Как повешенный.
Не о том. Совсем не то.
Вместо имени — местоимение.
Он. Оно. Растерянность, смятение
С болью-солью смешаны.
Дребезжанье, лязг и треск.
За окном рога оленьи,
Между рог оленьих крест
Светится торжественно-неярко,
Как ляпис-лазурная лампадка.
До чего вагонно гадко,
До чего вагонно жарко.
Не забыть — в Вероне пересадка.
На одной руке перчатка, А другая где?
Потеряна.
Все вперед бессмысленно-расчислено,
По квадратикам размерено.
Прямо под откос —
К беде.
Не уснуть бы, не проспать, Ведь в Вероне…
Треск колес
И вот опять
Крест мелькает на лесной опушке.
Надоедливый вопрос:
Есть ли у кукушки ушки,
Больно ль ей на каменной подушке
В перегаре папирос?
А вороне?
Надо помнить, что в Вероне
Пересадка. Затекли колени.
Лязг и звон.
Прыжок олений
Под ритмический уклон
В железнодорожный сон.
Если бы суметь спасти
И другого и себя,
Если бы суметь уйти,
Не волнуясь, не любя,
Без предчувствий, без воспоминаний,
Как идут на первое свиданье
В празднично расцветший сад.
Лунный луч завила повилика,
В лунатичности серебряного блика
Воскресает призрачно и дико
Прошлое на новый лад.
— Не оглядывайся, Эвридика,
На тобой пройденный ад.
Не оглядывайся. Не огляд…
Провались поглубже, Эвридика,
В белый беспредметный сон,
В звон, скользящий под уклон.
Ты проснешься впотьмах,
Ты проснешься в слезах,
Ты проснешься в тоске
С красной розой в руке,
На железнодорожном диване —
Ни надежд, ни воспоминаний,
Ни прощально-приветных огней.
Лай собак, бегущих за оленем,
Все заливчатее, все нежней,
Все волшебней в воздухе весеннем
Все прозрачнее, все розовей,
Словно трелями исходит соловей
Или фавн играет на свирели,
Нет, на флейте.
И летят часы, летят недели
Молньеносно, как с горы летели
Сани
В русский лунно-голубой сугроб…
… Это там. А это тут
На заумно-умном плане,
На воздушном океане.
Херувимы, лейте, лейте,
Исполняйте светлый труд,
Лейте ужас с райских облаков
В розами завитый гроб.
Лейте, проливайте мимо,
Лейте, лейте, херувимы,
Как на розы Хирошимы
Райский ужас между слов.
«Ты говорил: — На вечную разлуку…»
Ты говорил: — На вечную разлуку. —
Мою бесчувственную руку
В последний, предпоследний раз…
Слеза из засиявших глаз,
Как синтетический алмаз.
Твоя слеза,
Моя слеза.
Какие у тебя глаза?
Такие же, как были?
Ты все такой же милый?
Не знаю.
Если ты теперь
Тихонько постучишься в дверь —
Узнаю? Не узнаю?
В преображении потерь
Ты стал горбатый, лысый,
Ты стал хвостатой крысой,
Ты стал крапивой иль грибом.
А прядка над высоким лбом?
А складка на высоком лбу?
Но ты давным-давно в гробу
На солнечном погосте —
И ты не ходишь в гости.
«О жизни, что прошла давно…»
О жизни, что прошла давно,
Бесследно канула на дно,
Не надо громко
Говорить,
Не надо ломко
Время лить,
И продолжать соломкой пить
Случайность, что зовут судьбой,
Ту, что связала нас с тобой.
Моя судьба,
Твоя судьба,
В пустыне неба голубой.
О Господи, я так тиха,
Я так слаба,
Что до греха
Недалеко.
Я так изменчиво-нежна
(Нежней, чем нежная весна,
Изменчивее, чем волна).
О Господи, я так честна,
Что, веря в грех,
Грешу легко.
Я, может быть, грешнее всех.
Но осуждающую фразу
По ветру рассыпает смех:
— Неправда. Нет,
За столько лет
Не согрешила я ни разу.
Все вздор и бред.
Был лучезарным мой позор
И осиянным,
Победно-пламенный костер,
Шелками вышитый узор
Над океаном.
В конце концов
На разговор
Двух мертвецов
Поставим точку.
А нашу дочку,
Дочку нашу,
Цветок-Наташу,
Подарим мы
Снегам зимы.
«Отравлен воздух, горек хлеб…»
Отравлен воздух, горек хлеб —
Мир нереален и нелеп,
Но жизнь все слаще, все нежнее.
…О Дон-Кихоте, об Альдонце,
Что притворялась Дульцинеей.
Заходит кухонное солнце
На фитиле жестяной лампы.
В кастрюльке булькает картофель.
Ни занавеси нет, ни рампы,
И Хлебникова светлый профиль
В пурпурном ящике-гробу.
Приветствую твою судьбу,
«Земного шара Председатель»,
Приветствую в тебе творца,
Я твой читатель — почитательница.
Как «дева ветреной воды»,
Забыв озера и пруды,
В себя дыхание забрав,
До локтя закатав рукав,
Я ложкой по столу стучу,
Понять-постичь тебя хочу,
Твои пиррихии, спондеи,
От вдохновенья холодея
Заумный твой язык учу.
… Не до Альдонцы-Дульцинеи.
«Ты видишь, как я весело живу…»
Ты видишь, как я весело живу
У горлинкой воркующего моря,
Как весело.
О будущем не споря.
Чужие сны я вижу наяву,
Посыпанные едкой солью горя
Чужого, чуждого.
Чудовищны — чужбины,
Эгоцентричные вращения турбины
Пустых сердец,
Сиянье раковин, узоры тины,
Лучистых облаков ликующий венец
И горизонт с афишею рубинной:
Закат. Конец.
В сомнамбулической, подветренной тоске
Тоска. (А может быть, вернее, скука.)
Танцует босоножкой на песке
Пеннорожденная разлучница-разлука,
И кораблекрушения волна
Выносит заумь гибели со дна.
Беда-водоворот. Беда-победа.
За мраморным плечом обломано крыло
Чужого бреда.
Да, как назло
Тебе не повезло.
И все-таки не надо плакать, Леда.
О чем печалиться? О чем, о чем
Под леопардовой расцветкой пледа?
Взгляни — звездой обманной у воды
Блестит кусок слюды —
Звезда песочная, звезда воспоминаний,
Семирамидины сады,
Пласты слезо-серебряной руды
Страданий.
Ложится время дуновеньем пыли
На праздничные льды
Заморской были.
Ну, кто же спорит! Жили-были,
То тускловато, то светло,
На свадьбах пировали, ели-пили
И по усам текло.
Но кончилось. Прошло, прошло,
Забвением роскошно поросло.
Все корабли отчалили, отплыли
К пределам огнедышащей земли,
На дно отчаянья навеки отошли.
О, нежностью сводящая с ума
Мимозоструйная весна-зима!
Со дна всплывает лунная ундина
В соленый хрупкий лед девической любви.
— Не прикасайся к сердцу. Не зови
Сомнений песней лебединой.
В самоубийственной крови
Чужих страстей, чужого сна,
Не слушая, не понимая
Чужого маятника маяния,
Я чутко сплю, не достигая
Двойного дна
Отчаяния.
«Средиземноморский ад…»
Средиземноморский ад
В стрекотании цикад,
Пальмоносная гора
Гумилевского «Шатра».
Ни былинки ни одной,
Ни веселого цветка,
Концентрированный зной
И такая же тоска.
Броситься бы вниз с горы,
Чтобы сразу — трах и нету!
Вдребезги! В тартарары!
И пойди ищи по свету,
Отчего и почему.
Память вечная ему,
Память вечная поэту.
Так — не доиграв игры —
Вдребезги. В тартарары.
Рассыпаются миры,
Обрываются кометы,
И стреляются поэты —
От тоски. И от жары.
Прожита всего лишь треть
Или даже — меньше трети.
Разве можно умереть
В цвете лет, в прозрачном свете?
Но томленье. Но усталость.
Но презрительная жалость
К современникам. И эти
Складки у тяжелых век.
Черный вечер. Белый ветер,
Веером ложится снег.
Вдоль навек замерзших рек
Рысаков волшебный бег.
В лунно-ледяной карете
Гордая Царица Льдов —
Покровительница вдов
Хрупких, нежных, бессердечных,
Безнадежно безупречных,
Тех, что не дождавшись встречи,
Зажигают в церкви свечи
И бесчувственной рукой
Крестятся за упокой
Всех ушедших слишком рано…
Только как же… Погоди.
Выстрел. Маленькая рана
В левой стороне груди.
Под раскидистою елью,