<…> Пальмириум, открытый поэтом, — комбинация морозных пальм на стекле и прекрасного, бренного мира поэзии — соединяет в себе как основную тему Ладинского — северное сердце, так и реминисценцию из Лермонтова (“На севере диком…”) <…>
Куда бежать от слишком упорной, уже пробужденной памяти? Ладинский избирает традиционный путь символизма: иронию и стилизацию. Ирония оледеняет восторг, заглушает память о космической музыке. Тогда в бутафорском театре, где идут мелодрамы, где балерины, как ледяные розы, расцветают среди феерий, остается лишь предчувствовать другую, недоступную реальность» (Современные записки. 1932. № 50. С. 456–458).
Полвека спустя название именно этого сборника выбрал Бахрах для воспоминаний о Ладинском: Бахрах А. По памяти, по записям: «Северное сердце» // Русская мысль. 1979. 27 сентября. № 3275. С. 8–9.
43. Стихи о свинопасе («Овчаркам, верным пастухам…») — Воля России. 1928. № 4. С. 25–30. С многочисленными изменениями и дополнениями, нумерацией 6 разделов и 37 строфами вместо 29, ниже приводится полностью:
СТИХИ О СВИНОПАСЕ
ПОСВЯЩЕНИЕ
Овчаркам, зорким пастухам,
Лелеявшим впотьмах свободу,
В глухую волчью ночь. Дубам,
Нас приютившим в непогоду,
Тебе, в чей неприступный дом
Стучались мы в слезах с дороги, —
Ты под пастушеским плащом
Меня узнала на пороге.
1
В блаженной дружбе бремя дней
Деля с дриадами и псами,
Пасу я розовых свиней
Под деревенскими дубами.
Шумят прекрасные дубы
В глухой возвышенной тревоге
И под ударами судьбы
Поскрипывают у дороги.
Пройдет прохожий поскорей,
В карете прогремит вельможа,
Рожок веселых почтарей
Порой долины потревожит.
И время в гору, к небесам,
Крутой дорогой убывает,
К небесным белым голубкам
Земная горлинка взывает.
Я заблудился, я пропал
И, смутно дом припоминая,
Ищу просторы отчих зал
И призрачные пальмы рая,
Ах, я имение дотла
Развеял горсточкою пыли,
Теперь последнего осла
Заимодавцы утащили,
Теперь на дудочке простой
Симфониям изволь учиться,
А в бедной чашке суповой
Похлебка черная дымится.
2
Мы на земле, как в колыбели —
Нам тесно в воздухе таком,
Заглядывают звезды в щели,
И на ветру непрочен дом.
Но пусть он служит утешеньем,
Что существует мир другой
За грубым и телесным зреньем,
За деревянною стеной.
И под овчиной, на соломе,
В тепле солоноватых слез
Я помню о небесном доме.
Где мальчиком крылатым рос.
Как тяжело лететь с размаху
В теснины мира с облаков,
Надеть холщовую рубаху
Под пенье ранних петухов —
Менять на плащ дырявый жалко
Эоловый блаженный звон,
На песенку в окне за прялкой.
На смех румяных смертных жен.
Но что ж, смешаем небо с глиной,
Замесим круто — в добрый час, —
И гонит длинной хворостиной
Свиное стадо свинопас.
3
Когда, смешной и неуклюжий,
Я у принцессы под окном
Перехожу неловко лужи,
Я слышу нежный смех потом;
И за веселой перебранкой
На кухне девичьей толпой
Голубоглазые служанки
Смеются хором надо мной;
Но ты в земное пребыванье,
Вскипающее через край,
Бросайся, затаив дыханье,
Барахтайся, переплывай,
И ангельскими голосами,
И под пастушеским плащом
Перекликайся с небесами
В разлуке, как в лесу глухом!
А мимо взмыленные кони
За зверем раненым летят,
Изнемогая от погони,
Уже он смерти милой рад;
И Ты виденьем пролетаешь
За зверем в синеве дубов,
Над всей поэмою витаешь.
Как горестный призыв рогов.
4
Но в ураганах, в бурях темных
Роняют желуди дубы.
Жиреют свиньи. Так в огромных
Пространствах, черных, как гробы,
Лишь Гулливеров валит, рушит
Дух аквилонов мировых,
Ликуют великанов души
Под грохот яблок золотых,
А поселяне в дождь и слякоть
Выходят из своих берлог
С приятелями покалякать
К трактирщику на огонек.
И там об этой жизни прочной
Неторопливо говорят,
Подсчитывают прибыль точно.
Дурного пастуха бранят —
Над кружкой пива в пене белой
Качают головой слегка:
— Ну свинопасово ли дело
Смотреть весь день на облака?
5
Зачем ты землю посетила,
Неосторожная душа?
Ты крылышки свои спалила,
На смертный огонек спеша.
Барахтаясь в пучине жалко,
Блуждая средь земных древес,
В потемках сберегла весталка
Кусочек голубых небес.
И у свиных корыт в лачуге,
Недосыпая, впопыхах,
Вся надрываясь, вся в натуге,
Пася блудливый скот в дубах,
Ты плакала над миром целым,
Ты научилась ремеслу
Слепить глаза над божьим делом,
Спать золушкою на полу.
О, никогда бы не смогла ты
Без этих золушкиных рук,
Мозолистых и красноватых,
Быть первою из божьих слуг.
6
И в этом призрачном пареньи
Над грубым глиняным комком.
Трудясь над миром в упоеньи —
Над упоительным цветком,
Ты, как в огромной черной розе,
В эфирной ночи ледяной
Утонешь жадно на морозе
Трудолюбивою пчелой.
И все ж нам жаль земли — терзаний,
Земных прекрасных мук, трудов
И бурь в житейском океане,
Веселых дымных очагов.
Как жаль душе земных товарок —
Румяных женщин, синих глаз!
Теперь мы смотрим на овчарок.
На облака в последний раз.
Ах, мы бросаем без охоты
Тот пасторальный маскарад,
Те беспокойные заботы,
Когда у равнодушных стад
Над маленьким комочком глины,
В стихийных ветряных лесах,
Под хрюканье, под рев звериный
Мы думали о небесах.
Париж. 1927
44. Поэма о мышеловке — Воля России. 1930. № 4. С. 320–327. С дополнительными строфами после строф: 7 («И в фургонах, в пахучей / Деревенской пыли / Ищем благополучий / По дорогам земли»), 21 («Честный автор намерен / Рассказать наконец, / Как был жребий неверен / Запылавших сердец»), 32 («А поэтам в зефирах / На большой высоте / Жить в холодных квартирах, / Умирать в нищете»), 33 («Все упорствуем, пишем / Пухлый ворох стихов, / Солнце всходит по крышам / С пением петухов»), а также с разночтениями в строках 8 («Разлучает судьба»), 20 («Темный воздух земной»), 21 («Буржуа и баронам»), 53 («Стала вдруг золотою»), 55 («Ватною бородою»), 84 («Рощи и семена»), 91 («Лишь кишечника вялость»), 96 («Он воспеть захотел»), 132–133 («Но кому в наше время / Нужен лепет небес»),
Юрий Мандельштам, рассуждая о молодой поэзии в эмиграции, обильно цитировал «Поэму о мышеловке» и пытался выводить общие закономерности: «Первая черта, характеризующая для меня нового поэта, это ощущение катастрофичности и неслучайности того, что произошло с миром, с Россией, с нами. <…> Обрушившаяся на нас “арктическая ночь” уже не представляется поэту ни неодолимым незаслуженным бедствием, ни все уничтожающим и потому желанным забвением. Она воспринимается как тяжелый, но необходимый искус, который надо пройти родившемуся на нашей земле человеку. <…> Это отношение к жизни, к страданиям и к самой смерти как к некоему сужденному нам опыту и является, по-моему, второй, уже вполне оригинальной чертой современной поэзии» (Мандельштам Ю. О новой поэзии // Молва. 1933.19 февраля. № 41 (264). С. 4).
45. Городское («В квадратах городской природы…») — Последние новости. 1929. 26 января. № 2866. С. 3. Под названием «Городская поэма», с многочисленными изменениями и дополнениями, разбивкой на 3 нумерованных раздела и 17 строфами вместо 13, ниже приводится полностью:
ГОРОДСКАЯ ПОЭМА
1
В квадратах городской природы,
В автомобильной суете
Мечтательные пешеходы
Глядят на небо в тесноте.
Вздыхают стриженые музы
В коротких юбках до колен
И, как зеленые медузы,
Влекут ликеры души в плен.
Мы смотрим: страшный воздух тает
В дыму табачном, на весу,
Дыхания нам не хватает,
Мы заблудились, как в лесу —
В стихии водяной хрустальной,
При электрической луне,
Мы — в раковине музыкальной
Под небом розовым, на дне,
А за углом, как мхи морские,
В кругах туманных фонарей,
Стоят деревья городские
В бесплодной черноте ветвей.
И в призрачном линейном гае,
В стеклянном воздухе густом
Ползут последние трамваи
И огибают белый дом.