а с нею нельзя играть.
Мы рады причине всякой
унизить Господний свет:
ведь мерзостно быть писакой,
когда перед ним — поэт.
Начхать мне на все на это!
Духовность — не поле битв.
Не может поэт поэта,
услышав, не полюбить.
О девочка, русской ранью
к притихшему, словно тать,
ко мне прикоснитесь дланью,
чтоб рыцарем Вашим стать.
АЛЕКСАНДРЕ ЛЕСНИКОВОЙ{381}
Пью за Хьюза, Хикмета и Гарсиа Лорку,
за бессмертную душу и черствую корку
вместе с добрым вином, чей крепителен норов,
спирт воловьей работы и бешеных споров.
За стихи, что от шпиков таились под спудом,
за пропавших во тьме и за выживших чудом,
за влюбленных пришельцев из лагерной школы,
чудаков с чердаков, чьи певучи глаголы,
за дарующих радость везде и всечасно,
за тебя, раз ты к этому делу причастна,
и, запомнив навек горячо и подробно,
за твою красоту, Александра Петровна!
Нас печали качали и грозы растили.
Хорошо, что мы — дети метельной России,
но не худо и то, что у солнца и сини
нам сподобилось жить на степной Украине.
От бедовых голов далека беззаботность.
Нас пугает покой, неизвестность зовет нас.
Но, волнуясь, не раз припаду и присяду,
и послушаю русскую Шехерезаду.
О, язычница Севера, ясное чудо!
В наши трезвые сны ты зачем и откуда?
Как поют нам твой голос, осанка и облик!
Ночь запутала хмель в волосах твоих теплых.
О тебе не умолкнут хмельные помины
в миллионах сердец россиян с Украины,
не забудет никто, перед памятью жалок,
как любили тебя в переполненных залах.
Неуклончивый друг мне судьбою подарен,
и за дружбу с тобой я судьбе благодарен,
и люблю твой талант, задушевный и вещий,
и свищу тебе в лад свои лучшие вещи.
БОРИСУ НЕЧЕРДЕ{382}
Я в этом не участвовал,
не ведал добра там.
Лишь одно счастье,
что встретился с собратом,
что, злой и худой,
стихи мне читал
борец с нищетой
Борис Нечерда.
Не подал гроша черни,
не труся, не шепча,
напомнил про Шевченко —
поэта мужичья.
В комнате подвальной
хворые дерзали,
хворост подваливая
под державу.
Спичками чиркали,
купол проклюнув,
как будто из цирка
пара клоунов.
Ждали неуклончиво,
с кем бы силой меряться.
Не горюй, хлопче!
Всё перемелется!
Не траться по волынкам.
В народ себя оттисни.
Быть тебе великим
поэтом Отчизны.
АКАДЕМИКУ А. Я. УСИКОВУ{383}
Во дни сомнительных торжеств
я славил разум человечий.
О, знал бы я, чего предтечей
окажется сей раб и лжец!
Но будет прок ли хоть на грош,
коль на него досаду выльем,
кому обязаны обильем
разврат, насилие и ложь.
Смирясь, над тем не зубоскаль,
пред чем века благоговели.
Однако ж, был умен Паскаль
и был умен Макиавелли.
Ведь как ни лют геенский мрак
тех лет, что нам на одре снятся,
а все же, надобно признаться,
что даже Сталин не дурак.
Сказать про главное нельзя,
и я молчанья не нарушу,
но ум опережает душу,
по грани опыта скользя.
Вся наша будущая тьма,
все наши бреды, наши муки —
плоды бессовестной науки
и бессердечного ума.
Мы не взываем и не ропщем,
нам остается водку пить
да в обалдении всеобщем
конец всемирный торопить.
Вы — мудрец и праведник,
и душой дитя,
Вам поставят памятник,
лик позолотя.
В мире электроники
Вы из первых звезд.
А мои поклонники —
кто куда из гнезд.
Но сквозь всю зашарканность,
но сквозь всю муру,
почему так жалко Вас,
сам не разберу.
В тьме, хоть очи выколи,
после лютых гроз
Вы науку двигали,
а куда — вопрос.
Но, куда б ни метили,
юный и седой,
вышли в благодетели
при науке той.
В развеселом зареве,
в потайном аду
хорошо плясали Вы,
да под чью дуду?
Лучше в ночи царственной,
сердце затая,
с Дней Александровной
слушать соловья.
Ах, вчера ли, ноне ли,
да и то едва
Вы впервые поняли,
чем душа жива.
Не в плену палаты ли,
встав из-под ножа,
Вы лишь чуть поладили
с тем, чем жизнь свежа,
в той больной беспечности
ощутив впотьмах
дуновенье вечности
на своих щеках…
Академик Усиков,
говорю всерьез:
есть на свете музыка,
воробьи, Христос.
Перед рыжей белкою,
стрекозой с листа,
ах, какая мелкая
наша суета.
Я люблю Вас, мальчика
до седых волос,
с кем дружить заманчиво,
да не довелось.
Не делами жаркими
мудрость весела,
оттого и жалко мне
Вашего чела.
Лучше б Вы поездили
в мире, не спеша,
удивясь поэзии,
воздухом дыша.
Есть ли что исконнее
синевы небес,
городов Эстонии,
кафедральных месс?
Вы ведь тоже можете
вечность напролет
разбираться в Моцарте,
пить Платонов мед,
слушать речь кукушкину
и, служа добру,
поклониться Пушкину
в смоляном бору.
Я люблю Вас, рыцаря,
чей задумчив лоб,
жду Вас — в книгах рыться ли,
спорить ли взахлеб.
Да смешно надеяться,
что, пришедшись впрок,
голосок на деревце
пересилит рок.
Вам не сняться с якоря,
не уйти в побег,
Александр Яковлевич,
милый человек.
НОВЫЙ ГОД С АЛТУНЯНОМ{385}
Я не видел выхода на лицах
и смотрел на берег сквозь туман,
где светился притчей во языцех
легендарный Генрих Алтунян.
Мы взялись, как братики за ручки,
и смеялись в добром забытьи,
когда ты вернулся из отлучки,
где тебя держали взаперти.
А пока прикладывался к пайке
и месил за проволокой грязь,
о тебе рассказывали байки
и молва на крылышках неслась.
Но не стоит мир своих пророков,
он под ребра холодом проник.
Для твоих рассчитанных наскоков
не осталось мельниц ветряных.
В душный век Освенцимов и Герник
с высей горных сходит Новый год.
За кого ж нам в бой помчаться, Генрих?
Что нам делать в мире, Дон Кихот?
На кого нам духом опираться?
Ни земли, ни солнышка вдали.
Разбежалось рыцарское братство,
сожжены мосты и корабли.
Разольют последнее по чаркам,
золотые свечи отгорят.
Ты затихнешь мудрым патриархом
с бородой, как снежный Арарат.
Но живут азарт и ахинея,
и веселье ходит вкруг стола,
и с любовью смотрит Дульсинея
на твои гремучие дела.
Не по мне хмельное суесловье,
но в начале пьянки даровой
за твое кавказское здоровье
я с усердьем выпью, дорогой.
ИОСИФУ ГОЛЬДЕНБЕРГУ{386}
Там, где Оки негордый брег
погребся в гуще трав,
живет Иосиф Гольденберг,
по школьной кличке — Граф.
Глотая скудную еду,
какую Бог пошлет,
ни у кого ни на виду
он в радости живет.
Бывало, пер и на рожон,
латал забот костюм,
но, в чтенье книжек погружен
и в созерцанье дум,
живет, не славен, не высок,