тмичность. Стихи Кантемира, написанные им за границей, построены по этому принципу. Кантемир считал его настолько важным приобретением, что решил переработать в соответствии с ним все ранее написанные сатиры. В какой мере удалось писателю тонизировать силлабический стих, можно проследить хотя бы на примере первой и второй редакций начальных стихов II сатиры (ср. стр. 89 и 378).[1]
Если стихи 2-й, 3-й, 7-й и 9-й первой редакции имели по одному только ударению на предпоследнем слоге, то во второй редакции, подобно стихам 1, 2, 4, 5, 6, и 10, они получают второе ударение в первом полустишии (на 5 и 7 слоге), и весь отрывок получил вследствие этого довольно стройную ритмическую структуру тринадцатисложного силлабического стиха с обязательной цезурой после седьмого слога.
В своем «Письме Харитона Макентина к приятелю», которое явилось ответом на «Новый способ» Тредиаковского, Кантемир обнаружил большие познания и огромный интерес к вопросам теории поэзии. Его теоретическая мысль отнюдь не ограничивалась признанием тринадцатисложного силлабического стиха как единственно возможного и допускала 14 различных размеров стиха. Кантемир выступает в своем рассуждении сторонником простоты и ясности поэтического слова, решительно порывая тем самым с традициями русского силлабического стихосложения XVII века. Он отстаивает перенос стиха в последующую строку, справедливо видя в последнем средство, противодействующее «неприятной монотонии» длинного силлабического тринадцатисложника. Большое значение и в теории и в поэтической практике придавал Кантемир звуковой стороне стиха, и не случайно в VIII сатире он выразил свое отвращение к «бесплодному звуку» в стихе, затемняющему «дело». Содержавшееся в «Письме Харитона Макентина» признание важности ритмического упорядочения силлабического стиха было значительным шагом вперед по сравнению с предшествующим поэтическим творчеством Кантемира, но оно, разумеется, не могло явиться шагом вперед в истории русского стихосложения, обогащенного к этому времени теоретическими работами и поэтическими опытами Тредиаковского и Ломоносова.
Между первой и второй (заграничной) редакциями первых пяти сатир Кантемира существовали еще и промежуточные редакции,[1] свидетельствующие об исключительном упорстве, которое проявлял автор в совершенствовании названных сатир. Доработка преследовала цели не только ритмического упорядочения сатир, но и повышения их художественных достоинств. Этого улучшения Кантемир добивался путем устранения прямых заимствований из Горация и Буало и ослабления элементов подражательности. Перерабатывая сатиры, Кантемир стремился придать им вполне национальный русский характер. Так, например, нетипическая для русской жизни фигура Катона, издающего книги не для общей пользы, а для собственного прославления, не попадает при переработке III сатиры во вторую ее редакцию; вместе с тем во второй редакции III сатиры появляется необычайно колоритная фигура архимандрита Варлаама, святоши и сластолюбца, которому
Когда в гостях, за столом — и мясо противно,
И вина не хочет пить; да то и не дивно:
Дома съел целый каплун, и на жир и сало
Бутылки венгерского с нуждой запить стало.
Жалки ему в похотях погибшие люди,
Но жадно пялит с-под лба глаз на круглы груди,
И жене бы я своей заказал с ним знаться.
Бесперечь советует гнева удаляться
И досады забывать, но ищет в прах стерти
Тайно недруга, не даст покой и по смерти.
Портрет Варлаама, в котором Кантемир создал образ большой обобщающей силы и вместе с тем изобразил реальное лицо (духовника императрицы Анны Иоанновны), так же как и целый ряд других портретов, намеков и авторских деклараций, содержащихся во второй редакции первых пяти сатир Кантемира, дают нам право решительно возразить против утверждения, что в парижский период жизни Кантемира «произошло несомненное понижение уровня его политической мысли».[1] Перерабатывая свои ранние сатиры с целью подготовки их к изданию, Кантемир в отдельных случаях снимал довольно острые намеки на видных сановников и церковников 30-х годов, так как эти намеки, имевшие общественно-политическую актуальность для своего времени, в 40-е годы XVIII века потеряли свое былое значение. В некоторых, очень редких, случаях Кантемиру приходилось вводить подобного рода изменения и по соображениям цензурного характера. Первые сатиры Кантемира в их первоначальной редакции были рассчитаны на их полулегальное, рукописное распространение, тогда как вторая редакция сатир предполагала их издание и связанное с этим неизбежное прохождение через «цензуру» императрицы Елизаветы Петровны.
Для характеристики соотношения первой редакции ранних сатир Кантемира с их второй редакцией показательна сатира V («На человека»), подвергшаяся первой переработке в 1737 году, за год до отъезда Кантемира из Лондона в Париж. В 1742 году сатира подвергалась дополнительной переработке, и, таким образом, вторую редакцию ее мы вправе назвать редакцией 1737–1742 годов. Во второй редакции сатира увеличилась на 284 стиха, т. е. свыше чем в полтора раза. Из первоначального текста сатиры во вторую редакцию вошло не более 200 стихов, остальные подверглись замене. Сатира получила во второй редакции диалогическую форму и новое название («Сатир и Периерг»). В первой редакции V сатира в большей своей части была подражательной и состояла из портретов-характеристик, многие из которых были весьма отдаленно связаны с русской жизнью. На первый взгляд, абстрактный характер носит начало V сатиры и во второй редакции, состоящее из диалога Сатира и Периерга, посвященного просветительскому восхвалению патриархальных нравов и критике городской цивилизации; однако основное содержание сатиры окрашено в чисто русский, национальный колорит. Изображение торжествующего плута-целовальника, ханжи и лицемера, обманывающего народ и окруженного толпою взяточников из администрации, и города, население которого, празднуя день «свят Николая», предается повальному пьянству, воспринимается как политический памфлет на русскую действительность того времени. Такого же рода памфлетом является и описание двух невежественных и властолюбивых царских сановников, Хирона и Ксенона.
Насквозь памфлетен также и образ временщика — «болвана» Макара, возвышающийся над другими, второстепенными персонажами сатиры. Будучи «годен лишь дрова рубить или таскать воду», он в мгновение ока вознесся к царскому престолу и столь же мгновенно «поскользнулся на льду скользком» и принужден доживать остаток жизни «между соболями», т. е. в сибирской ссылке. Образ болвана-временщика стоит мно́гих политических намеков первой сатиры, так как автор стремился придать этому образу обобщающий смысл: временщик Макар не составляет исключения из правила, ибо таким же глупцом и негодяем был и его предшественник, который «народ весь озлобил»; нисколько не лучше его и те, которые поспешают захватить его место.
Перечисленные выше картины и персонажи отсутствуют в первой редакции V сатиры. Вторая редакция названной сатиры превосходит ее начальную редакцию как в идейном, так и в художественном отношении. Правда, и во второй редакции сатиры Кантемиру не удалось подняться до критики основ социально-политического строя тогдашней России. Отвратительная фигура болвана-временщика, с одной стороны, и сочувственно нарисованный образ бредущего за сохою крестьянина-пахаря, с другой, не даны в их взаимной социальной обусловленности, хотя они заметно возвышаются над уровнем русской бытовой сатиры XVIII века.
Уже в V сатире Кантемира мы находим противопоставление бушующих человеческих страстей «тишине» жизни.[1] Восхвалению этой «тишины» почти полностью посвящена VI сатира писателя «О истинном блаженстве» (1738). Нарисованный в этой сатире Кантемиром идеал «довольства малым», ограничения своих желаний и ухода в область античной культуры и современной науки буржуазно-либеральные критики прошлого века А.Д. Галахов и С.С. Дудышкин объяснили общественным индифферентизмом писателя, нежеланием его откликаться на запросы русской жизни.[2] Это ложное мнение о Кантемире получило с тех пор самое широкое распространение в литературе. Между тем именно в парижский период своей жизни А. Кантемир с особой настойчивостью работает над ознакомлением французского общественного мнения с Россией и русским народом, вместе с Л. Риккобони проявляет интерес к учреждению демократического театра в России, с просветительской целью занимается переводческой деятельностью (переводы «Персидских писем» Монтескье, «Посланий» Горация, «Нравоучений» Эпиктета), занимается составлением русско-французского словаря, подготовкой к написанию сочинения по истории России и т. д. Таким образом, погружение Антиоха Кантемира в «тишину» сопровождалось усилением его общественной деятельности. Вместе с тем поэтическая декларация VI сатиры вполне закономерна, так как созвучные ей настроения появляются также и во второй редакции I сатиры и в других произведениях писателя, указывая на какое-то действительное изменение в его общественно-политических взглядах. Прокламируемые писателем-просветителем «тишина» и «златая умеренность» были для Кантемира лишь своеобразной формой протеста против гнетущих условий русской жизни, единственным, по мнению писателя, средством избавления от Остерманов и Черкасских, от личной прикосновенности к интригам и политике русского двора.
Выраженное в VI сатире и других произведениях Кантемира стремление к «тишине» и уединению может быть правильно понято, если мы будем рассматривать его также в соотношении с общественными и эстетическими идеями представителей западноевропейского Просвещения. Теорию обуздания страстей как средства к достижению общего блага и идеализацию патриархальных общественных отношений и свободной от вмешательства государства жизни частного человека — в том или ином виде мы встречаем у Локка и Шефтс