,
Рубеж святой – не внидет в лоно..
Нет, семя звездное никак
Не вломится туда, как враг,
Небесные войска сметая,
Оно есть манна почве той,
Покой для глубины морской,
Оно пред девственной стеной
Сразится с волей стражи злой,
Что охраняет ключ от рая.
Нет, семя звездное никак
Не вломится туда, как враг,
Небесные войска сметая,
Оно есть жизнь для почвы той,
Восторг для глубины морской,
Оно пред девственной стеной
Подавит волю стражи злой,
Что потеряла ключ от рая.
Как скромный хутор скажет «Да»
А континент, боясь труда,
Откажет, на чём свет ругая
Героя? Не небесный свод,
А дюйм зеленый пронесет –
И жизнь убежище найдет:
Ее у пьяных берегов
Матросы спрячут от врагов,
От иродовых полицаев.
Ну как планета скажет «Да»?
Деревня ж, убоясь труда,
Откажет, на чём свет ругая
Героя? Не трава спасет,
А свод небесный пронесет,
И жизнь укрывище найдет:
Ее у жаждущих брегов
Матросы спрячут от врагов,
От иродова полицая.
Почти ничто, он, эмбрион
Из дальних стран сюда внедрен,
Да посягнет на град небесный!
Ни звезднобокий гарнизон,
Ни грозный пушечный заслон
Не будет завтра вовлечен
В бой вредный и неинтересный…
Почти ничто, он, эмбрион