Их богатырство первозданное
стиху б сгодилось позарез.
Их жизни нет чудней и сыгранней,
и вечно чаю, безголов,
мешать свое дыханье с иглами,
до боли губы исколов.
О жуткий лепет старых книг!{471}
О бездна горя и печали!
Какие демоны писали
веков трагический дневник?..
Как дымно факелы чадят!
Лишенный радости и крова,
по кругам ада бродит Дант,
и небо мрачно и багрово.
Что проку соколу в крыле,
коль день за днем утраты множит?
Ушел смеющийся Рабле
искать великое «быть может».
Все та же факельная мгла.
Надежда изгнана из мира.
И горечь темная легла
на лоб голодного Шекспира.
Белесый бог берет трубу,
метет метель, поют полозья, —
в забитом наглухо гробу
под стражей Пушкина увозят.
В крови от головы до пят,
как будто не был нежно молод,
встает, убитый, и опять
над пулями смеется Овод…
Ты жив, их воздухом дыша,
их голосам суровым внемля?
Молись же молниям, душа!
Пади в отчаянье на землю!
Но в шуме жизни, в дрожи трав,
в блистанье капель на деревьях
я просыпаюсь, жив и здрав,
ладонью образы стерев их.
Озарена земная мгла,
полно друзей и прочен строй их.
На солнце капает смола
с лесов веселых новостроек.
В пчелином гуле, в птичьем гаме,
встречая солнышка восход,
ты не погибнешь, мудрый Гамлет,
ты будешь счастлив, Дон Кихот!
Пускай душе не знать урона,
пусть не уйдет из сердца жар
ни от любви неразделенной,
ни от бандитского ножа.
И я не верю мрачным толкам
к не мрачнею от забот.
Веселый друг Василий Теркин
меня на улицу зовет.
И в толчее и в шуме мы с ним
идем под ливнем голубым
и о Коммуне — Коммунизме,
как о любимой, говорим.
ДЕВУШКАМ ИЗ МАГАЗИНА «ПОЭЗИЯ»{472}
Есть в городе нашем такой магазин,
о коем не надо загадывать, чей он.
Всем правдоискателям, всем книгочеям
на долгую жизнь его свет негасим.
Зайдите, обрадуйтесь и удивитесь,
и всем раззвоните веселую весть
о юном уюте, что светится весь
во власти весны, под девизом девичеств.
Ожившей мечтой, исполнением снов
на редкость согласно и счастливо спелись
созвучий соблазны и женская прелесть
хозяек, влюбленных в свое ремесло.
Как дерево муз, всем сердцам он дарован,
и я перед всеми сказать не боюсь,
что этот — на целый Советский Союз
один, и нигде не найдется второго.
Давно ль, комсомолки, вы вышли из детства?
Как лестно в тех пальчиках книжкам листаться!
У полок шаманят ученые старцы.
Свиданья любви назначаются здесь.
С поэзией дружит душа заводская:
в цеха так в цеха — побывали и тут.
Зато к вам рабочие люди идут,
над светлым стихом головами свисая.
ЮНОСТЬ{473}
Добрым и веселым,
с торбой и веслом,
я ходил по селам
юности послом.
В далях задремавших,
где никто не счел
на лугах — ромашек,
над лугами — пчел,
где, горяч и потен,
золотом пыля,
с-под ладони полдень
смотрит на поля,
где, отведав солнца
красный каравай,
угорая, полнится
звоном голова,
где, на пруд ли, в поле,
выйдя со двора,
трудится на воле
с детства детвора,
где в лукавой чаще
у хмельных излук
шепоток девчачий
обжигает слух.
Под пекучим небом
с легкою душой
никому я не был
дальний и чужой.
Долей не заласкан,
горя похлебав,
хлопчиком селянским
шмыгал по хлебам.
Зоревая память,
соловьиный чад, —
в поле под снопами
пригортал девчат.
В хатах под соломой
от тяжелых лет
капал пот соленый
на мужицкий хлеб.
Ввек не разлюблю вас,
хлебные моря.
Здесь осталась юность,
молодость моя.
Здесь, с хлебами вровень
да с ветрами вряд,
ходит брат Аврорин —
тракторный отряд.
Здесь, дымясь рубахами,
не смыкая век,
созидают пахари
изобилья век.
Смуглые и смелые,
на язык остры,
пионерской смены
высятся костры.
Друг меня не продал,
недруг не свалил,
я дышал народом,
был земле своим.
Добрым и веселым,
с торбой и веслом,
протрубил по селам
юности послом.
Не мучусь по тебе, а праздную тебя{474}.
И счастья не стыжусь, и горечи не помню.
Так вольно и свежо, так чисто и легко мне
смотреть на белый свет, воистину любя.
За радостью печаль — одной дороги звенья.
Не слышимый никем, я говорю с тобой.
В отчаянье и тьме я долго жил слепой
и праздную тебя, как празднуют прозренье.
Туманы и дожди над городом клубя,
осенняя пора ничуть не виновата,
что в сердце у меня так солнечно и свято.
Как чудо и весну, я праздную тебя.
У милой лучше всех и волосы, и губы,
но близостью иной близки с тобою мы.
Я праздную тебя. Вновь помыслы юны —
сверкают, и кипят, и не идут на убыль.
Я праздную тебя, и в имени твоем
я славлю холод зорь, и звон бездольных иволг,
и вязкий воздух рощ, так жалобно красивых.
В назойливых дождях твой облик растворен.
Теперь не страшно мне, что встречи той случайной
могло бы и не быть. Врагов моих злобя,
как дивные стихи, я праздную тебя
и в нежной глубине храню свой праздник тайный.
Конька моей души над бедами дыбя,
я буду долго жить, пока ты есть и помнишь.
Ликую и смеюсь, спешу добру на помощь.
На свете горя нет. Я праздную тебя.
ТОЛСТОЙ{475}
Всю жизнь — в пути, в борьбе с самим собой.
О совершенстве все его тревоги.
Порой глухой — то с книгой, то с сохой —
Прожил в трудах и умер на дороге.
— О человек, будь сам своей судьбой,
Люби добро и побеждай пороки, —
У золотого века на пороге
Он повторял, обросший и седой.
Ему любые царства — по плечо.
Он с горним богом спорил горячо
И был из тех, кто сам годится в боги.
И мы, плывя к багряным берегам,
Возьмем с собой, бровастый великан,
О совершенстве все твои тревоги.
С рожденьем, снег! Какой ты белый!{476}
Ну радость, чем тебе не рай?
В снежки играй, на лыжах бегай,
но только — чур — не помирай.
Смеяться доблестней, чем плакать.
Еще далек ненастий гул.
Застыла грязь, замерзла слякоть,
и горе глохнет на снегу.
И рад, и счастлив целый день я,
что снег волшебней, чем вода,
что быстро старятся мгновенья,
а вечность вечно молода.
Я говорю зиме: «Здорово!
Мы скоро елочки зажжем».
Она, как школьница, сурова
и, как богиня, нагишом.
И я по-детски ей на ухо
шепчу, а сам не чую ног:
«А я, зимулечка-зимуха,
как раз на школьный огонек».
Я очень рад, что ты красива,
и быть хочу тебе под стать.
Меня, мол, юность пригласила
стихи на празднике читать.
Мне сорок три отбахало вчера{477} —
еще в буфет не убраны стаканы.
Но я-то мудр и ветрен, как пчела.
И вот — стихи, наивны и чеканны.
Достатка нет? Подумаешь — пробел.
Я славлю жизнь, застенчивый верзила.
Хоть сам, бывало, киснул и робел,