в зеленом городке,
его серебряный висок
с добром накоротке.
И от него благая весть
по душам разлита
о том, что в мире темном есть
любовь и доброта.
О, что нам родина и век,
когда восходим вверх,
мой самый лучший человек —
Иосиф Гольденберг?
Течет, мерцая и звеня,
старинная стезя.
Какое счастье для меня
что мы с тобой друзья!
Постой под светлым сквозняком,
полнеба облетав.
Я столько лет с тобой знаком,
что счету нет летам.
Смотрю: ни капли не устал,
тоска — не по устам.
Ты сам судьбу свою создал
и ей владыка сам.
Труби ж в ворожущий рожок,
сзывай живых к себе,
смирёныш, мальчик, малышок
и граф своей судьбе!
Молюсь, чтоб Божий свет вовек
в твоей душе не смерк,
мой самый лучший человек —
Иосиф Гольденберг.
Да канут в даль злодей и враль,
зане кишка слаба,
и уведет достойных в рай
небесная нежба.
В сердцах заветное храня,
летим — ребро к ребру.
Какое счастье для меня,
что я тебя люблю!
КОСТЕ ГРЕВИЗИРСКОМУ{387}
Что снится юношам Руси,
когда исполнилось шестнадцать?
Им города чужие снятся
и звезды жаркие вблизи.
Им снятся гордые царевны,
дороги, грозы, паруса,
и благодатный и целебный
над ними дождик пролился.
Добро, племянник Константин!
Не мальчик ты уже, а юнош,
со злом по-взрослому воюешь,
ветрами мудрыми студим.
Держись, чтоб в горе не поник,
как дуб за землю, ты за книги.
О, как несчастны горемыки,
не разумеющие книг!
Люби певучие слова,
учись добру, не бойся века:
роднее книг у человека
ни друга нет, ни божества.
Что молодым до холодов?
Им всё к лицу, им всё во благо:
и ум, и совесть, и отвага,
и к обездоленным любовь.
Шестнадцать лет — не трали-вали.
А всё ж, племяш, не забывай,
как мы когда-то открывали
боров пахучий каравай,
как было нас тогда четыре,
и мы не ведали беды,
и рощу пятками чертили
до родничка Сковороды,
как были мы в гостях у леших,
и как, не делая вреда,
варили с бульбами кулешик
у бабаевского пруда,
как мы у каждого куста
хватали воздух ртом и носом,
а впереди визжал и несся
веселый песик без хвоста,
как он пугал чужих мальчишек,
и как, презревши всех подлиз,
мы над костром из красных шишек
дружить до гроба поклялись.
С тех пор мы связаны обетом,
костра того не погасят.
Не забывай, племяш, об этом
ни в двадцать лет, ни в пятьдесят.
И дядька я, и книгодар,
а всё походы наши снятся.
Да будет нам всегда шестнадцать,
а паразитам — никогда.
Здравствуй, душенька с телешком{388}
и телешко с душенькой!
Здравствуй, Дусенька с Олежком
и Олежек с Дусенькой!
Оба мы, насупя брови
с окаянна горюшка,
шлем вам две свои любови
с окияна-морюшка.
Наше вечное спасибо,
из любви отлитое,
что живете в три погиба,
но с душой открытою.
Наше вечное спасибо,
пусть хоть мир обрушится,
за все ночи недосыпа,
доброты и дружества.
Толи круг нам очертили,
толи так положено, —
почему нас не четыре
на земле Волошина?
Хоть проводим жизнь с другими,
умствуя и шастая,
есть у нас святое имя:
Дусенька Ольшанская.
И, сбежав от тех попоек,
что с собой не возятся,
обнимаем вас обоих
и целуем во сердце.
Я молюсь, чтоб без усилий
хорошо жилося вам,
но притом не всё в России
мнилось в свете розовом.
От обиды и обузы
бытия лохматого
облегчи вам души, музы
и княжна Ахматова.
Жить вам век в ладу со словом
писаным и баяным
и скучать по встречам новым
с вашим Чичибабиным.
От старых дружб ни славы, ни следа{389} —
так круг их редок,
а ты мне друг, пока течет вода
в сибирских реках.
Когда в тоске не думал ни о ком,
не звал кого-то,
светила мне плакучим огоньком
твоя забота.
И в черный час к звонку твоих дверей
гнала година,
и совпадала боль моя с твоей
бедой, Галина.
Так жили мы, с судьбою не мирясь,
и так молчали,
и только в рюмках чокались не раз
вином печали.
Теперь летишь к лебяжьим рубежам —
лети ж легко ты.
О, только б век тебя не обижал,
не гнули годы.
Последний круг страданий и забот
сполна изведан,
и ты мне друг, пока душа живет
добром и светом.
Спать не дает нам ночная беда
в мире жестоком.
Вспять не польется речная вода
к первоистокам.
Все в этой жизни имеет конец —
худо и благо.
Брось хорохориться, щедрый скупец,
праздный деляга.
Враль ты ужасный и той же порой
правды искатель.
Кто нам в бессмертие скажет пароль?
Море — из капель.
Что ж теперь каяться? В бездне любой
небо таится.
Зло стережет нас, и только любовь
не повторится.
Близких дороги расходятся врозь,
Саша Хрупало.
Высох колодец. Вино пролилось.
Чаша пропала.
ПАМЯТИ ШЕРЫ ШАРОВА{391}
Что мы добры, что воздух юн и вязок,
тому виной не Шера ли Шаров,
кто нам вчера переизданье сказок
своих прислал и пару добрых слов?
Он, в смене зорь, одна другой румянче,
средь коротыг отмечен вышиной,
он весь точь-в-точь мечтатель из Ламанчи,
печальный, добрый, мудрый и смешной.
В таком большом как веку не вместиться?
Такую боль попробуй потуши!
Ему претит словесное бесстыдство,
витийский хмель расхристанной души.
Зато и нам не знать мгновений лучших,
чем те, когда, — бывало, повезет, —
и к нам на миг его улыбки лучик
слетит порой с тоскующих высот.
Клянемся мира звоном и блистаньем,
листвой дубов, где нежится гроза,
что не разлюбим и не перестанем
смотреть в его прекрасные глаза.
Как говорит он про детей, про женщин!
Как ложь сердец душе его тяжка!..
Нельзя о нем во времени прошедшем!
Но черный час настал исподтишка.
И в этот час пришла беда такая,
что у меня и слова не нашлось
ее назвать, потере потакая,
и мир померк от Аничкиных слез…
А он, как мальчик, робок и огромен,
и нет на лбу короны золотой, —
и не чудно ль, что мы его хороним,
а он, как свет, над нашей суетой?
Поплачь, земля, и Аничка[6], поплачьте,
но, опустив повинные венки,
взовьется флаг на поднебесной мачте
и мир прочтет его черновики.
Хоть он попал не в царство доброй феи, —
какая жизнь! И что сказать о ней,
когда она, что день, то всё живее
и с каждым годом выше и юней?
Не прах, а Дух, — не смирен, не покоен.
Не был, но есть, — ни смерти, ни суда.
Вот он стоит, и видят все, какой он, —
печальный, добрый, мудрый, — навсегда.
ПАМЯТИ ЗАРЫ ДОВЖАНСКОЙ{392}
Зара Довжанская — множества жизней легенда,