{365}
Пишу по-русски слово «Пушкин»
и, в лад безнебным дням и снам,
все думаю под счет кукушкин
с тоской в душе: за что он нам?
За что нам этот свет и хмель?
Лицом не доживший до старца,
зачем он в нас, в тебе ль, во мне ль,
как Божий замысел, остался?
А он не у земных владык
мочил кадык, смеясь над саном.
А он любил подруг младых,
прильнувших робко в беге санном.
Как тьмы не знающая ночь,
хоть некрасивый, да прекрасный,
он будто все собрал соблазны,
дабы, вкусивши, превозмочь.
Задиристый и заводной,
мужал, уступчиво добрея,
один меж всех и в то же время
со всеми нами заодно.
И мы журнальные страницы
занять собою норовим,
но где ж нам с Пушкиным сравниться,
с тем дружелюбьем мировым?{366}
И мы шумим, и мы дерзаем,
но Богом вписано в журнал,
как на экзамене Державин{367}
его отечески признал,
как тут же царь, как Бог Адама,
услал подалее от глаз,
и бессарабская программа{368}
бесовским вихрем пронеслась,
как, схваченный девятым валом,
он все же не пошел ко дну,
как многих женщин целовал он,
но не обидел ни одну,
как, мир мечтою облетев,
не расставался с краем отчим
и как он был во зле отходчив
и постоянен в доброте.
Вот он в Михайловском, в опале,
на сельской ярмарке, с утра,
рубаху красную напялив,
хохочет, голову задрав, —
с ночного спора не остыл,
росою утренней обрызган.
Тригорское отсюда близко
и Святогорский монастырь.
День полон шума и мороки:
там цыган водит медвежат,
там девки, парни, скоморохи
толкуют, шутят и визжат.
Куды как солоны побаски
да побрехушки про царей:
записывай не без опаски,
чтоб голове побыть целей.
Но, как завьется сказки вязь,
шалун с очами голубыми
тихонько девушку обнимет,
заслушается, задивясь…
О, русских сказок склад и лад!
Откуда, кто привел на Русь их?
Мне в детстве бабушка: «Борюсик,
послушай» — тот открыла клад.
Услышать сказки эти все б нам,
чтоб возвелось добро в закон,
бог весть, чем более волшебным,
сюжетом или языком…
Пылят степенные стада
и воздух весь в звенящих пчелах,
но церкви дивные в Печорах
ему пригрезятся тогда.
И, ногти длинные грызя,
забредит рифмами тотчас он,
и вдохновением, как счастьем,
заблещут вещие глаза…
А то в Одессе, кровью бодр,
от моря свеж, как луг от рос, он,
как белка, прыгает на борт
и ловко руки жмет матросам,
кого поймает, всем подряд —
от земляка до итальянца.
Здесь каждый гостя видеть рад,
все души духом утолятся.
Кумир отчаянных команд,
не белоручка и не скаред,
он их смешит и зубы скалит,
присев на сваленный канат.
Да, здесь не амбры, что ни вякай,
а соли с йодом аромат,
и сердце полнится отвагой
при виде парусных громад.
Любовь к отечеству храня,
случись-ка только зацепиться,
он все про дальние края
повыспросит у очевидца.
И внемлет словно бы с ленцой,
и рад забаве этой новой,
чтоб хоть на миг забыть лицо
Елизаветы Воронцовой{369}.
А ветер треплет чуждый флаг,
а даль морская — что за чудо!
На мир обшедших кораблях
откуда взяться стукачу-то?
Вдруг распотешится как черт,
на влажных кудрях тюбетейка:
— Найди-ка тут меня, милорд,
ау, вельможный, попотей-ка!..
Ему ль, кто знал сады Лицея
и вод таврических родник,
смиренно стариться, лысея
и сплошь в отличьях наградных?
Нет, он властям не пригодится,
он чхать хотел на их устав,
за честь возлюбленной восстав
на пошляка и проходимца.
Но если заговор молвы,
а у мадонны ум коровы,
боюсь, не сносит головы
поюн — Боян{370} негроголовый{371}.
На то и дан талант и вкус,
чтоб спорить с временем упрямо.
А он был ясен, как Исус,
с детьми играющий у храма.
Идя, как Тот, на тайный ужин,
то ли мудрец, то ли чудак,
он был смиренен, да не так,
веленью Божию послушен.
Бывает, что и в гроб сойдешь,
пока узнаешь у кого-то,
что Божья воля и свобода
на русский слух одно и то ж.
Родящий радость чародей,
всей плотью, сердцем и висками
он знал озноб и жар исканий
у лет в горючей череде.
Как солнышко в трудах осенних
свой край воскресно озаря,
от будочника до царя
был всем желанный собеседник,
кто нам воздвиг родной язык
в красе и силе молодецкой,
как няня пела в рани детской,
как пел о Разине ямщик.
Простой и легкою душой,
знать, одарил его Всевышний,
что он в любом кругу не лишний,
во всех застольях не чужой,
что, любопытен и умен,
под звон зурны и грай гармоник
он помнил множество имен
своих друзей разноплеменных.
Кто ветер пил в родных полях,
кто к синю морю бросил руки,
тому грузин, тому поляк
пребудут родичи и други.
О, как он жадно видел вас,
вся от росы бахча сырая,
и в снежной свежести Кавказ,
и белый прах Бахчисарая,
и царство в лопухах и в мошках,
которым правит Берендей,
с избушкой на куриных ножках,
с котом ученым перед ней!..
А Лев Толстой бровобородый{372},
глазища строги и мудры,
был существом другой породы,
но тоже с Пушкиным внутри.
Я враз узнал, изранясь об век,
уйдя от зла на свой чердак,
изящный, легкий, юный облик
в крутых и старческих чертах.
Я насмерть верен Льву Толстому,
он тоже гений и герой,
к себе домой сбежав из дому,
но после Пушкина второй.
У первого мне дорог стих
один — о воле и покое{373}.
Меж тем я слышал и такое
о нем от недругов людских:
какой, мол, Пушкин нехороший —
своих крестьяночек любил
и, сняв сапог с себя, по роже
кого-то в гневе им лупил, —
на нем и «Гавриилиада»,
и стансы льстивые царю.
Не надо, милые, не надо,
не надо, я вам говорю,
ну, грешник был, ну, был помещик,
ну, тратился на пустяки, —
а будь на нем грехов поменьше,
кто знает, были бы стихи?
В совестеранящие{374} ночи,
во тьме житейских гроз и ям,
он сам себя казнил жесточе
казнелюбивых россиян.
Но, если грех душою понят,
он выкупáется навек,
а тот, на ком ни одного нет,
тот самый страшный человек.
Кто ждал, кто звал его на Русь,
ту помесь тигра с обезьяной?
А я и всем его изъянам,
как добродетелям, молюсь,
затем, что в них души броженье:
он сам себя в себе смирял,
и с вещим замыслом сверял,
и праздновал преображенье.
Сто раз к барьеру выходя
под пули ветреного века,
ни разу Божие дитя
не выстрелило в человека.
Убийце смерть свою простив,
сей африканец белозубый
с травы и листьев пил росу бы,
чтоб в землю русскую врасти,
и, Вышней воле подчинен,
любил нас, — то ль еще не подвиг?
Вот почему в живых и в мертвых
нет лучезарнее, чем он…
О, время, погоди, помедли,
на шеи рыцарей надев
венки из роз и кудри дев,
а не веревочные петли!..
Как только схлынула страда
грозы двенадцатого года,
в казармах воинских тогда
таилась русская свобода.
Наш брат полмира обошел,
о Трое россказни утроив,
и крепостничества позор
стал нестерпимым для героев.
Искали смысла в суете
баловники и либералы, —
сейчас, увы, совсем не те
полковники и генералы.
Пред теми ж пал Наполеон, —
так можно ль рабство зреть под небом?
И если б с ними не был он,
то он и Пушкиным бы не был.
Хоть ведал, у печурки чадной
и в лапотки переобут,
как лют и страшен русский бунт,
бессмысленный и беспощадный{375},
но смело на вопрос царя,
не пряча совести под маской,
с кем был бы в смуте декабря,
ответил: с ними на Сенатской{376}.
В те дни, до смерти не смирясь
пред тем, что пятеро повисли,
он сам в себе гасил не раз
цареубийственные мысли.
Ночной бессонною порой,
чтоб разделить с друзьями горе,
сто раз он умирал с петлей
на запрокинувшемся горле.
Меж бедных рыцарей России,
народолюбцев и кутил,
не он ли сам себя впервые
певцом свободы ощутил?
Не он ли доблесть в них разжег?
Жандармский клан недаром взбешен:
почто на воле, не повешен,