62–65. ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ
1. «Европа, ты зябким и сирым…»
Европа, ты зябким и сирым
Летишь голубком, но — куда?
С непрочным и призрачным миром
Прощаешься ты навсегда.
На фоне большого заката
Уходит корабль в океан.
Вот за воркованье расплата,
За музыку и за туман!
Ты руки ломаешь от горя,
Но бык увлекает тебя
В пределы печального моря,
О легкой победе трубя…
2. «Ты думала только о хлебе…»
Ты думала только о хлебе,
А мы все гадали вдвоем,
Где кончится счастье: на небе
Иль, может, в аду ледяном?
И, страшной дороги не зная,
Ты смотришь сквозь слезы: вот-вот,
То Африка детского рая,
То скалы Гренландии, лед.
Жаль бросить беглянке амбары,
Овец, виноградники, сад
И ферму, где жмут сыровары
Сыры, и коровы мычат,
И вид из окошка привычный
На поле, на рощу дубов,
На скучный и меланхоличный
Пейзаж европейских холмов.
Но в пар превратилось дыханье,
Посыпали землю снежком,
И роза — цветок расставанья —
Вдруг стала морозным цветком…
3. «Не зная причины — томиться…»
Не зная причины — томиться.
Не слыша ответа — взывать.
В далекое небо ломиться
И о невозможном вздыхать.
Так Лермонтов в узком мундире
Взывал, задыхался от слез.
Так ангел летал и в эфире
В объятиях душу к нам нес.
Все было печальной ошибкой,
Мы пали в неравном бою,
И бедную лиру с улыбкой
Я страшным векам отдаю.
Как воздух вокруг леденеет!
Как холодно! Это — зима.
А петь соловей не умеет,
Когда за окошком зима.
4. «Вот мир отплывает, как льдина…»
Вот мир отплывает, как льдина,
И гибели — кучкой зевак —
Мы машем платками: картина
Достойная слез как-никак.
Мы машем и машем платками.
В полярную пропасть несет
Мой домик с большими дворцами.
Европа, Европа, где — лот?
Снимаются с якоря горы,
Деревья, дома и гробы,
Как мачты, под этим напором
Трепещут и гнутся дубы.
Мы тяжесть высокой разлуки
Едва ли снесем свысока:
Мы видим — прелестные руки
Обвили за шею быка.
66. ЭЛЕГИЯ
Я с горькой славой Рима
Судьбу твою сравнил.
Я ледяные зимы
Палладе посвятил.
Наперекор сугробам
Там вырос мир колонн,
Как странный лес за гробом,
Как непонятный сон.
И только голос лиры
К тебе из синевы,
И только город сирый
На берегах Невы.
И только слезы, слезы
Твоих небесных глаз,
Твои метаморфозы
И расставанья глас.
67. ШВЕЯ
Небесное синее зренье
Швея над иглою слепит.
В том платье ночном, как виденье,
Красавица бал посетит.
Таков уж порядок на этой
Печальной и бедной земле:
В чернилах все пальцы поэта,
У золушки руки в золе.
Красотка стучит каблучками
На скользком полу восковом,
Сапожник разводит руками
Над бедным твоим башмачком.
Не плачь — все превратно и тленно
В шумихе земной чепухи,
Кончается бал неизменно,
Забудутся рифмы, стихи.
Не все ли равно, в этой драме
Какую играем мы роль:
Оплаканы пред небесами
Сапожник и датский король.
Истлеет прелестное платье.
Увянет румянец. Глаза
Ослепнут в могиле. Объятье
Утихнет, как в небе гроза.
68. ОНА
Со вздохом он целует руку,
Она сквозь слезы вдаль глядит —
На небо, на любовь, на скуку,
И ничего не говорит.
А сверху некий театральный
Волшебник сыплет не спеша
Бумажки — белый цвет миндальный.
Порхает бедная душа
В туманном мире воркованья,
Преображенном впопыхах
Под музыку, под восклицанья,
Под арию о «двух сердцах».
Но тучный господин во фраке
Ее в медвежьих лапах мнет,
Такую тонкую. Во мраке
Автомобиль глазастый ждет.
Мерещатся ей замки, залы,
Поклонник — кошелек и фрак,
А юноши-то целовали
Ей маленькую руку…
69. ЕВРОПЕЙСКАЯ ЗИМА
Зима с умиленьем
Безмолвных холмов.
С последним паденьем
Дубовых листков.
Над сельскою прозой
Сияла зима,
Над райскою розой
Чья гибель — чума.
Над Римом, над бурной
Струей ручейка,
Над хижиной курной —
Жильем бедняка.
Средь мраморной стужи
Музейных колонн
О шерсти верблюжьей
Вздыхал Аполлон.
Шел путник. Мечтаньем
Себя утешал
И пальцы дыханьем
В пути согревал.
70–71. ПО НЕБУ ПОЛУНОЧИ
1. «Все та же скука мира…»
Все та же скука мира —
Пустая мишура,
И холодок эфира
На кончике пера.
Скучны земные девы
Под музыку балов,
И райские напевы
Для них — невнятный зов.
И только белый парус
На море голубом…
И только первый ярус
В театре городском.
Все холодней и строже,
Над скукой мировой,
Сияли в черной ложе
Глаза Лопухиной.
2. «Кто знает — житель рая…»
Кто знает — житель рая —
О чем в полночный час
Он думал, не смыкая
Над рукописью глаз,
Когда сквозь сон кричали
В аулах петухи,
И в Пятигорске спали
Средь сонной чепухи?
Спасибо вам средь тесных
Ущелий за намек:
За несколько небесных
И непонятных строк,
Которых в буднях мира
Нельзя читать без слез,
Как ангел из эфира
В объятьях душу нес,
Как средь земного бала
У черного окна
Томилась и вздыхала
И плакала она.
72. «Достойнее нет для поэта…»
Достойнее нет для поэта
Одежды, чем дырявый плащ —
Накидка голубого цвета
Среди зимы, ветров и чащ.
Он в этой легкой пелерине
Немного зябнет на ветру,
На мировой огромной льдине
Его знобит в большом жару.
Но даже в холоде хрустальном
Он всех на небеса зовет
И с миром грубым и реальным
Сражается, чернила льет.
Так с мельницами Дон-Кихоты
Сражались в пламени страстей,
И ветер от круговорота
Ревел средь мельничных снастей.
А Санхо-Панчо в страшном мире,
За рыцарем во всей красе,
Труся, мечтали о трактире,
О выпивке и колбасе.
73. «Сквозь слезы, Офелия, ты умирала…»
Сквозь слезы, Офелия, ты умирала
И в комнате белой потом догорала.
Как все: со слезами, с мечтами о рае,
В отчаянье руки над бездной ломая.
Так роль приближалась к закату финала,
И лебеди плыли по глади канала.
И только афиша и мраморной урны
Прелестная форма напомнят средь курной
И суетной жизни о пламени тела,
В котором, как ангел, душа леденела.
Прохожий, подумай о небе за тучей,
О женских надеждах под ивой плакучей.
74. ИЗ БИБЛИИ
Одно назначенье
Цветку и пчеле —
Удел искупленья
На грешной земле.
И притча: — Жил некий
В те дни человек.
Молочные реки
Текли, а у рек
Паслись в изобилье
Стада по холмам,
И мельничных крыльев
Не счесть было там.
Шли к башням Багдада
Верблюды. Был дом.
И гроздь винограда
Два мужа с трудом…
Но в сердце и в шкуре
Воловьей, как дым.
Что сталось средь бури
С тем счастьем земным?
Подохли верблюды.
Пропал виноград.
Погиб от остуды
Оливковый сад.
Дом рухнул. Пожрала
Ячмень саранча.
И буря сорвала
Хламиду с плеча.
Прикрыв еле-еле
Нору тростником,
И струпья на теле
Скребя черепком,
На куче навоза
Он жадно вздыхал.
Божественным грозам
Смиренно внимал.
75. «Душа моя, ты — чужестранка…»
Душа моя, ты — чужестранка.
С твоей ли небесной гордыней
И жить на земле, как служанка,
Быть трудолюбивой рабыней?
Ты в этом хозяйственном мире
Чужая, как роза в амбаре,
Тебя затолкали четыре
Стихии на шумном базаре.
Под фермерские разговоры
Ты знаешь, что здесь мы в темнице,
Что шорох деревьев и горы
Небес или тучность пшеницы
И весь этот мир только сцена,
Где мы кое-как разыграем
Коротенький фарс и средь тлена
И прелести хрупкой растаем.
76. «Неполон мир богатых…»
Неполон мир богатых,
Не долетит до них
Ни пение пернатых,
Ни соловьиный стих,
Ни голос человека
О гибели средь гор,
Ни гибельного века
Высокий разговор.
Как жизненных трагедий
Прекрасный воздух чист!
Он к неприступной леди
Несет дубовый лист.
Кружится в страшной буре
Оторванный листок.
Обугленный в лазури,
Он падает у ног.
77. ИСТОРИЯ СОЛДАТА
Служил как надо
Солдат Иван,
Краса парада,
Под барабан.
Надежда в мире
Свинцовых пчел,
Всегда в мундире,
Всегда орел.
Он даже горы
Переходил,
Он мерз в дозорах
И грязь месил.
Спал под шинелью
И грыз сухарь,
Для утешенья
Был друг шинкарь.
А в путь служивый
Клал в свой мешок
Иглу, огниво
И табачок.
Таскал, как сивка,
Пуды, пуды.
Ему нашивка
За все труды.
Что жизнь солдата?
Пошлют в пикет
Или граната —
И ваших нет!
Лишь деревяшка,
Да глаз в бельме,
Медаль, бумажка:
«Дано сие…»
78. О ДУШЕ
Дела и делишки… Доходы.
За каждой ступенькой ступень.
И отдых на лоне природы
В воскресный, чуть тепленький, день.
Ведь вот мы, как птицы на ветке,
Хлопочем и строим свой дом,
А вечером можно — в газетке —
Статейку об этой… о том…
Еще она плачет, и ищет,
И бьется на тесной земле…
Ну, словом, духовная пища
В домашнем уюте, в тепле.
А все-таки, скажем, соборы,
Иль, как ее, музыка… Бах!
Возвышенные разговоры
О Боге: вся зала в слезах?
Кому это нужно — паренье
И с готикой смутный роман?
Важнее здесь пищеваренье,
Спокойствие, сон и карман.
Европа, когда в час ненастья
Высокая гибель придет,
Тебя все покинут в несчастье,
Спасая душонки средь вод.
Так на безопасные мысы,
С героем судьбы не деля,
Бегут корабельные крысы,
С печального прочь корабля.
79. «Бездушных роз корзина…»
Бездушных роз корзина.
Меха сибирских чащ.
Банкир и балерина.
Поэт. Дырявый плащ.
Все той же вечной драмы
Круженье, как в кольце,
На той же сцене самой
Любовь и смерть в конце.
Но ни за что на свете
Не променяешь ты
Картонный мир в балете,
И воздух пустоты,
И музыки печальной
Ручей из флейтных дыр
На грубый и реальный
Благополучный мир.
80. «Голубое платье, как лира…»
Голубое платье, как лира,
Шумевшее на балу.
И вещи иного мира —
Пара туфелек на полу.
И голос с небес (из черного ада?),
Слышный едва-едва:
— О, пожалуйста, о, не надо…
В золотых завитках голова.
Но над сломанной куклой, как дети,
Люди плачут, не в силах стерпеть,
Что им лучше не жить на свете,
Что им лучше вдвоем умереть.
81. СТАТУЯ
Она в музейной тишине
И в мраморном прекрасном сне.
Как улыбается она
В невероятном царстве сна.
Ей снится, может быть, Парос
И молодой каменотес.
Наверное, приснилось ей
Жилище мраморных теней —
Каменоломен белых звон,
Ночная музыка колонн,
Где души мраморные ждут,
Когда улыбку им дадут.
Не надо спящую будить,
В мир суетливый уводить,
В мир бренных и непрочных стен,
Непоправимых перемен.
82. БОГИНЕ
Ты улыбаешься надменно
И попираешь пьедестал,
Божественно и неизменно
Сияя средь музейных зал.
Ты предоставила волненья,
Изменчивость и тленность тел —
Непрочным формам разрушенья
И смертным в гибельный удел.
Веселый варвар для издевки
Тебя на землю повалил,
Но пренебрег для толстой девки
Холодной красотой могил.
Ты в мусорной лежала яме.
Ты улетала к небесам,
Своими хладными устами
Все так же улыбаясь нам.
Тысячелетья истекают,
Скользят в забвение века.
Все так же воздух отстраняет
Твоя прекрасная рука.
83. АННА БОЛЕЙН
Чуть теплится совесть в злодеях,
В тюремщиках и в палачах:
Такая непрочная шея,
А только смятенье, не страх.
Кто Анне откажет в участье?
Смотреть невозможно без слез
На Анну Болейн. И в несчастье,
В смятении — роза из роз.
Ни жалоб, ни женских стенаний,
А только заплаканный взгляд
С помоста на мир расставаний,
На небо, где рай или ад.
А Лондон в тумане… аббатства
И башни в плюще… и вдали,
На Темзе, где шерсть и богатства,
Спят лебеди и корабли.
Но завтра под звон погребальный
Поднимет корабль паруса.
В воде отразятся зеркальной
Все лебеди и небеса.
В Ост-Индию за приключеньем
Торговый корабль отплывет,
И лебедь прекрасным виденьем
Под аркой моста проскользнет.
Придут белокурые дети
Кормить белым хлебом его,
Но больше не будет на свете
Ни Анны, ни слез, ничего…
84. «Не музыка, не балерина…»
Не музыка, не балерина,
Не розовые облака,
А горести блудного сына
И хижина из тростника.
О муза, в восторге летаний
Уже ты не будешь опять
Под аплодисменты собраний
Жестокое сердце пленять,
Как жница над божьей пшеницей,
Ты будешь прилежно, до слез,
Склоняться над каждой страницей,
И будет тяжелым твой воз.
Мир только туманная смена
Трудов, декораций, все дым:
Сегодня любовная тема,
Прелестные руки и Рим,
А завтра — разлука, могила,
Принц и свинопас — близнецы,
И вечность, как ветер Эсхила,
Колеблет лачуги, дворцы…
85. ДУБ
Всех плотников, муз, адмиралов
Столетний свидетель и друг.
Подобье тишайших каналов,
Средь бури вскипающих вдруг.
Богатство метафор, сравнений:
Жестокой судьбы — с топором,
Больших корабельных строений —
С республикой, жизни — с листком.
Ты — первый в том мире зеленом
Деревьев, пространств, облаков,
Где молнии пахнут озоном
И жареным мясом орлов.
Но путаются под ногами
Печальных и важных эпох
Делишки людишек. А в храме
Звенит чепуха медяков.
86. «Судьба поэта? — Не боле…»
Судьба поэта? — Не боле,
Как призрачный мир стихов.
Немного лавров и соли
В похлебке полубогов.
Она — по канату хожденье
Над площадью городской,
Опасный полет и паренье
Над шуткою площадной.
На площади ходят люди
И бутерброды едят.
У всех волнуются груди,
Зеваки наверх глядят.
За славу он по канату
Обязан ловко ходить
И к рифме рифму за плату
С искусством большим находить.
И только ангел за это
Не требует ничего,
Хранит над бездной поэта,
Поддерживает его.
87. «Выходит на минуту человек…»
Выходит на минуту человек.
А покидает этот мир навек.
Не возвращается он больше в дом,
Почив на улице под колесом.
А ведь рассчитывал он долго жить,
Надеялся на счастье, может быть.
Хотел устроить все свои дела
В непрочном нашем мире из стекла.
Пропал божественный расчет и взвес,
Не оправдал он замысла небес.
Конечно, он дышал по мере сил
И даже над прекрасным слезы лил,
Но главного он сделать не успел
Средь всяких маленьких ничтожных дел.
88. «Какие мелкие страстишки…»
Какие мелкие страстишки
Волнуют бурями Парнас!
Какие тоненькие книжки
В несчастьях утешают нас!
Какое это утешенье!
Но больше ничего ведь нет —
Ни музыки, ни упоенья,
Ни упоительных побед.
Спроси рассудок о паренье,
(С волненьем и ломаньем рук) —
О смерти, о недоуменье,
С которым мы глядим вокруг…
Он славит мускулы, щетину,
Не терпит жалкой чепухи.
В редакционную корзину
Слетают с жалобой стихи.
И все-таки болит, не спится.
Тревожно жить, мой милый брат
Мир не стеклянная темница,
А совесть, нездоровье, ад.
Чего-то в мире не хватает,
И в музыке чего-то нет.
Нам успокоиться мешает,
Закрыть глаза, прекрасный свет.
89. «Европа счастливых…»
Европа счастливых
Амбаров и школ
И трудолюбивых,
Как фермеры, пчел.
Ты — шорох пшеницы
И запах сыров,
Страна черепицы,
Аббатств и волов.
Ты — соль в разговоре
И бочка вина.
Амбар на запоре,
Над замком луна.
Ты фейерверк меткий
Газетных листков,
Фру-фру оперетки
И стук каблучков.
Ты — утром прогулка
К руинам в плюще.
Румяная булка
И путник в плаще.
90. «Не камень, а карточный домик…»
Не камень, а карточный домик,
Жилище для бабочек, тень.
Но более прочного дома
Нам строить не хочется, лень.
А буря дохнет на строенье,
На птичий наш переполох,
И даже не буря — дыханье
Любви или женщины вздох,
И карточный домик (постройка,
Висящая на волоске)
Вдруг рухнет, за картою карта,
Как все, что стоит на песке.
Захлопают дети в ладоши,
И тихо из мира преград,
Как черные бабочки, души
На небо совсем улетят.
91. В ДУБАХ
Из многих деревьев
Любимое — дуб.
В час бури, средь молний
И ангельских труб…
За лиственный шепот,
За форму листа.
До самого неба
Его красота.
Быть может, то было
В суровом раю
Иль в царстве гигантов,
В древлянском краю —
Дубовые рощи
Росли по холмам,
И жили олени
Прекрасные там.
Звенели секиры
Железом кругом,
И строили мужи
Корабль или дом.
И римская муза
Слетала с небес
В глухие трущобы
Древлянских древес.
Средь жалких вздыханий
И робких сердец
Ты — древо героев.
Твой житель — стрелец,
Ты — друг дровосека,
Мозолистых рук.
Ты — мир корабельный,
Всплывающий вдруг.
92. «Что ты? — Комочек праха…»
Что ты? — Комочек праха.
Едва приметный вздох.
В когтях судьбы и страха
За участь жалких крох.
Что ты? — Пищеваренья
Бессмысленный процесс.
Молекулы томленье,
Без Бога, без небес.
Что ты? — Воспоминанье
О райских антраша.
Летящая в зиянье
Бессмертная душа.
И ты сгниешь средь тленья,
Красавица зеркал,
Под шепот восхищенья
Входящая на бал.
И эти розы, руки —
Любовника трофей —
Лишь пища смертной скуки
И гробовых червей.
Но нам еще больнее
Тебя любить, в слезах,
За плен, за тлен лилеи,
За жалобное «ах».
93. «Пустых сердец прохлада…»
Пустых сердец прохлада
Страшней суровых зим.
Тогда оставить надо
Стихи, покинуть Рим.
Все ускользает странно —
Легчайший дым побед,
Прелестный лебедь Анны,
Прельщавший столько лет.
И вы, беглянки-музы,
Устали плакать вы
По северным медузам,
По пряникам Москвы.
А Блок? В стране сияний
Уже не видно Вас
Сквозь лес воспоминаний,
Статеек и прикрас.
Никак нельзя руками
Дыханье удержать.
Никак нельзя… Мы сами
Не в силах устоять.
Душа вернется к Богу,
И музыка потом
Утихнет понемногу
В пространстве голубом.
94. «Как было бы скучно…»
Как было бы скучно
Без адских кругов,
Без муз неразлучных,
Без слез, без стихов.
Без долгих — до света —
Бессонниц в аду,
Без горечи этой
Свинцовой во рту.
Без музыки. В грешной
Любви без измен
И без неутешных
Разлук, перемен.
Как страшно и скучно:
Сахары квартир
И благополучно
Построенный мир…
Из мрамора пышный
Потом мавзолей
И надпись: «Всевышний —
Мир праху»… Елей.
Быть может, и млечность
Эфира потом,
И скучная вечность
В раю голубом.
95. СЕРДЦЕ
Тебя, как ключиком часы,
Заводят маленькой надеждой —
И ты трепещешь средь росы,
Кузнечик, пойманный невеждой.
Ты наполняешь теплый дом
Биеньем, стуком, трепетаньем,
Стучишь по жилкам молотком,
Мешаешься с ночным дыханьем.
Ты — заводного соловья
Пружинка звонкая стальная:
Покажут иву у ручья,
Луну или кусочек рая,
И ты поешь всю ночь потом,
Заводишь радостные трели
Под лунным ивовым кустом,
Закрыв глаза, без всякой цели.
Но вот тебя ломают вдруг
Рукой рассеянной, небрежной.
Остановив волов и плуг,
Снимает шляпу пахарь нежный.
Какой искусный часовщик,
Поковыряв в нутре в телесном,
Вновь заведет тебя на миг —
Механику любви в небесном?
О, бедное! Зачем же ты
Так на земле печальной билось,
Зачем с огромной высоты
Стеклянным шариком разбилось?
96. ЗИМА
Т.А.
Как странно на лужайках идеальных:
Идеи одуванчиков и трав,
Прообразы кузнечиков печальных,
Гербарий платонических дубрав.
Восходит солнце в стуже электрона.
Сияет в Африке морозный день,
И, как в стихах у старика Скаррона,
Тень лошади везет телеги тень.
Останься в этом странном трудном мире,
Где все звенит, где все в «последний раз».
Пусть две слезы, прозрачные, как в сыре,
Прольются из твоих огромных глаз.
Я первый был бы рад теплу и крыше
И дыму, вьющемуся из трубы,
Но зимний климат нам ниспослан свыше —
Никак нельзя менять удел судьбы.
О, стыдно мне подумать об отеле,
О грелке, о фуфайке шерстяной,
О панталонах теплых из фланели
Под юбочкой балетной неземной.
Пусть этот черный лист, в холодном храме
Летящий в прах, напомнит нам о том,
В какой студеной и прекрасной драме
Мы на земле средь зимних бурь живем.
97. «Вижу потрясенный воздух…»
Вижу потрясенный воздух,
Корабли, коней из бронзы
И дубы средь синих молний.
Это — мир, жилье героев.
А сравнишь с величьем смерти:
Маленькие все людишки
И ничтожные душонки,
Может быть, и ты — не слезы,
Не отчаянье, не гибель,
А красавица пустая,
Шум муара, птичий щебет…
Мы-то думали — дыханье,
Музыка, печальный ангел,
К нам слетевший из лазури
В африканский жаркий дансинг!
Но — последняя надежда,
Что и в этом страшном мире
Есть любовь до гроба, верность,
А в твоем прекрасном теле
Спит душа и ждет бессмертья.
98. «Не Бог, а жалкий червь. Комок навоза…»
Не Бог, а жалкий червь. Комок навоза,
Вздыхающий о дальних небесах.
Не небеса, а бочка водовоза,
Нелепая случайность, гибель, прах.
Влечет нас кляча в стужу ледяную,
Давя червя тяжелым колесом.
А вот поди ж, мы даже и такую
Бессмысленную жизнь блаженно пьем.
Ползет презренный червь через дорогу,
С трудом преодолев свой жалкий вес.
Еще усилие, еще немного!
Быть может, доползешь и до небес.
Но не заслуживает он презренья,
Ползущий к небу червь, несчастный брат
С капустного листа в стихотворенье
Попавший, как из огорода в сад.
99-102. СТИХИ О ЕВРОПЕ
1. «Небо все ниже, чернее…»
Небо все ниже, чернее.
Все безнадежней игра.
Стихи, как свинец. Холоднее
Мрамора руки. Пора!
В игре только черные пики.
Карта Африки. В бамбуках
Там-тамы. Львиные рыки.
Восстания на островах.
Воздух полон тревоги,
Неточны рифмы, размер.
И поздно говорить о Боге,
Когда рушится мир.
2. «На светлом лице Европы…»
На светлом лице Европы —
Улыбка, печальная тень.
Летит загнанная антилопа,
Спасается в чащах олень.
Прекрасной белой рукою
Европа держит с трудом
Копье, коней и Трою —
Свой тысячелетний дом.
И страшно за участь дальних
Ее кораблей и квадриг,
За судьбы ее хрустальных
Фонтанов и книг.
Европа, средь птичьего гама
Прекрасен твой черный закат:
Так только высокие храмы
Средь бурь на ветру горят.
3. «Ты строила водопроводы…»
Ты строила водопроводы,
Дороги, арки мостов
Под клики свободных народов,
Под шум благородных дубов.
Кто ж средь римской скуки
Знал, что вот побегут
Легионы! Что виадуки,
Как легкий сон, упадут!
Не кафры, не страшный шепот
Пальм и дубов, не страх,
Не ночь, не варварский топот
На Елисейских Полях.
Страшнее: душа, сомненья,
Жажда смерти, тоска,
Муз заглушенное пенье,
Уставшая править рука.
4. «Там-тамы бубнят от гнева…»
Там-тамы бубнят от гнева.
Вращая белками глаз,
Шоколадная нежная дева
В джунглях целует нас.
Но воздух рая недвижим —
В райской черной стране,
В тиши тростниковых хижин
Мы плачем, как дети, во сне
О голубоглазой Европе,
О мраморе стройных колонн,
С глухой негритянской синкопой
Мешая арийский пэон.
Неужели затравленной лани
Никак не избегнуть пик?
Неужели средь завываний
Умолкнет тот сладкий язык,
На коем, сквозь вздохи и слезы,
Даже с грубою буквою «ы»
Мы такие стихи о розах
Писали во время чумы!..