Надежды? Их и вовсе нет.
Не бойся, я сильней другого,
Что хочешь говори… да, да!
Но только нет, не это слово
Немыслимое:
никогда.
Ну, вот и кончено теперь. Конец.
Как в мелодраме, грубо и уныло.
А ведь из человеческих сердец
Таких, мне кажется, немного было.
Но что ему мерещилось? О чем
Он вспоминал, поверя сну пустому?
Как на большой дороге, под дождем,
Под леденящим ветром, к дому, к дому.
Ну, вот и дома. Узнаешь? Конец.
Все ясно. Остановка, окончанье.
А ведь из человеческих сердец…
И это обманувшее сиянье!
За все, за все спасибо. За войну,
За революцию и за изгнанье.
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».
Нет доли сладостней – все потерять,
Нет радостней судьбы – скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать,
Устав дышать,
Без сил, без денег,
Без в любви,
В Париже…
Когда мы в Россию вернемся…
о, Гамлет восточный, когда? –
Пешком, по размытым дорогам,
в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов,
без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы,
что вовремя мы добредем…
Больница. Когда мы в Россию…
колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют
в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены,
в морозной, предутренней мгле
Колышатся тонкие свечи
в морозном и спящем Кремле.
Когда мы… довольно, довольно.
Он болен, измучен и наг.
Над нами трехцветным позором
полощется нищенский флаг,
И слишком здесь пахнет эфиром,
и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернемся…
но снегом ее замело.
Пора собираться. Светает.
Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки.
Скрещенные руки на грудь.
Что там было? Ширь закатов блеклых,
Золоченых шпилей легкий взлет,
Ледяные розаны на стеклах,
Лед на улицах и в душах лед.
Разговоры будто бы в могилах,
Тишина, которой не смутить…
Десять лет прошло, и мы не в силах
Этого ни вспомнить, ни забыть.
Тысяча пройдет, не повторится,
Не вернется это никогда.
На земле была одна столица,
Все другое – просто города.
Всю ночь слова перебираю,
Найти ни слова не могу,
В изнеможеньи засыпаю
И вижу реку всю в снегу,
Весь город наш, навек единый,
Край неба бледно-райски-синий,
И на деревьях райский иней…
Друзья! Слабеет в сердце свет,
А к Петербургу рифмы нет.
Когда успокоится город
И смолкнет назойливый гам,
Один выхожу я из дому,
В двенадцать часов по ночам.
Под черным, невидимым небом,
По тонкому первому льду,
Не встретив нигде человека,
Не помня дороги, иду.
И вижу широкую реку,
И темную тень на коне,
И то, что забыла Россия,
Тогда вспоминается мне.
Но спит непробудно столица,
Не светит на небе луна.
Не бьют барабаны. Из гроба
Никто не встает. Тишина.
Лишь с воем летя от залива
И будто колебля гранит,
Сухой и порывистый ветер
Мне ноги снежком порошит.
Я не тебя любил, но солнце, свет,
Но треск цикад, но голубое море.
Я то любил, чего и следу нет
В тебе. Я на немыслимом просторе
Любил. Я солнечную благодать
Любил. Что знаешь ты об этом?
Что можешь рассказать
Ветрам, просторам, молниям, планетам?
Да, у меня кружилась голова
От неба, от любви, от этой рощи
Оливковой… Ну да, слова.
Ну да, литература… Надо проще.
Был сад во тьме, был ветерок с высот,
Две-три звезды, – что ж не простого в этом?
Был голос вдалеке: «Нет, только тот,
Кто знал…» – мне одному ответом.
И даже ночь с Чайковским заодно
В своем безмолвии предвечном пела
О том, что все обречено,
О том, что нет ни для чего предела.
«Нет, только тот…» Пойми, я не могу
Ясней сказать, последним снам не вторя,
Я отплываю, я на берегу
Иного, не земного моря.
Я не тебя любил. Но если там,
Где все кончается, все возникает,
Ты к новым мукам, новым небесам
Покорно, медленно… нет, не бывает…
Но если все-таки… не будет, ложь…
От одного к другому воплощенью
Ты предо мной когда-нибудь пройдешь
Неузнаваемой, ужасной тенью,
Из глубины веков я вскрикну: да!
Чрез миллионы лет, но как сегодня,
Как солнце вечности, о, навсегда,
Всей жизнью и всей смертью – помню!
Наперекор бессмысленным законам,
Наперекор неправедной судьбе
Передаю я всем навек влюбленным
Мое воспоминанье о тебе.
Оно как ветер прошумит над ними,
Оно протянет между ними нить,
И никому неведомое имя
Воскреснет в нем и вечно будет жить.
О, ангел мой, холодную заботу,
Сочувствие без страсти и огня
Как бы по ростовщическому счету
Бессмертием оплачиваю я.
Он милостыни просит у тебя,
Он – нищий, он протягивает руку.
Улыбкой, взглядом, молча, не любя
Ответь хоть чем-нибудь на эту муку.
А впрочем в муке и блаженство есть.
Ты не поймешь. Блаженство униженья,
Слов сгоряча, ночей без сна, Бог весть
Чего… Блаженство утра и прощенья.
Ни срезанных цветов, ни дыма панихиды.
Не умирают люди от обиды
И не перестают любить.
В окне чуть брезжит день и надо снова жить.
Но если, о мой друг, одной прямой дороги
Весь мир пересекла бы нить,
И должен был бы я, стерев до крови ноги,
Брести века по ледяным камням,
И коченея, где-то там,
Коснуться рук твоих безмолвно и устало,
И все опять забыть, и путь начать сначала,
Ужель ты думаешь, любовь моя,
Что не пошел бы я?
Ночь… и к чему говорить о любви?
Кончены розы и соловьи,
Звезды не светят, леса не шумят,
Непоправимое… пятьдесят.
С розами, значит, или без роз,
Ночь, – и «о жизни покончен вопрос».
…И оттого еще более ночь,
Друг, не способный любить и помочь,
Друг моих снов, моего забытья,
Счастье мое, безнадежность моя,
Розовый идол, персидский фазан,
Птица, зарница… ну, что же, я пьян,
Друг мой, ну что же, так сходят с ума,
И оттого еще более тьма,
И оттого еще глуше в ночи,
Что от немеркнущей, вечной свечи,
…Если сознание, то в глубине,
Если душа, то на самом дне, –
Луч беспощадный врезается в тьму:
Жить, умирать – все равно одному.
В последний раз… Не может быть сомненья,
Это случается в последний раз,
Это награда за долготерпенье,
Которым жизнь испытывала нас.
Запомни же, как над тобой в апреле
Небо светилось всею синевой,
Солнце сияло, как в ушах звенели
Арфы, сирены, соловьи, прибой.
Запомни все: обиды, безучастье,
Ночь напролет, – уйти, увидеть, ждать? –
Чтоб там, где спросят, что такое счастье,
Как в школе руку первому поднять.
Ночью он плакал. О чем, все равно.
(Многое спутано, затаено.)
Ночью он плакал, и тихо над ним
Жизни сгоревшей развеялся дым.
Утром другие приходят слова,
Перебираю, что помню едва.
Ночью он плакал… И брезжил в ответ
Слабый, далекий, а все-таки свет.
Один сказал: «Нам этой жизни мало».
Другой сказал: «Недостижима цель».
А женщина привычно и устало,
Не слушая, качала колыбель.
И стертые веревки так скрипели,
Так умолкали, – каждый раз нежней! –
Как будто ангелы ей с неба пели