Есть в мире лишь скука. Глядится
Скучающий месяц в окно.
Пьют чай, разбирают газеты,
Под долгие жалобы вьюг,
И думают, думают: «Где ты,
Теперь, мой забывчивый друг?»
В столовой бьют часы. И пахнет камфарой,
И к утру у висков еще яснее зелень.
Как странно вспоминать, что прошлою весной
Дымился свежий лес и вальдшнепы летели.
Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино
И поднести к губам дрожащий край стакана.
А разлучиться всем на свете суждено,
И всем ведь кажется, что беспощадно рано.
Уже не плакала и не звала она,
И только в тишине задумчиво глядела
На утренний туман, и в кресле у окна
Такое серое и гибнущее тело.
Как дымный парус, жизнь моя
Уходит, и туман редеет.
Уже над морем вечереет,
А нет навстречу корабля.
Уже над морем тишина,
И солнце тихо потонуло.
Чернеют в сумраке акулы
Вокруг разбитого судна.
Что жадным ветер обещает?
Иль слушают теперь они,
Как синий берег и огни
Матрос в бреду припоминает?
— Поскучай, дружок, поскучай, –
Где же вольные твои небеса?
Вот у нас сапфиры, парча,
Кинематограф и бега.
— Я давно ничего не ищу,
И давно ничего не люблю,
И зачем напомнил мне ты
Про былые мечты мои?
Не хочу любви и вина,
Незнакомок, чахлых озер,
Потому что все — суета,
Все будет один костер.
Ты останься со мною, грусть,
И белая Венера-звезда,
А людей не хочу… Пусть
И они забудут меня.
Тихо, мирно мы теперь живем
И не ссоримся. Сидим за чаем.
Утром соловей поет, потом
Граммофон. И все-таки скучаем.
— Это поле — помнишь? — Ватерло?
Эти крики — слышишь? — Брабансона…
Господи! как тихо, как тепло,
Как здесь душно, в этой клетке темной…
После ночь. И лучше помолчать,
Правда, лучше. И ведь надо силы,
Чтоб завтра новый день начать,
Утомительный такой и милый.
Девятый век у северской земли
Стоит печаль о мире и свободе,
И лебеди не плещут. И вдали
Княгиня безутешная не бродит.
О Днепр, о солнце, кто вас позовет
По вечеру кукушкою печальной,
Теперь, когда голубоватый лед
Все затянул, и рог не слышен дальный,
И только ветер над зубцами стен
Взметает снег и стонет на просторе,
Как будто Игорь вспоминает плен
У синего, разбойничьего моря?
Я думал: вся земля до края —
Цветы, моря, степная ширь.
Теперь я знаю: есть глухая
И тихая страна — Сибирь.
Я думал: жизнь — изнеможенье
Тревожно-радостных ночей,
Теперь я знаю: есть терпенье,
Есть окрик пьяных сторожей.
Над нами небо голубое,
Простые птицы, облака,
Так сердце учится покою
И учится труду рука.
Уже о прошлом не жалея,
Не помня, может, — я и ты
Глядим на пену Енисея
И сосен тонкие кресты.
Проходил под лесами. Кирпич
Вдруг сорвался, будто играя…
Вот и кончено все… Спи!
Это лучшее, что бывает.
Каждый день проносят гроба, —
Что здесь было, что еще будет?
Точно ястреб степной судьба,
А добыча скудная — люди.
Но, забившись под крыши, вновь
И поют, и в шашки играют,
И зовут иногда, любовь,
Тебя. Потом умирают.
Спаси, Господи, люди твоя.
Царь наш милостивый и далекий,
Покажи им Твои поля,
С тишиною и солнцем легким.
Не в книге прочесть и не в песнях узнать
Об этом, — Бог с ними со всеми, —
Но смуглые руки поцеловать
Настанет мне все-таки время.
И будет минута, когда я пойму
Нестройных судеб совершенство,
И жизни «Помедли», скажу, «потому
Что имя твое — блаженство».
Нам в юности докучно постоянство,
И человек, не ведая забот,
За быстрый взгляд и легкое убранство
Любовь свою со смехом отдает.
Так на заре веселой дружбы с Музой
Неверных рифм не избегает слух,
И безрассудно мы зовем обузой
Поэзии ее бессмертный дух.
Но сердцу зрелому родной и нежный
Опять сияет образ дней живых,
И точной рифмы отзвук неизбежный
Как бы навеки замыкает стих.
Когда,
Забыв родной очаг и города,
Овеянные ветром южным,
Под покрывалом, ей уже не нужным,
Глядела на Приамовы стада
Рыжеволосая Елена,
И звонкоплещущая пена
Дробилась о смолистое весло,
И над волнами тяжело
Шел издалека гулкий рев: «Измена».
Где были мы тогда,
Где были
И я, и вы?
Увы.
Когда,
У берега Исландского вода
С угрюмым шумом билась,
И жалобная песня уносилась
От обнаженных скал туда,
Где медлила вечерняя звезда,
По глухоропщущим лесам и по льду,
Когда корабль на парусах белей,
Чем крылья корнуэльских лебедей,
Нес белокурую Изольду,
Где были мы тогда,
Где были
И я, и вы?
Увы.
Устали мы. И я хочу покоя,
Как Лермонтов, — чтоб небо голубое
Тянулось надо мной, и дрозд бы пел,
Зеленый дуб склонялся и шумел.
Пустыня-жизнь. Живут и молят Бога,
И счастья ждут, — но есть еще дорога:
Ничто, мой друг, ничто вас не спасет
От темных и тяжелых невских вод.
Уж пролетает ветер под мостами
И жадно плещет гладкими волнами,
А вам-то, друг мой, вам не все ль равно,
Зеленый дуб или речное дно?
3аходит наше солнце… Где века
Летящие, где голоса и дали?
Где декорации? Уж полиняли
Земные пастбища и облака.
И я меняюсь. Падает рука
Беспомощно, спокойны мысли стали,
Гляжу на эту жизнь, — и нет печали,
И чужд мне даже этот звук: тоска.
Но все ж я не подвластен разрушенью.
Порою мир одет прозрачной тенью,
И по ночам мне страшно иногда,
И иногда мне снится голубое
И плещущее море, и стада
У берега моей родимой Трои.
Царь Христос, побудь с нами, Царь Христос, ты нам помоги,
Не прожить нам в этом мире, одолели нас враги.
Солнце, солнце в вольном небе, как фонарь, гори и пылай,
Озари по грехам и горю путь далекий в небесный рай!
Что, Алеша, о чем ты просишь? Лучше б в городе погулял.
Пелагея Львовна сына от уныния берегла.
Тихо рос он, один, играя с собачонкою у пруда,
Или серый замок из глины с трехоконной башней лепил.
А теперь, не ребенок боле, — восемнадцатый год пошел —
Как береза у опушки, все тянулся и молчал.
Иногда за огороды уходил и там, у реки,
На широком и теплом камне, будто мертвый, в небо глядел.
Тихо стелются Божьи реки, воздух северный чист и свеж,
Тихо облако в небе тает, точно ангельская душа.
Возвращался. Пылили овцы. Уж над лесом стоит звезда.
«Что ты, рыбу ловил, что ли?» У подгнившего плетня
Пелагея Львовна сидела и, скучая, сына ждала.
«Нет, я в поле был, мама», — отвечал он и шел к себе,
И потом, сквозь щелку двери, до полуночи иногда
Было видимо мерцанье восковой дрожащей свечи.
«Что ж, молитва угодна Богу, только странно это мне,
В эти годы!» А Алеша, улыбаясь, слушал мать.
Ой, весна, ой, люди-братья, в небе серые облака,
Ой, заря над лесом, ветер — все в темнице Господней мы!
Белый город Вологда наша, на окраине тишина,
Только стройный звон колокольный, да чирикают воробьи.
Вьется речка, блестит на солнце, а за речкой лес, холмы.
За холмами мир вольный, — но Алеша не знал о нем.
Знал пустое, — что соседка продала на базаре кур,
Л уряднику на почте заказное письмо лежит.