Собрание Стихотворений — страница 2 из 10

[61]

АНДРЕЮ БЕЛОМУ, поэту и другу

Нет; моего к тебе пристрастья

Я скрыть не в силах, мать-земля!

Тютчев

СНЫ АПРЕЛЬСКИЕ

I. «Ты взманила к вешним трелям…»[62]

Ты взманила к вешним трелям,

Воззывающая вновь

Дни, когда, хмелен апрелем,

Я вверял лесным свирелям

Запевавшую любовь.

Для моей мечты бездомной

Дверь былого отперта;

Ты склонилась в неге томной…

Взор зеленый, голос дремный,

Лепестковые уста.

Снова счастья отголоски

Внятны сердцу моему:

Ты, дитя в простой прическе,

Резво мчишься, где березки

Вниз сбегают по холму.

Словно льдина раскололась

От весеннего огня…

Золотится зыбкий волос,

И звенит свирельный голос,

Призывающий меня.

II. «Я блуждал в лесу родимом…»[63]

Я блуждал в лесу родимом,

Где звенела тишина,

Где зеленым, сладким дымом

Разливалась по полянам

Грустно-синяя весна.

Ты ль, дитя с тазами нимфы,

Мне являлась в те часы,

Отряхая гиакинфы,

Вея запахом медвяным

Золотой твоей косы?

В небе, ласково хрустальном,

Таял трепетный апрель.

Шел я отроком печальным,

И томилась так напевно

Сердца нежная свирель.

Солнце низилось к березе…

Шел я, плача и любя,

В этой отроческой грезе,

Узкоокая царевна,

Я предчувствовал тебя!

III. «Тают тайные печали…»[64]

Тают тайные печали

О красе твоих очей.

Все свирели отзвучали.

Только будит дол молчащий

Гулко льющийся ручей.

Как прозрачно, как лазурно

В звонкой грусти хрусталей!

И небес широких урна

В золотые каплет чащи

Синий, тающий елей.

Здесь я шел с тобою нежной,

Где теперь разоблачен

Рай далекий, рай безбрежный.

Кто воздвиг в осеннем храме

Свод серебряных колонн?

На березах белоствольных

Никнут листья, не дыша.

И в лобзаниях безбольных

Овевается ветрами

Утомленная душа.

IV. «Охотно в келье молчаливой…»[65]

С.Н. Попову

Охотно в келье молчаливой

Я б этой ночью не уснул.

Как песни с грохотом разлива

Сливаются в согласный гул!

Напев родной, напев унылый

Мгновение затих. Во мгле —

Ручьи… Но чу! и с новой силой

В соседнем зазвучал селе.

Каким безумным, бесполезным

Является волненье дум,

Когда под небом полнозвездным

Всё обратилось в блеск и шум!

Что за торжественная нега

Спускается в тиши с небес!

Как радостно восстал из снега

Возжаждавший весенний лес!

Бежать бы вдаль, туда, по лугу,

Где в полумраке голубом

Ночной бекас зовет подругу,

Прерывисто звеня крылом!

V. «Присев на ветхое крыльцо…»[66]

Присев на ветхое крыльцо,

Сквозь сон внимаю песне дальной.

О, это красное яйцо!

О, этот благовест Пасхальный!

Жужжат, гудят колокола,

Из-под синеющего снега

Травинка желтая взошла,

И в теплом ветре дышит нега.

Брожу, легко и томно пьян,

Мне улыбаются в лесочке

И лица ясные крестьян,

И тихих девушек платочки.

Поблескиванье синих луж —

В траве, зазеленевшей ярко,

И как-то пьяно пахнет сушь

Между корней глухого парка.

Давно ли холод был суров,

И мне зияла пасть могилы?

Но чу! весна! и я здоров,

И легкой кровью бьются жилы.

Земля, земля! союз наш вновь

Неизреченней, сокровенней…

О, дай мне пить твою любовь

В сиянии зари весенней!

Как мать, меня благослови

На подвиг твой многострадальный

И сердце приобщи любви,

Любви весенней и Пасхальной.

VI. «Весь день я просидел прилежно…»[67]

Весь день я просидел прилежно,

И остается десять строк.

Страницей Тацита небрежно

Играет легкий ветерок.

Окрестности Пасхальным звоном

Наполнены… Кой-где трава

Желтеет нежно. Над балконом

Безоблачная синева.

Но леса бледные верхушки

Порозовели. Недалек

Конец трудов, и на опушке

Твой розовый мелькнул платок.

VII. СОНЕТ («Язвящий яд смертельного потира…»)[68]

Язвящий яд смертельного потира

В тебя проник. И с каждым днем белей

Ты становилась, цвет родных полей,

Где тень твоя теперь блуждает сиро.

Твой голос пел, как золотая лира,

В лампаде сердца иссякал елей,

И срок пришел… Благоуханно тлей,

Твое чело увили мирты мира.

Твой сладкий гроб зарыт в глуши лесной…

Там свечи трав затеплятся весной.

И фимиам фиалок синезрачных

Вздохнет о мертвой о голубой дуброве,

И будет тишь и рай небес прозрачных,

Где ты уснула в розовом покрове.

VIII.ВОЗВРАЩЕНИЕ ВЕСНЫ[69]

На проталине весенней

Сладко пахнут сушь и прель,

Дружный с ласковым Эротом,

Как дитя, в дубравной сени

Улыбается апрель.

Пьяны небом, солнцу рады,

Ищут юноши подруг.

Тише! там за поворотом,

Ты, соперница дриады,

Вышла — тихая! — на луг.

Ты — дитя еще давно ли! —

И стройна, и высока.

Надь водою темно-синей

Здесь и там в вечернем поле

Зеленеет осока.

Как зегзицы кукованье,

Речь улыбчивой грустна,

Бледен лик больной богини,

Полон взор очарованья

И печален, как весна.

Золотая! ты любови

Всходишь ясная звезда!

Между влажными корнями

Раскидались по дуброве

Ноги, груди и уста.

Ропот неги, вздох влюбленный

Всходят гимном к небесам,

Вместе с хвойными вонями.

Крики, смехи, визги, стоны

Раздаются по лесам.

IX. «Весенний ливень, ливень ранний…»

Весенний ливень, ливень ранний

Над парком шумно пролился,

И воздух стал благоуханней,

И освеженней древеса.

Какая нега в ветке каждой!

Как все до малого стебля,

О, как одной любовной жаждой

Трепещут люди и земля.

Как дев, горящих, но несмелых,

Сжимают юноши сильней

На влажном мху, между дебелых

Дождем намоченных корней.

Готов я верить в самом деле,

Вдыхая влагу и апрель,

Что первый раз меж трав и елей

Я вывелся, как этот шмель.

В лучах со скудною травою

Брожу, болтаю сам с собой,

Топча желтеющую хвою,

Целуя воздух голубой.

Но тень длинней, в саду свежее,

Сквозь ели розовеет луч,

И, потупляясь и краснея,

Ты мне дверной вручаешь ключ.

X. «Взор твой, нежный и печальный…»

Взор твой, нежный и печальный,

— Словно запах резеды.

Ты склонилась — нимфа! нимфа! —

Над поверхностью зеркальной

Голубой лесной воды.

Сквозь древесный сумрак зыбкий

Льется, льется синева,

И глаза твои под солнцем

Млеют золотой улыбкой,

Зеленеют, как трава.

Губы, словно листья к струям,

Словно мотылек к цветку

Припадут к губам цветущим

И сольется с поцелуем

Отдаленное ку-ку.

И, припав к груди любимой,

Над ручьем, весной, в глуши,

Буду пить, не отрываясь,

Аромат неуловимый

Дремлющей твоей души.

XI. «Коснись рукой до струн, презренных светом…»

Коснись рукой до струн, презренных светом,

Тебя одну когда-то певших струн.

Верни мне дни, когда я был поэтом,

Дай верить мне, что я, как прежде, юн.

Моей любви, взлелеянной годами,

— Ты видишь, видишь — мне скрывать невмочь…

Ах! где она, кипящая звездами,

Осенняя, сияющая ночь?

С небес звезда срывалась за звездою.

Мы шли вдвоем… ты руку мне дала…

А цветники дышали резедою,

И ночь была прозрачна и светла.

Сребрилися под твердью голубою,

Деревья блеклые, не шелестя.

Я о любви не говорил с тобою…

Что говорить? Ведь ты была дитя.

Верни же мне те золотые грезы,

В твоих лучах я расцветаю вновь,

Ты вся — весна, ты вся — как запах розы,

Как старое вино — моя любовь.

Я пред тобой притворствовать не в силах,

Ты — так светла… О, если б я угас

У нежных ног невинных, милых, милых,

В сиянии любимых узких глаз.

XII. УЛЫБКА ПРОШЛОГО[70]

J’etais jeune alors et nymphe..

A. de Musset

Трое по лугам зеленым,

Не опять ли бродим мы?

В синем небе — облак легкий,

Белые стволы — по склонам,

Озаренные холмы.

Зелень взоров, мягко тая,

Переходит в янтари.

Обе — юны, обе — нимфы…

Юность, юность золотая,

Говори же, говори!

Млеет лес зеленой жаждой,

Томно каждому стеблю.

Вами зацветает сердце,

И не лгу, поклявшись каждой,

Что ее одну люблю.

Сестры! сестры! не забудьте

Первых песен. Неужель

Я не тот же робкий мальчик,

Вновь поднявший на распутье

Позабытую свирель?

ЛИРА ВЕКОВ

I. ГИМН АНАДИОМЕНЕ[71]

Накипь рдяная синих волн,

Плоти розовой лепесток,

Ветром зыблемый пен жемчуг.

Роза легкая синих урн,

О дитя Афродита!

Негой теплится дремный зрак,

Уст божественен красный плод,

Кровь святая от темных чресл,

Золотая улыбка волн,

О дитя Афродита!

Светло радуйся, о дитя!

Ад роняет подземный скиптр,

Зелень произращает гроб.

Мрак улыбкой твоей сожжен,

О дитя Афродита!

Свита резвая белых нимф

Цветотканный несет покров.

Фавн свиряет в певучий ствол.

Здравствуй, утро глухих ночей,

О дитя Афродита.

II. ЭЛЕГИЯ[72]

М. Кузмину

Кто Киферу воззвал из ее ароматной гробницы,

Нектар в гортани неся тихоулыбчивых муз?

Кто, исканья презрев весеннезрачной Нихеи,

Дафниса кликал в лесах, отрока дикого звал?

Помнишь, как встретились мы у ключа родной Аретузы,

В полдень наполненных вод играми розовых нимф?

Мускусом сладко пахли одежды твои городские,

Кислым несло творогом, помню, от шкуры моей.

В долгие ночи, тоскуя по ласкам девы жестокой,

Сколько я песнью твоей легкую полнил свирель.

Если б видел ты Мирту! Какие томные очи,

Тихая, добрая, ах! добрая также ко мне.

Плачу и злюсь как младенец, когда застану их вместе.

Горе! с устами — уста, с грудью — нежная грудь.

Нет, не мне увенчать виски цветами Киприды,

Розы мои отцвели, мне остается свирель.

Ты же меня поминай в веселом дворце Птоломея,

Розовых отроков друг, легких слагатель стихов!

Сладостный мир библиотек, вечерний залах левкоев,

Грусть золотых вечеров, нега прохладная бань!

Если ж придется тебе когда миновать Сиракузы,

Диких платанов моих, свежих сыров не забудь.

Или, быть может, в то время над прахом любовника Мирты

Праздный увянет венок? в рощах смолкнет свирель?

III. ОСТРОВ ФЕАКОВ[73]

Н.П. Киселеву

И тебя на остров чудный

Теплым ветром занесло.

Путь окончен многотрудный,

С зыбью пенно-изумрудной

Долго спорило весло.

Сладкозвучен шелест пиний,

Воздух — ясен, день — горяч,

И летит из рук рабыни,

Исчезая в тверди синей,

Золотой звенящий мяч.

На прибрежье ежедневно

Роща хохотом полна.

Белорукая царевна

Платья моет, где напевно

Ропщет синяя волна.

Даст тебе с приветом мирным

Дева сладостную ткань,

Умастив елеем жирным,

Под прикрытием порфирным,

В глубине прохладных бань.

Скажет, ниц склонивши взоры:

Ты омылся и окреп,

Лира ждет тебя и хоры.

Рдеют пурпуром амфоры,

Золотится сладкий хлеб.

Небо к нам не без участья.

Бога нашего дары:

Только солнце, только счастье,

Только песни сладострастья,

Только пляски и пиры.

Миновавши скалы мраков,

Жажду бури утоля,

Всё прошедшее оплакав,

Ты наследуешь Феаков

Благодатные поля.

IV. САФО[74]

Я оплету тебя змеями черных кос

И убаюкаю, склонивши на колени.

Мой дом известен всем в веселой Митилене,

Ложницы устланы покровами из роз.

Главу в грядущее мой памятник вознес.

Ты будешь славима, дитя, в пурпурной хлене,

Пока не отзвучат молитвы вожделений

И будет лирами благоухать Лесбос.

О девочка моя! цветок полуразвитый!

Я перелью в тебя мой нектар ядовитый.

Дай гиакинфы уст! ты вся — горящий снег,

И око томное улыбчиво и узко.

Я млею сладостью неутомимых нег,

Пьяна лобзанием и ароматом муска.

V. ГЕРАКЛ НА ЭТЕ[75]

Жестокий лев зубов не изострит,

Спокойна лань среди дубрав Немеи,

Из топких блат уже не свищут змеи,

И гидра травы кровью не багрит.

Но золотом в тени ветвей горит

Душистый плод. Прохладные аллеи

Уводят в тайный мрак, где — как лилеи —

Серебряные груди Гесперид.

Сверкает жемчуг, блещут хрисолиты

На поясе пурпурном Ипполиты.

Сколь сладок яд елея устных роз!

И пламя жжет, и слепнет взор от света.

Назад!.. Но плащ к моим костям прирос,

И рвется плоть, и вторит воплям Эта.

VI. ASCLEPIADEUS MAIOR[76]

В. О. Нилендеру

Ты — харита весны, ты — гиакинф богом любимых рощ.

Сладко имя твое, нимфа дубрав! Дафны ли дикий лавр

Вешний в кудри вплету нежной тебе? Иль Амафусии

Первый пурпур сорву — влажный венок сладкоуханных роз?

Злачно ложе твое! зелень земли сладостнотравная

Нежит бедер твоих белый наркисс. Рдянец сосцов и уст

Благовонием роз жала зовет гулкозвенящих пчел.

Ах, нужны ли цветы той, кто сама — роз и лилей цветник.

VII.ИДИЛЛИЯ[77]

Тебе шестнадцать лет. Подобно серне дикой

Ты мчалась от меня в полдневный час, когда

Я гнал через холмы, поросшие мирикой,

К родному озеру шумящие стада.

Не бойся, глупая! давно в долинах смежных

Мы стережем стада. Тебе знаком Титир:

Моих веселых коз и телок белоснежных

Ты любишь молоко и ноздреватый сыр.

Лениво спят быки. На горных склонах козы

Рассыпались щипать свой лакомый китис.

Я сплел тебе венок. Смотри: наркиссы, розы

Стеблями с нежными фиалками сплелись.

………………………………………………………

Испачкавшись землей и золотым навозом,

Руками, крепкими, как белая кора,

Сжимаешь ты сосцы упрямым, диким козам,

И струи молока звенят о дно ведра.

Как я давно люблю и твой румянец смуглый,

И взоры, полные желанья и стыда,

И грудь, которую всё более округлой

И тучной делают бегущие года.

Ах, я бы мог терпеть! Но помнишь, как недавно,

Залегши в заросли, я подсмотрел, как ты

Купалась в жаркий час? Приняв меня за фавна,

Ты громко вскрикнула и скрылась за кусты.

С тех пор преследуют мое воображенье

И труди сочные, как спелые плоды,

И бедра крепкие, и вольные движенья

Могучих белых ног, сверкавших из воды.

Моя желанная! когда ж под тайным сводом

Дубов развесистых нас сопряжет Эрот,

И козьим молоком, укропом, диким медом

Благоухающий я поцелую рот?

VIII. АПОЛЛОН С КИФАРОЙ[78]

Зачем, с душой неутоленной

Весельем Зевсовых пиров,

Я приведен под твой зеленый

Приветно шелестящий кров?

Припав лицом к коре холодной,

Целую нежные листы,

И вновь горят любви бесплодной

Несовершенные мечты.

Как зелени благоуханье

Мучительно душе моей,

Как сладость твоего дыханья

Струится с лавровых ветвей!

Но ствол не затрепещет гибкий

И не зардеет лист. В тиши

Чуть слышен стон твоей улыбкой

Навек отравленной души.

Былой тоской, любовью старой

Душа больна. Уныл, суров,

Один, с печальною кифарой,

Брожу, тоскуя, средь лесов.

IX. ОТРОК СО СВИРЕЛЬЮ[79]

В моих тазах ни ночи, ни лазури,

Но золотой задумчивый апрель.

Невинный отрок в грубой козьей шкуре,

Я полюбил печальную свирель.

Родной реки веселая наяда

Меня ласкает и вкушать дает

В глухой тени плюща и винограда

Пурпурный грозд и золотистый мед.

Противен мне тяжелый запах крови,

Не сладко мясо и овечий тук.

Дитя, грустя, блуждаю по дуброве,

Забыв колчан и мой звенящий лук.

Мне говорят, что, в жилах кровь волнуя,

Любовь приходит, но моя мечта

Всегда тиха. Не ищут поцелуя

Лишь песнями цветущие уста.

О Эрос, милый бог! нет, мне не нужно

Твоих весенних, ароматных уз.

Моей ланите, девственно-жемчужной,

Так радостны лобзанья легких муз.

Им я несу фиалки, розы, смолы

На жертвенник, под многолетний дуб,

И, тронув ствол, узывно полнит долы

Звенящий вздох зарозовевших губ.

X.ПЕСНЯ ДАФНИСА[80]

«Приди на зов моей цевницы

К пещере нимф, под старый дуб,

Чтоб целовать твои ресницы

И розу ароматных губ.

Ах! фавн, пылающий тобою,

Ее сомнет, а твой пастух —

Свежей, чем плод, и над губою

Чуть золотится первый пух.

Любовь цветет цветком весенним.

Сорвавши первые цветы,

Друг другу завтра же изменим,

Я — с Хлоею, с Хромидом — ты».

Я шел и пел, покинув стадо,

Чтоб разогнать тоску и лень.

Вдруг вижу: ключ, трава, прохлада

И дремлющих деревьев тень.

Полузакрыта мехом грубым,

С плеча спустивши легкий лен,

Ты спишь, усталая, под дубом

И улыбаешься сквозь сон.

Ты шаг мой слышишь. Вздох нескромный

Слетает с уст. Твои мечты

Я угадал, и голос томный

Чуть слышно шепчет: Дафнис, ты?

И возле нежной, возле милой

Пастух склонился на траву,

И сын Киприды легкокрылый

Напряг с улыбкой тетиву.

XI.С ЛАТИНСКОГО[81]

В шумный праздник Сатурналий

Мы ночную стражу гнали

И ломились у ворот.

Пьяный, спал я у колонны…

Мне казались благосклонны

Вакх, Киприда и Эрот.

Бросив лысого супруга,

Ты в садах искала друга

Возле статуй и цистерн.

Я накрашенные губки

Целовал, а в общем кубке

Пенно искрился фалерн.

Я тебе в роскошной вазе

Приносил сирийских мазей,

Притираний и помад.

Тратил деньги, как патриций.

Всё — мечтал я — всё сторицей

Поцелуи возвратят.

Помнишь, как на той неделе

Мы шумели, мы галдели

Без сознанья и без ног.

Ты всю ночь была в тревоге.

Я оставил на пороге

Смятый розовый венок.

Знаю я твой нрав блудливый,

И соперник мой счастливый

Не ушел от зорких глаз.

Я истратил пол-именья,

А Лициний наслажденье

Получил за малый асс.

Чтоб забыть любовь и горе,

Я с весной пускаюсь в море.

Путь опасен и далек.

Нужно денег на галеру!

Пощади же мой не в меру

Отощавший кошелек.

XII.РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ[82]

На зависть прочим паладинам

Тебя воспел шотландский бард,

О, крестоносец с сердцем львиным.

Ахилл Британии. Ричард!

Ты жаждал битв неутолимо.

И в правый освященный бой

К святым стенам Иерусалима

Текла Европа за тобой.

Смешеньем войск разноплеменным

Владея мажем руки.

Ты криком боговдохновенным

Воспламенял свои полки.

Что за гроза в тебе играла!

Как бык, наставивший рога,

Спустив железное забрало,

Ты взором смаривал врага.

Люблю твой образ непреклонный,

Твой бранный пыл и гордый гнев,

Венчанный английской короной,

Пустыни Иудейской лев.

ХIII. ИОАННА ДАРК[83]

Дорогой памяти Н. М. Дементьевой

Ты, ждавшая святого часа,

Цвела, незримая людьми,

На тихих берегах Мааса,

В твоем укромном Домреми.

Предчувствий никому не выдав,

Молясь, ты жаждала меча,

Под вещим деревом друидов,

У струй целебного ключа.

В весенний праздник, ночью грозной,

Пастушке, бедной и простой,

Предстал архангел меченосный

Неотразимою мечтой.

Сбылось Мерлина предсказанье:

Спасительницу Бог воззвал,

И перси, чуждые лобзанья,

Холодный панцирь оковал.

И девушка с душою львиной,

Луары огласив брега,

Перед французскою дружиной,

Как вихрь, помчалась на врага.

И латы светлые, как пламя,

Горят на персях молодых,

И на воздетой орифламме —

Сиянье лилий золотых.

Девичий взор и меч разящий

Зовут солдат на красный пир.

За нею — Дюнуа кипящий

И рассудительный Ла Гир.

Бегут рыдать о прежней славе

Толпы несчастных англичан…

Граф Дюнуа! ты видишь въяве

Освобожденный Орлеан!

И в Реймсе Карл миропомазан,

Лилея Франции цветет.

Но где же ты, кому обязан

Спасеньем, славою народ?

Случилося второе чудо

Неблагодарности, и вновь

Подкуплен сатаной Иуда

— Предать и погубить любовь.

Тебя с Искариотом купно

Клеймит проклятие племен,

Над мученицею преступно

Торжествовавший Пьер Кошон!

Но истина неумолимо

Столетий пронизала дым:

Апостольскою властью Рима

Ты сопричислена святым.

Явись же мне в часы молитвы,

— О первая моя любовь! —

Как беспощадный ангел битвы,

Вся — ярость, золото и кровь.

Твое мне имя несказанно,

Как в те далекие года,

Святая дева Иоанна,

Прекрасной Франции звезда!

XIV. ИОАНН ГРОЗНЫЙ[84]

А.К. Виноградову

Наследник скиптра Византии,

— Монах, прелюбодей, тиран —

Всю летопись родной России

Ты окровавил, Иоанн.

Стремясь от пыток к славословью,

Ты диким призраком возник,

Насыщен ядовитой кровью

И сладостью церковных книг.

Ты клирные любил напевы,

Сиянье свеч и дым всадил…

Но юноша с улыбкой девы

Тебя соблазном упоил.

Ты — наших дней предтеча вещий,

О сластолюбец и чернец!

Сверкает молнией зловещей

Твой кесарский златой венец.

Ты все переступал границы,

Уверовавши в скипетр свой.

И жутко у твоей гробницы,

Сыноубийца роковой.

Ты образом своим звериным

Московский осквернил престол.

Но белым благовонным крином

Феодор от тебя расцвел.

Ты был — как звон великопостный,

Как ладана лазурный дым,

И лик твой, инок венценосный,

Увенчан кругом золотым.

Но был другой… И преступленье

Его сразило. Отрок сей,

Как некий агнец искупленья,

Молитве предстоит моей.

Среди таинственного мрака,

В лучах лампад, в огне свечей,

Сияет золотая рака

Его младенческих мощей.

И сквозь металлы гробовые

Я вижу обагренный плат,

Глубокой язвой рдеет выя,

И легкий льется аромат.

Димитрий! Здесь твоей России

Горят страдальные сердца,

Невинное дитя Марии,

Закланное за грех отца.

XV.СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ[85]

Весь день из рук не выпускав пилы,

Вдали соблазнов суетного мира,

Простой чернец, без церкви и без клира,

Молюсь в лесу, среди туманной мглы.

Заря зажгла сосновые стволы,

Запахло земляникой; стало сыро…

Звучи, звучи, вечерняя стихира

Под тихое жужжание пчелы.

Ветха фелонь, чуть тлеет ладан скудный.

Вдали сияют ризой изумрудной

Луга в благоухающих цветах,

Мой храм наполнен медом и смолою.

Пречистая! склонившись к аналою,

К тебе взывает юноша-монах.

ШЕСТЬ ГОРОДОВ[86]

Димитрию Сергеевичу Мережковскому благоговейно посвящается

О, край родной! такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней…

Велико знать, о Русь, твое значенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

Тютчев

Волга! Волга! Весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля!

Некрасов

I. КИЕВ[87]

Муза, мчись к степным привольным странам,

Где шумит в черешневой тени

Синий Днепр; в холмы, где Первозванным

Крест Христов воздвигнут искони.

Не сюда ль Царьградские владыки

Слали драгоценные дары?

В теремах не умолкали клики,

Шумные и хмельные пиры.

Витязи, доспехи боевые

Снявши с плеч и позабыв труды,

Поднимали кубки круговые,

Сладкой пеной пенились меды.

Но уже каноны и стихиры

Раздавались в храме. От кадил

Дым бежал. И немощный, и сирый

Во дворце шииту находил.

Что же вдоль шумящих улиц

Вихрем кони пронеслись,

И жужжаньем медных сулиц

Огласились даль и высь?

Мчатся в битву паладины,

Полон стрел тугой колчан.

Не спасется ни единый

Из кичливых половчан.

Конь играет. Князю любо

Слушать копий зычный звон,

Отдыхать под тенью дуба

И шеломом черпать Дон.

Дикой степи ветер свежий

Бьет в лицо. Окончен бой.

Сладок в полумраке вежи

Сон под шкурою медвежей,

Медный шлем под головой.

Русский князь не знает страха,

Лишь пред Богом он не горд.

Даже имя Мономаха —

Ужас половецких орд.

Витязь битвы жаждет рьяно,

Верный Богу и копью,

И прославит песнь Баяна

Павших в праведном бою.

Лучше смерть, чем плен и цепи…

До зари бродя без сна,

Кличет ладу дева степи,

Черноока и стройна.

Но с востока грянул смерч Батыев,

И, облекшись в пепел, дым и смрад

Ты померк, первопрестольный Киев,

Ярослава златоверхий град.

II.НОВГОРОД[88]

Ветер легкий, тиховейный,

Парус зыбля без труда,

Гонит к пристани лодейной

Иноземные суда.

Сколько шлюпок даль примчала!

Первый луч едва блеснул,

Как уж слышен скрип причала

И заморской речи гул.

Моряков синеют блузы,

Возрастают плеск и шум,

С громом выгружены грузы,

Дружно опорожнен трюм.

Запад гордый, запад вольный,

Веселы твои гребцы,

Здесь — и Любек, и Стекольный,

И Ганзейские купцы.

Блещут волны голубые,

И гостям заморским нов,

Новгородская София,

Звон твоих колоколов.

Разрывая все оковы,

Гордо главы возноси,

Самовластный и торговый

Город Западной Руси.

Ты не знаешь, как далече

В сумрак будущих веков

Твоего лихого веча

Властный достигает зов.

С правдою Востока споря,

Ты науки поднял стяг,

Предприимчивый, как море,

Гордый, западный моряк!

Новгород богат. На деле

С ним бороться не легко…

И над Ильменем запели

Гусли нежные Садко.

III.МОСКВА[89]

Не замолкнут о тебе витии,

Лиры о тебе не замолчат,

Озлащенный солнцем Византии,

Третий Рим, обетованный град.

Не в тебе ль начало царской славы,

Благочестьем осиявший мир,

Семихолмный и золотоглавый,

Полный благовеста и стихир.

Нега флорентийского искусства

Праведным велением царей

Здесь цвела. Молитвы Златоуста

Возносились к небу с алтарей.

В греческих законах Иоанны,

Изощрясь, творили хитрый суд,

Здесь Феодор, крин благоуханный,

Был молитвы избранный сосуд.

В фимиаме расцветали фрески

По стенам. В кадилах золотых

Ладан голубел. Сияли в блеске

Раки чудотворные святых.

Жены, девы, чистые, как крины,

Веры возращали семена,

И Анастасии, и Ирины

Памятны честные имена.

Звон к вечерне. Вечер.

Поздно. Розовеют гребни льда,

И горит зарей морозной

Обагренная слюда.

«То-то князю буду рада,

То-то крепко обойму!»

Красная зажглась лампада

В потемневшем терему.

Вечер скучен, вечер долог.

Перстенек надевши злат,

Слушая знакомый пролог,

Алый вышивает плат.

Должен к празднику Успенья

Он поспеть. На плате том

Самоцветные каменья

Блещут в поле золотом.

Труд благочестив и мирен.

Посреди алмазных звезд

Вышит лучезарный сирин,

Алой земляники грозд.

И до ночи ежедневно,

Лишь зардеют купола,

Шьет Московская Царевна,

Круглолица и бела.

Вскинет очи, и, блистая,

Засинеют небеса.

Блещет золотом крутая

Умащенная коса.

Вырастил отец родимый

Всем на загляденье дочь:

Под жемчужной диадимой

Брови черные, как ночь.

Зреет ягодка-царевна

Для молитв и сладких нег.

Чу! метель завыла гневно,

За окном синеет снег.

Но повеял с Финского залива

Дикий ветр. Царьградова сестра

Выронила скипетр боязливо,

Услыхав железный шаг Петра.

IV. ПЕТЕРБУРГ[90]

И волею неземнородной

Царя, закованного в сталь,

В пустыне, скудной и холодной,

Воздвигнут северный Версаль.

Где вечно плакали туманы

Над далью моха и воды,

Забили светлые фонтаны,

Возникли легкие сады.

Где плавали за рыбной данью

Два-три убогие челна,

Закована глухою гранью

Невы державная волна.

Над зыбями свинцовой влаги,

На вечно веющем ветру,

Российский флот развеял флаги,

Гремя приветствие Петру.

И, мудростью подобен змию,

Веселый царь, как утро юн,

Новорожденную Россию

Забил в железо и чугун.

От Бельта до Сибири дальней,

До поздней полночи с утра,

Гудят и стонут наковальни

Под тяжким молотом Петра.

И за победою победа

Венчает наши знамена:

Наказана кичливость Шведа

И гордость русских спасена.

И дочерей на ассамблеи

Везут отцы, как на позор,

Везде — амурные затеи,

Пожатье рук и томный взор.

Дерзят, но в выраженьях лестных,

Цитируя латинский стих,

Под статуями нимф, прелестных

И соблазнительно нагих.

Психеи, Венусы и Фрины

Скользят аллеями. «У вас

Ланиты — розы, перси — крины,

Купидо целится из глаз».

— «К чему сей комплимент нескромный?

Он оскорбителен весьма».

— «Алина, ах! улыбкой томной

Ты тайну выдала сама».

А во дворце — банкет веселый,

С вином шипучим, золотым.

Снуют зеленые камзолы,

И стелется табачный дым.

И над кипящей, мутной бездной

— Мечтами в будущих судьбах —

Проходит исполин железный

С голландской трубкою в зубах.

V. ГОРОД СОВРЕМЕННЫЙ[91]

Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий,

Как летучая мышь, отенившая крыльями мир,

Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми,

Город — вампир!

Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья

Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним —

Только визги машин, грохотание автомобиля.

Только сумрак и дым.

Опаляя деревья и вызов бросая лазури,

Просит крови и жертв огнедышащий зверь — паровоз.

Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре

В довременный хаос.

Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса,

Неустанны властители знаний, искусств и труда.

Содрогаются стержни, стремительно кружат колеса,

Все летит. Но куда?

Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков,

Диких образов полон себе предоставленный мир?

Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков,

Город — вампир!

Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью!

Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ

Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью

Упивается труп.

Небеса безответны, и людям состраждет природа.

И детей, как бывало, земные сосцы не поят.

Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа

Разлагающий яд.

Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах

Ежедневно везут безответно покорных судьбе

И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных

На закланье тебе.

Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала.

Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов,

Затерявшись средь банков, контор — алтарей капитала —

И публичных домов.

Расцветет ли любовь, где под грохот железных орудий

Изнуренные девушки в темный влачатся вертеп

Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди

За каморку и хлеб!

Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый,

Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин

И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой,

Тихо плачет один.

Город, город проклятый! где место для каждого дома

Чистой кровью народа и потом его залито!

Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома

Пред твоими — ничто.

Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было

И справляй свой кощунственный братоубийственный пир!

Час грядет: ты услышишь дыхание Иммануила,

Город — вампир!

VI.СИОН ГРЯДУЩИЙ[92]

Братья! Сестры! Облекайтесь в ризы светлые, венцы венчальные

И во сретенье Христа теките по стезям зазеленевших трав.

Братья! Сестры! Слышите ли сладостное пение Пасхальное

По лугам и пажитям, по холмам диким и удолиям дубрав?

Со свещьми возженными в руках, лампадами златоелейными,

Звонкими кадилами грядут и мужи сильные, и старики.

Лапти юношей белеют райскими нетленными лилеями,

Словно жертвы кровь на девушках повязанные алые платки.

Птичьи гласы, щекот славий, кукования зегзицы тихие

— Над ключами светлыми, в тени берез зеленых и плакучих верб.

Здравствуй, церковь верная, бежавшая от царствия Антихриста:

Излилася чаша гнева Божьего и жатву сжал Господний серп.

Руки крепкие, расставшиеся с косами, плугами, сохами,

Подымайте крест, крестьяне русские, возлюбленнейшие Христа.

Вся земля исполнена молитвами, рыданьями и вздохами,

Расцвели стихирами, псалмами девичьи румяные уста.

Стали храмами дубравы озарённые, а рощи ― кельями,

От купальниц золотых восходит ладан и гудит зелёный звон.

В укрепленье верным въяве зрится над берёзами и елями,

В пенье ангельском, на красных тучах, просиявший солнцем град Сион.

Брат с сестрою, — равный с равной, —

Матери, отцы, сыны,

Перед церковью дубравной

Все мы кровью крещены.

Мы под тем же самым небом,

И, как в первый век земной,

Нивы золотятся хлебом,

И луга шумят травой.

Мать земля! Твои мы чада.

Ты ли нас не защитишь?

Горнего взыскуя града,

Мы в твою бежали тишь.

Геи, жатвами богатой,

Лоно влажно и черно.

Сколько лет в него оратай

Золотое клал зерно!

Не легка его работа!

Православная земля,

Сколько слез и сколько пота

Выпили твои поля!

Вся Россия — хлеб и небо.

Сотни верст — одно и то ж:

Золотые волны хлеба,

Ветром зыблемая рожь.

Вся Россия — только горе:

Стонет богатырь-силач,

И в веках гудит как море

Детский вопль и женский плач.

Вся Россия — лишь страданье,

Ветра стон в ветвях берез.

Но из крови и рыданья

Вырастает ожиданье

Царства Твоего, Христос.

Братья! Сестры! видите антихристово злое поругание?

Горе зрячим! Небо затмевается и ожелезились пути.

Вот оно, предсказанное предками бесконное рыскание!

Все источники отравлены. Везде его печать. Куда идти?

Братья, сестры! вскормленные древнею премудростию книжною,

Собирайтесь отовсюду, в песнях и молитвах возносите глас.

Что за ветер зашумел над русскою землей? О, кто там движется?

Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй нас!

1908. Октябрь, Дедово

БАЛЛАДА О ГРАФЕ РАВЕНСВУДЕ[93]

В дни глухие зимы, когда едешь с трудом,

И метели и полях визжал и ревут,

В фамильное графство, в свой дедовский лом

Возвращается граф Равенсвуд.

Он уже на границе отцовских земель

Узнает, что знакомо с младенческих дней:

Над колодцем высокая древняя ель

И снегами засыпанный Тэй.

Украшает зима вековые дубы,

Серебристой порфирой убрав;

Сладок воздух родной! Возвестил гул трубы,

Что домой возвращается граф.

Но не шумная встреча прицельна ждала:

Ни родных ни друзей в опустелых стенах,

Только старая няня его обняла,

Со слезами на слабых глазах.

Он повесил от крови заржавленный меч,

Прошел амфиладу померкнувших зал:

В столовой камин просыревший разжечь

И ужин накрыть приказал.

Мерцаньем свечей озаряется мрак,

Граф салится за ужин с любимцем пажом,

А вьюга по окнам стучит, словно враг,

Незримый, грозит мятежом.

Но пускай за стенами метели ревут!

Драгоценного кубок вина осуша,

Веселее на слуг поглядел Равенсвуд,

И в глазах заиграла душа.

И старую няню граф подозвал,

И подал ей кубок, сказавши: «Мой дед

Отца попеченьям твоим отдавал,

Покидая свой дом для кровавых побед».

И няня: «Скажи, господин мой, зачем

Ты нас посещаешь глухою зимой?

Надолго ли снял ты изрубленный шлем,

Надолго ли ты возвратился домой?»

И нахмурился граф. «Я не знаю и сам,

Зачем я приехал, уеду когда:

Довольно на зависть злым небесам

Равенсвудова счастья сияла звезда!

Мне осталось немного до первых седин:

Рано вышел я в поле и рано устал.

Всё — враги, да враги, всё — один, да один…

Истребляя врагов, я друзей не достал.

Все боятся меня, ненавистен я всем:

В каждой трапезе — яд, в каждой ласке — кинжал.

Стал печален мой конь, и заржавел мой шлем,

От которого враг, как от солнца, бежал.

Я обид короля гордым сердцем не снес,

Только детям рабов — трепетать при дворе!

Я им правду сказал и, слабеющий пес,

Приползаю издохнуть в родимой норе».

И няня: «Забудь про обиды двора,

Иное и высшее счастие есть:

Мятежному сердцу смириться пора,

Для радостей мирных, для неги расцвесть.

Лишь звери живут неустанной борьбой.

Довольно ты рыскал в поту и крови…

Здесь девушек много: женись на любой,

Покорствуя сладкому игу любви.

И юную нам подари госпожу,

И графа — наследника отчих земель…

Какими заботами я окружу,

Дитя Равенсвуда, твою колыбель!»

Граф по столу стукнул!: «Старуха — молчи!

Сумею прожить без советов твоих.

Иному сияние брачной свечи:

Плохой я, старуха, жених.

Уж в матернем чреве проклят Равенсвуд,

Струится по жилам проклятая кровь!

Что люди везде преступленьем зовут,

Зовут Равенсвуды — любовь.

Солгал я, старуха! Не гнев короля

Погнал меня вдаль, хоть ярилась зима.

Любовью моей осквернится земля:

Она — как пожар и чума».

И няня на графа глядит своего,

Замолкла. А он, грозной тучи черней:

«О старой графине не слышно ль чего,

О матери бедной моей?»

— «Ничего не слыхать о моей госпоже.

Я сумела старушью тоску перемочь…

Шесть долгих годов миновали уже,

Как она убежала в ненастную ночь».

Граф слуг удалил, и, наполнивши вновь

Свой кубок с гербом золотого орла

Вином, как засохшая, темная кровь,

Присел у камина, где рдела зола.

И лесничего он для беседы призвал,

И кубок со старой искусной резьбой

Вином ароматным ему наливал,

Посадив у огня пред собой.

«Побеседуем, старый и верный слуга,

У камина за чашей, вдвоем.

Не видать ли в округе какого врага,

Всё ль покойно в поместье моем?»

— «Всё цветет в твоем графстве на зависть судьбы:

По селам богатеет народ,

Невредимы твои вековые дубы,

За оградами рвов и болот.

Ни одну заповедную древнюю ель

По дубравам не тронул враждебный топор,

И далёко, на рынках, известна форель

Из твоих полноводных озер.

В воскресенье красотки твоих деревень

Разнаряжены в бархат и шелк.

Благоденствуют все… Только третий уж день

Появился в окрестностях волк.

Ни одной он овцы не похитил из стад,

Он — детей запоздалых гроза.

Говорят, что у волка того… говорят…

У него человечьи глаза.

Толпа удальцов, не боясь угроз,

Его убить собралась,

Но все разбежались: никто не снес

Огня сумасшедших глаз.

Говорят, что он рыскал прошедшую ночь

Недалёко от наших мест;

Я с винтовкой стерег, а жена и дочь,

Просыпаясь, творили крест».

И лесничий умолк. Граф сказал:

«Этот волк Не опасен для стад и сёл!

Ни к кому, ни к кому, лишь ко мне одному,

Лишь за мною одним он пришел.

Ты, лесничий, винтовку свою разряди

И народ извести, протрубивши в трубу:

Кто волка убьет, повисит посреди

Равенсвудовых рощ на высоком дубу!»

И едва произнес, как, в двери вбежав,

В непонятном испуге лепечет паж:

«У ворот старушка какая-то, граф,

Стучится и в замок просится ваш.

В лохмотьях она, оперлась на клюку,

В другой руке — дырявый мешок,

И голос грубый, под стать старику,

На подбородке — серый пушок.

Давно стучится, давно клюкой

В ворота замка упорно бьет,

То вдруг заплачет с ужасной тоской:

И воет, и лает, и вас зовет».

И вскочил Равенсвуд, словно шершень его

Внезапно ужалил в пяту:

«Старуху от замка прогнать моего,

Всю ночь сторожить на мосту!

У всех бастионов держать часовых!

Поддерживать яркое пламя костра,

Чтоб видеть я мог из покоев моих

Сигнальный огонь до утра.

Нам грозного надо врага побороть,

Господина не выдайте, слуги, врагу:

Спасенье в крови, но — свидетель Господь!

Я мать убить не могу».

Граф спал до рассвета немного минут,

И няня шепталась с лесничим вдвоем.

Так первую ночь проводил Равенсвуд

В наследственном замке своем.

1908. Январь Москва

ОЧАРОВАННЫЙ РЫЦАРЬ[94]

И отучить меня не мог обман.

Пустое сердце ныло без страстей,

И в глубине моих сердечных ран

Жила любовь, богиня юных дней.

Лермонтов

I. ТРИ ВИДЕНИЯ[95]

Смеялся май, синел, сверкал залив.

На берегу, в тени плакучих ив,

Увидел я беспечное дитя,

Играющее в мяч. Над ним, грустя,

Склонялась Муза, и ее рука

Держала лиру, лавр и терн венка.

И новый сон передо мной возник:

Клонился ветром плачущий тростник,

Летали в роще желтые листы…

И Муза мне сказала: «Видишь ты:

Старушка с отроком вокруг пруда

Идут, идут… не спрашивай, куда!»

Леса одеты в пурпур и огонь,

Заходит солнце. У колодца конь

Остановился с легким звоном шпор,

И девушка склонила томный взор,

На водоем поставивши ведро…

Вдали сверкнуло белое перо.

И Муза мне шепнула: «О дитя!

Богиня юности придет шутя,

Шутя уйдет. Ты всадника узнал?

Вином кипящий золотой фиал

Ты рано осушил. Придут ли вновь

И лира, и страданье, и любовь?»

II. ПОЕДИНОК[96]

Куда, куда? Восстала метель,

И небо шумит без луны и без звезд.

Безумный! безумный! о, неужель

Не знаешь ты, кто жилец этих мест?

Душа пуста. Ветер дует в уста,

Из-под ног взметнулся звенящий смех.

В металлическом шорохе злого куста

Я слышу шепот про древний грех.

— О, кто ты, безумный? в полночный час

Никто не ходит этой тропой.

Не видишь, как блеском незрячих глаз

Тебе грозится старик слепой?

Старик, отдай мне румяную дочь!

По невесте-душе я взалкал, взалкал.

За ней я вышел в проклятую ночь,

И в вихрь упал, в пустоту зеркал.

— Назад! назад! Навеки заклят

На распутье стоящий, звенящий куст,

Слепой старик, стерегущий клад,

Ничего не щадит, и взор его пуст.

— Я иду с тобой на последний бой.

Ты узнал звон меча и сверканье лат?

В кровавый бой с моей судьбой

Я вышел, и нет мне пути назад.

Тебе не свергнуть старинный трон,

Невесте нежной с тобой не цвесть.

Ты слышишь, как встала со всех сторон

Визгом и воем древняя месть?

Окончен путь, разбита грудь,

И кровь сочится на снежный прах.

Ты меня доконал! О, проклят будь,

Враг мой с рожденья, черный монах!

III. ПРИЗНАНИЕ[97]

Ты поняла, что я в твоих руках,

Что весь я — твой, что надо мной всевластен

Твой взор магический, и я в плену.

О злые сны колдующих ночей,

……………………………………………

Когда больная красная луна

Встает над далью нив, лиловый дым

Клубится в небе, душный черный сад

Исполнен шелестов и голосов,

И властно манит голубой туман,

Ползущий над болотом проклятым…

О, голос твой, звенящий, как свирель,

Свирель весенняя, и, как кинжал,

Язвящий сердце… Старая колдунья

Тебя в свое искусство посвятила,

Раскрывши тайны трав, волшебных зелий,

Сбираемых в Ивановскую ночь.

Меня ты отравила. Потому

В прозрачный день, когда синеет даль,

Терзает душу странная тоска,

Как будто чей-то нежный, нежный зов

Знакомым ужасом сжимает сердце.

И весело сознать, что я погиб,

Что я — игра проклятых Богом сил,

Захвачен вихрем их, и снится мне

Твой домик на горе, с вишневым садом,

Над синею студеною рекой,

И комнаты мещанское убранство:

На низеньком окне горшки герани,

Под стеклами потусклыми портреты,

Осколок зеркала, в который ты

Гляделась, косу заплетая, стол

С шипящим самоваром, на тарелке —

Разрезанные яблоки… и день,

Когда мой конь, недоброе почуя,

Испуганно вздыбился у ворот.

……………………………………..

Веселая, румяная колдунья!

Глухие ревы мартовских метелей

Венчали нас магическим венцом,

И тот венец нерасторжим, и сердце

Мое томит жестоким сладострастьем.

…………………………………………….

Меня отвергло общество людей,

И месть во мне заискрилась, и злоба,

Как золотой, сверкающий кинжал,

Меня хлестнула по сердцу, и вдаль

Понес меня звенящий ураган,

Чтобы разбить о камни… Целый мир

Открылся предо мной; как хищный зверь,

Он лег у ног моих, лизал мне руки,

Глядел в глаза с покорностью раба.

И этот миг божествен был: как бог,

Испил я нектар неба… только миг…

Тот миг сверкнул как Вечность, опьянил

Безумным, диким хмелем дерзновенья…

Но небо мстит разоблаченье тайн.

……………………………………………..

Я отдохну, где белые березы

Склоняются к разрушенным крестам

И небо сладостно синеет, там,

На кладбище родном, вблизи от всех,

Кого любил…

IV. ЗАМОК ДВУХ ПРИНЦЕСС[98]

Уж поздно, всадник молодой!

Свежеет. Красно-золотой

Померк над елями закат.

Лишь нежным пурпуром горят

Края вечерних облаков,

И глух размерный шум подков

По вешней зелени лугов.

Густой туман в долинах лег,

Приют желанный недалек.

Когда проедешь темный лес,

Увидишь замок двух принцесс.

В нем кто-то гостя тайно ждет.

Туман синеет из болот,

Стоит колдунья у ворот.

Пройдешь ряды померкших зал,

Где из тускнеющих зеркал

Печальный и туманный лик

Тебе покажет твой двойник,

Тебе кивнет, как старый враг,

И упадет в бездонный мрак

В окне печален лик луны;

Среди могильной тишины

Летают призраки и сны,

Воспоминания о том,

Чем прежде жил умерший дом;

О страшных тайнах говорят

И этих зал пустынных ряд,

И своды, где прозрачный круг

Прядет без устали паук.

О рыцарь! ты навек исчез

В волшебном замке двух принцесс.

Одна в молитвах и постах,

Тиха, бледна, и на устах —

Лобзанья ангельского след.

На ней одежд роскошных нет,

Простою черной сеткой сжат

Поток волос, а темный взгляд,

В ресниц задумчивой тени,

Таит зеленые огни.

Другая — розовый апрель,

Уста — звенящая свирель,

И вся — воздушна и гибка,

Как стебель легкого цветка.

Одна в молитвенной тиши

Внимает девственной души

Благоухающий расцвет.

Ее ночей бессонный бред —

Цветов надгробных аромат

И страстью выжженный стигмат.

Ей страшны дневные лучи;

Всё ждет, когда ее в ночи,

В венце из терниев и роз

Сожжет сиянием Христос.

Другая любит легкий снег,

Лихих коней веселый бег,

В сиянье ласковой луны,

Среди морозной тишины,

Средь синевы и серебра,

Она дерзка, она добра,

То вся — печаль, то — блеск и смех.

Одна, познав, что значит грех,

Забыла радости и мир.

Напев молитв и райских лир

Заворожил раскрытый слух.

Но уголь страсти не потух:

Он тлеет там, на дне души,

И разгорается в тиши,

И злобой помыслы томит.

Так жало острое таит

Цветами сытая пчела.

Какими молниями зла,

Когда в душе вскипит гроза,

Пылают тихие глаза.

Но эти молнии умрут,

Лучится звездный изумруд

Ее очей, бездонно пуст;

И только едок пурпур уст.

Другая зла не затаит,

Сейчас вспылит, сейчас простит,

Зарозовеет светлый смех.

Надет на плечи мягкий мех,

Оленья шапка на ушах,

И еле слышен легкий шаг

Принцессы звезд и снежных игр,

Скользящей вкрадчиво, как тигр.

О рыцарь! прошлое забудь!

Навеки твой окончен путь:

Ты вечно волею небес

Прикован к взорам двух принцесс.

V. ВСТРЕЧА

Царевной северных стран

Я примчалась на крыльях вьюг.

— Я вышел в ночной буран,

Услыхав зазвеневший лук.

Ты узнал мою шапку — олений мех,

Мой дикий, мой нежный, мой рысий взор?

— Слышу вьюгу в полях, голоса и смех,

Младенцев визг, завыванье свор.

Мы одни с тобой, мы одни с тобой,

Пусты города, лишь трещат костры.

— Меня ласкает мороз голубой

У легких ног царевны-сестры.

Мой бедный друг, ты давно отвык

От вьюжных песен, от звездных игр.

— Дай мне смотреть в твой жемчужный лик,

О мой младенец, мой нежный тигр.

Кружатся сферы и мне пора.

О друг несчастный, прощай, прощай!

— Ужели ты бросишь меня, сестра,

В полнощный скрежет, в звериный лай?

Мой хрустальный взор не забудь

И розовых губ свирель.

— Пронизана ветром грудь,

Прости, отхожу в метель.

Увы! Увы! Небеса мертвы!

А чья в низине краснеет кровь?

— Молись за меня в алтаре синевы:

Одно мне осталось — твоя любовь.

VI.МАТЬ И ДОЧЬ

Скажи, зачем так поздно, дочь,

Ты возвратилась в эту ночь.

Возьми шитье. К окошку сядь.

— Мои таза слезятся, мать!

Иголка падает, хоть плачь.

Засохли губы, лоб горяч.

Тоска! Тоска! О, как река

Опять синя и глубока!

Я целый день в жару, в бреду…

— Я нынче, дочка, гостя жду,

Помою пол, обед сварю,

В углу икону озарю.

— Мне говорили, что на днях

Видали всадника в лугах,

С пером на шлеме золотом,

Он, говорят, искал наш дом.

— Шипит котел, пылает печь.

Ни добрый конь, ни верный меч

Не могут пленнику помочь.

Ты им, как псом, владеешь, дочь!

— Ах! правду мне сказали, мать,

Что хочешь ты меня продать.

Зачем? Зачем? Куда? Куда?

Я влюблена! Я молода!

— Мечты безумные забудь!

Печальный рыцарь держит путь,

Затмивши солнце блеском лат,

Через болота, на закат.

Напрасно бьется и храпит

Пугливый конь. Ездок спешит,

Пока синя дневная твердь,

Найти ночлег, тебя и смерть!

— Чу, мост гремит! Чу, звон копыт

Несется ржанье, блещет шлем…

Весна летит! Весна звенит!

О мать! О мать! Зачем, зачем?

VII.MAGNIFICAT[99]

О ты — пурпурно-гроздная лоза Эдема!

Над тобой склонились ветки

Сионских пальм. Опущены таза,

И волосы — в воздушной, легкой сетке.

Вокруг тебя бесплотных духов хор,

Святых стихир благоухают строфы…

Но грустен темноизумрудный взор,

Как бы прозрев страдания Голгофы.

Премудрости и муки бремена

Тебя гнетут. Внимая прославленью

Архангелов, ты чертишь письмена

На белом свитке златом и черленью.

Вдали горят пурпурные ладьи

Вечерних туч. Молчание святое.

Ты улыбнулась, чистая. Твои

Персты перо сжимают золотое.

VIII. В ПОДВОДНОМ ГРОТЕ

Из вьюги вослед за тобой

Меня метнул василиск

В электрический блеск голубой,

В грохот, скрежет и визг.

О жемчужина сердца! Что с нами? О, где мы?

О, где мы? Надь тобою склонился несытый, алкающий труп…

Где серебряный сад? Затворились, угасли эдемы,

Где снежинки играли с улыбками розовых губ.

Лик печальный! Лик усталый!

Ты устала, ты больна.

Лес воздвигся бледно-алый,

Нас запутала в кораллы,

Поглотила глубина.

Та же нежность! Та же прелесть!

Тот же взор язвит и нежит…

Чу! растет подводный гул,

Визги дьяволов и скрежет;

В дымной мгле грозится челюсть

Проплывающих акул.

Ярый кабан, с многогорбым хребтом и в короне

Зубы ощерил, и раки разъяли клешню…

Сколько их! Сколько! Храпят и вздыбаются кони,

Что-то стремит нас всё ближе и ближе к огню.

В воплях желаний, в неистовой жажде сплетений,

Прыгают гномы, с уродом кружится урод.

Бледные тени и корни подводных растений

Лик твой целуют, проникнув в коралловый грот.

Ярой угрозой

Ад загорается.

Хаос гремит и стучит, и визжит вдалеке.

Но мне улыбается

Резво и тихо

Девочка — нимфа

С длинною розой

В узкой и тонкой руке.

Лик твой снежный, безмятежный озарил морское дно.

Падай в сердце розе нежной, падай, горькое вино!

Ад я вызвал наудачу, кубок выпил и разбил,

И у ног любимых плачу под визжанье адских пил.

IX. В ВЕЧЕРНИЙ ЧАС[100]

Премудрости небесной ученик,

Когда в церквах идет богослуженье,

Под благовест, над грудой древних книг,

Твоих шагов я чую приближенье.

В старинной книге возле этих строк

Твои персты прохладные скользили,

Где возвестил Премудрости пророк

О таинстве Саронских роз и лилий.

Благословляя строгие труды,

Ты — мыслей хлеб, познанием голодных,

И одиночеств сладкие плоды

Мы вместе рвем с дерев золотоплодных.

Разлуки нет. И снова, как тоща,

Твои уста насмешливы и едки,

Очей горит зеленая звезда,

И волосы упали из-под сетки.

Или опять являешься мечтам,

Как некогда явилась им впервые,

Под небом Франции, меж сосен, там,

Где расцвели нарциссы гробовые.

В вечерний час глубоко верю я,

Что мы поймем когда-нибудь друг друга,

Монахиня лукавая моя,

Мой демон злой и райская подруга.

В вечерний час свободней льется стих,

В вечерний час молитва безотчетней,

И мнится мне, что я у ног твоих

На миг уснул под благовест субботний.

X. ПУТЬ ЦАРЕВНЫ[101]

В царстве северных сияний, в царстве холода и льда

Ты в снегах, как 6 океане, затерялась навсегда.

Ни приветливых селений, ни веселых деревень,

Ты сжимаешь рог олений, быстро мчит тебя олень.

На лице твоем жемчужном — и улыбка, и печаль.

Заметает вихрем вьюжным взоров млеющий хрусталь.

В мех завернутая козий, задремала под метель,

Розовеет на морозе уст улыбчивых свирель.

Вдалеке, затмивши мощно лучезарность звонких звезд,

И вседневно, и всенощно пламенеет Красный Крест.

Знают шумно и напевно в полночь вставшие снега,

Как свершает путь царевна, взяв оленя за рога.

Вьюга в небе раздается голосами медных труб,

Ветер вьется, и смеется легкий снег у нежных губ.

XI. «Как робко вглядываюсь я…»

Как робко вглядываюсь я

В твои таза через цветы.

О шляпа легкая твоя

И еле слышные персты!

Над городом ночная муть.

Полуостывший тротуар —

В пыли. Мгновение уснуть

Спешит пустеющий бульвар.

Ах! неужели мы вдвоем,

И нежность после злого дня

Во взоре светится твоем,

И ты не мучаешь меня?

Утихла ревность, смолкла боль…

Надолго ли прошла гроза?

Не уходи! позволь, позволь

Молчать, смотря в твои таза!

Ведь завтра же растопчешь ты,

Вступив в дневное бытие,

И эти бедные цветы,

И сердце бедное мое.

XII. ОТРЫВОК

Как черного колодца дно —

Пустынный двор. Одно окно

Мерцает в бледной вышине,

И кто-то, промелькнув в окне,

Кивает. Гулкие шаги

Звучат в тиши. Везде — враги.

Шагая мерно под стеной,

Не дремлет зоркий часовой,

Не дремлет стая чутких псов,

Чугунный недвижим засов.

У входа в башню строгий мрак

И лязг скрещающихся шпаг.

Внезапный, резкий крик: «пароль!»

Под сердцем вспыхнувшая боль,

Невнятный стон, предсмертный хрип…

И неизвестно, кто погиб,

И кровью отчего залит

Под лестницею камень плит.

Когда ж проглянет мутный день,

И побелеет двор, как тень,

Тиха, бесплотна и бледна,

Принцесса взглянет из окна,

И высохшую за ночь кровь

Увидит на камнях, и вновь

Окно закроет. Но когда

Взойдет вечерняя звезда,

Под башнею сгустится мрак,

Проснется тайный шелест шпаг,

И весело блеснет клинок,

И лязгнет сталь…

XIII. ПОРТРЕТ[102]

Я возвратился, я не мог

Не позабыть твоих обид.

Не стерта пыль с усталых ног,

А сердце ноет и стучит.

Грохочет город под окном,

В пыли не видно бледных звезд.

Как всё разбросано кругом!

Должно быть, недалек отъезд.

Неужели я опоздал?

Я всё простил. Я — твой, я — твой,

Я — твой. Я б всё теперь отдал

За миг один вдвоем с тобой.

Как некий неотвязный бред,

Поет в ушах: всё, всё прости.

И я гляжу на твой портрет,

И глаз не в силах отвести.

Кто больше высказать бы мог,

Чем эта мертвая доска?

В твоих глазах — какой упрек,

Какая смертная тоска!

Что, что с тобой? Куда глядишь?

Русалка, побледневший труп.

Прочь, прочь! Вверху — вода, камыш…

Не узнаю любимых губ.

Где ароматный пурпур их?

Где черно-изумрудный пыл

Очей, то солнечных, то злых?

Бог знает, как я их любил!

Как будто говорит их взгляд:

«Прощай, мой милый, навсегда!

Вокруг меня — подводный хлад,

Тиха зеленая вода.

Прости! прости! Проклятый бред

Душа не в силах превозмочь,

И я тяжу на твой портрет…

А в воздухе сгустилась ночь.

Средь чемоданов, сундуков,

С дорожной палкою, в пыли,

Едва могу расслышать зов

Весны, ликующей вдали.

XIV. У ОКНА

Те дни хранятся в памяти моей,

И их ничто не может истребить,

Ничто, ничто, и тем нежней, больней

Воспоминание, что воротить

Того блаженства краткого нельзя.

Моя глухая, темная стезя

Мгновенье озарилась. Но молчу.

Я жалоб и укоров не хочу.

Но просто бы теперь хотелось мне

С тобою побеседовать вдвоем

Бездумно, тихо. Пусть как в легком сне

Прошедшее встает. Уж на твоем

Лице играет кроткая печаль.

Должно быть, и тебе былого жаль?

У ног твоих всё тот же прежний я.

Как хорошо, о милая моя!

Ты помнишь ли? тогда была весна,

В разгаре май. Над пыльною Москвой

Бледнела полночь. В глубине окна

Играла ты с котенком. Боже мой!

Как ты была безумно хороша!

Казалось, долго спавшая душа

Зажглась огнем, проснулась, зацвела…

Ужель твоя улыбка солгала?

Вплоть до зари не отрывая глаз,

Очей глубоких зелень и янтарь

Впивать, впивать… Рассветный близок час,

Последний догорающий фонарь

Вдали мерцает с городской стены,

И мы измучены, утомлены,

И ласково пересыпаешь ты

Моих фиалок блеклые цветы.

И едкие пурпурные уста

Смеются мне, и кажется: вот-вот

Действительность растает, как мечта,

И комната в безбрежность уплывет!

И в тихом ужасе небытия

Цветет твоя улыбка. Ты и я,

Безгласные, склоняя взор во взор,

— Заброшенный в пространство метеор.

И бесконечно длятся эти сны,

И жалко пробудиться. Но пора:

Уж улицы становятся бледны,

Свежеет ветр, недолго до утра,

В окно запахла белая сирень,

Со стен и мебели слетает тень,

И фонаря мигавший долго газ

Мерцал, мерцал, и наконец угас.

Но что же вдруг в тебе произошло,

Что ты, как ядовитая змея,

Ужалила мне сердце? О, как зло

Ты пошутила, милая моя!

И тихо воротился я домой

С опустошенной, мертвою душой.

Пусть наши снова встретились пути:

Весна прошла. Порхает снег. Прости.

СТРЕЛЫ КУПИДОНА[103]

Встречали ль вы в пустынной тьме лесной

Певца любви, певца своей печали?

Пушкин

I. ЛЕСНОМУ БОГУ[104]

Пора, мой мальчик-зверолов,

Берлоги зимние покинем!

И ветра шум, и скрип стволов

Зовут весну под небом синим.

Приди весну встречать со мной

На влажный луг, где пахнет прелью,

О бог веселый, бог лесной

С простою ивовой свирелью!

Ты — нежный отрок, пастушок,

Ты — бог родной моей долины,

Вокруг ушей твоих — пушок,

Надет на плечи мех козлиный.

Ты дикий бог, а я певец,

И наш союз — святой и древний.

Мне — петь весну, тебе — овец

Скликать свирелью по деревне.

Уж девы, твой заслышав шаг,

Краснеют томно, и с тобою

В одних купаться камышах

Не станут этою весною.

От поселян тебе почет,

Ты всех ловчей в стрельбе из лука.

Лишь старый дедушка сечет

Разбушевавшегося внука.

Балуют девушки тебя,

Когда придешь ты к нам на праздник:

Пушок твой серый теребя,

«Как вырос, — шепчут, — наш проказник!»

А ты хитер, а ты лукав,

И всё под ивами родными,

Не забывая детских прав,

Играешь с нимфами нагими.

Весна гудит! Пойдем со мной

Играть и петь под сенью хвойной,

О бог веселый, бог лесной,

Мой нежный друг, мой мальчик стройный!

Ты зол, насмешлив и хитер,

Ты мне заманишь ночью темной

Твоих неопытных сестер

В приют мой, тихий и укромный.

Ты знаешь сам, когда апрель

Дохнет в лицо, как манит нега!

В твоих глазах безумный хмель,

Лицо белей и чище снега.

Уж ты давно гроза дриад,

Ты гонишь их, свища и воя.

Во тьме горит твой пьяный взгляд,

Твое чело венчает хвоя.

Лишь предо мною ты не смел.

В лесных приютах сокровенных

Твоих не устрашится стрел

Слагатель песен вдохновенных.

Пойдем, пойдем, мой бог лесной,

И, томных дев целуя в очи,

Вдвоем отпразднуем весной

Благословляемые ночи.

II. ЭЛЕГИЯ[105]

Тебе, о нежная, не до моей цевницы.

Лишь одному теперь из-под густой ресницы

Сияет ласково твой темный, тихий взор,

Когда над нивами сверкает хлебозор,

И ночь исполнена тоской и вожделеньем.

Вчера, едва заря померкла над селеньем,

И месяц забелел из голубых глубин,

У ветхого плетня, в тени густых рябин,

Я вас подслушивал, ревнивый и печальный.

Мерцали молнии, и отзвук песни дальной

Томился, замирал. А я, боясь дохнуть,

Смотрел, как томно ты взволнованную грудь

Его лобзаниям и ласкам предавала,

Безмолвно таяла, томилась и пылала…

Как нежно пальцами его лицо брала,

Смотря ему в глаза. Какою ты была

Зараз и царственной, и страстной, и стыдливой.

Шептали юноши завистливо: «счастливый!»

И долго голос твой во мраке слышал я:

«Вот губы, плечи, грудь… целуй, твоя, твоя!»

III. СТАНСЫ

Ты так печальна! Утомленье —

В твоих чертах. О, что с тобой,

Краса родимого селенья,

Певунья с тихою душой?

Какою негою объята

Ты вся! как грустная свирель

Твой голос. За ночь не измята

Охолодевшая постель.

Твое лицо преступно рдеет,

Ты гаснешь, ты без сил при нем…

Всецело юноша владеет

Твоим и чувством, и умом.

Страданья одинокой девы

Давно я знаю наизусть.

Я узнавал твои напевы:

Такая в них звучала грусть!

Осенний хлад несет угрозы

Тебе немилого венца,

И матери докучной слезы,

И непреклонный гнев отца.

Ночами смолк твой голос нежный.

Исканья наши отклонив,

Одна грустишь в тени прибрежной,

Под сенями берез и ив.

IV. ПОДРАЖАНИЕ ШЕНЬЕ[106]

Чуть ветром тронуты прибрежных ив вершины…

Сверкают золотом плетеные корзины,

В зеленом аире — упавшей рыбы всплеск,

Серебряных чешуй и красных перьев блеск.

Между березами, у струй, полунагие

Толпятся отроки. Свежеет. Голубые,

Весь день сиявшие, померкли небеса.

Туманы зыблются, и падает роса.

Заря весенняя пылает и смеется

За лесом. О, когда раздастся у колодца

Твой ароматный шаг и пение бадьи?

Приди, о нежная! Уж скоро ночь.

Ладьи Последних облаков мерцают, золотые,

И уплывают в даль. Под яблони густые

Влюбленных юношей и сладострастных дев

Стремится томный хор. Под сенями дерев,

Где пруда сонного осеребрились струи,

Проснулись шепоты, возникли поцелуи,

Движенья дерзкие, бесстыдные слова,

И смех и тишина… Примятая трава

Одна останется свидетельницей тайны.

О, пусть ни шорох трав, ни звук шагов случайный

Не потревожат вас. А завтра, поутру,

Как мило будешь ты обманывать сестру,

Подруг и юношей! Но взор поэта скромный

Не улыбнется ли твоей походке томной?

Цевницу нежную ужели не пленит

Огонь твоих очей, греховный жар ланит?

V. НАСТУПЛЕНИЕ ВЕСНЫ (Кантата)[107]

Сковав вселенную цепями льда и хлада

Ужасною косой вотще грозил Сатурн.

Порхают ветерки, весенняя наяда

Лиет студеный ток лазурных урн.

Под ивой, ласково лобзаемой зефиром,

Сверкает синяя вода,

И ветры шумные поют подобно лирам

В березовых ветвях, по берегам пруда.

Мы ждем тебя, Венера полунощи!

Цветут луга, и праздник недалек.

Фиалки нежные в благоуханной роще

Златой целует мотылек.

Уже твой мальчик своенравный,

Надев колчан, нисходит сам

В весенний дол, и жаждущие фавны

Пугливых нимф скликают по лесам.

Красные девы,

Внявши напевы

Флейт и цевниц,

Бродят в лесочке,

С милым на кочке

Падают ниц.

Хохот и стоны.

Все в потаенный

Спрятались грот.

В перси их белы

Ярые стрелы

Мещет Эрот.

В сумрак под елью

Фавн со свирелью

Нимфу увлек.

Ластится к пленной,

И вожделенный

Миг недалек.

Стоны Алины,

Хохот козлиный…

Лопнул шнурок.

Сладок в дуброве

Нежной любови

Первый урок.

Деве уж любы

Зверские губы,

Рожки и мех.

Колется хвоя

Всюду, где двое,

— Шепот и смех.

VI. К ДЕЛИИ[108]

Из душных библиотек

Пойдем цветы срывать!

Твой пурпуровый ротик

Позволь поцеловать.

От скучных книг и тощей

Взыскательной мадам

Умчимся через рощи

К лазоревым прудам.

Под сень ветвистой липы

Взойдем на склоне дня,

Где скромно спят тюлипы,

Головки наклоня.

В малиновом камзоле

Я — маленький поэт.

Красавице не боле

Четырнадцати лет.

Но уж давно украдкой

Улыбки мне дарит,

Пленяя тайной сладкой,

Соперница Харит.

Ты, предвкушая негу,

Краснеешь от стыда.

Вдали прошли к ночлегу

Веселые стада.

О сладкий персей трепет

И долгий поцелуй!

Смолкает сонный лепет

Завороженных струй.

Зачем мы так несмелы?

Ужель наводить страх

Рыданье Филомелы

В березовых ветвях?

Под липою укромной

Я с Делией шалю.

Мне шепчет голос томный

Волшебное «люблю».

Лобзанье ароматно

Позволь еще продлить.

Обоим нам приятно

По-новому шалить.

В забаве сладострастной

Проносятся часы,

И смотрит Геспер ясный

На тайные красы.

Сгустился мрак дубравный

И рощица тиха.

Лишь мраморные фавны

Свидетели греха.

VII. «Прошла гроза, и семицветных радуг…»[109]

Прошла гроза, и семицветных радуг

Над рощей и холмом эфирные мосты

Сияли. Час безмолвен был и сладок,

Будя запретные мечты.

С балкона, не окончивши обеда,

Ты помнишь, в рощу убежали мы,

Где над стыдом и робостью победа

Была легка под кровом полутьмы.

Вдали шумел фонтан лазурный,

Краснели облака, и вечер гас.

Дриада древняя с поросшей мохом урной

Одна подслушивала нас.

Издалека напевы клавесина

Неслись. Я вслух стихи читал, но вдруг

Подняв глаза, умолк, и том Расина

Упал в траву из задрожавших рук.

Зачем играл так резво и небрежно

Твоей одеждою зефир?

Зачем сиял так томно и так нежно

Твоих очей задумчивый сапфир?

Ах! не забыть таинственной березы,

Где ты открыла мне заветные красы!

Молчали ветры, мраморы и розы

Сверкали перлами росы.

Ты помнишь наше возвращенье?

За чаем все расспрашивали нас,

Где пропадали мы. Краснела ты в смущенье

И на меня не подымала глаз.

И как, обоих нас встревожа,

Сказала мать: «Ты бледен, как мертвец!

Да что с тобой? Ты не здоров? О Боже!»

И грозно вдруг нахмурился отец.

VIII. «Я побежден. Усилия напрасны…»

Я побежден. Усилия напрасны

Тебя забыть. Бежать — уже невмочь…

Зачем, зачем была ты в эту ночь

Такою милой, нежной и прекрасной?

Довольно мне обманывать себя

И петь других цевницею притворной.

У ног твоих я распростерт, покорный…

Душа горит, страдая и любя.

Зачем огонь питаю безнадежный?

Ты — не моя, другого любишь ты,

Верна ему… Но тайные мечты

Влекут к тебе, задумчивой и нежной.

Ведь ты, что ночь, внимательней ко мне,

Ты говоришь со мной без принужденья,

И сладостное длится обольщенье,

В сиянье звезд, в полночной тишине.

Безумный сон, безумное мечтанье!

Все говорят, что нежно, навсегда

Его ты любишь. Боже мой! Куда

Влечет меня твое очарованье?

…………………………………………

Таился я. Но зорким взором видит

Любовник твой, как вяну я в тиши.

Он подозрителен, и в глубине души

Давно меня клянет и ненавидит.

Ищу тебя наперекор судьбе,

Ужасный путь отныне избран мною.

Ужель проститься с жизнью молодою

Там — ночь и смерть. Скорей, к тебе, к тебе!

IX. ОСЕНЬ[110]

Как скоро ты прошла и отшумела,

Любви прекрасная весна!

Пустеет сад, и скрылась Филомела,

Все ночи певшая у моего окна.

Всё, всё прошло. И рощи молчаливы,

И пруд заглох. На берегу один

Корзину из прибрежной ивы

Плетет убогий селянин.

Уже мороз сребрит скудеющие долы,

И от селений синий дым

Восходит ввысь. Поют; поют Эолы

По рощам золотым.

Молчи, душа, молчи! Любови,

И песен, и ночей прошла пора.

Пустынны небеса. Сверкает пруд. В дуброве

Гудят удары топора.

Морозен воздух, звуки гулки…

О осень светлая, блести, блести!

Простите, томные полнощные прогулки!

И девы-розы, всё прости!

Где поцелуи, клятвы и измены?

Утех любви быстротекущий сон?

Увяли вы, цветы моей Климены,

В лесах шумит пустынный Аквилон.

X. ПРИВЕТ ОСЕНИ[111]

Осень, здравствуй! Ты ли это,

Долгожданная, пришла?

В сердце льются волны света,

В сердце, как в вечернем море,

Улеглись прибои зла.

Режа длинными тенями

Злато бледное дубров,

Встали над пустыми днями

Очарованные зори

Зазвеневших вечеров.

Прикоснись к недавним ранам,

Поцелуем исцели!

Нежно-розовым туманом

Очаруй в померкшем круге

Холодеющей земли.

Голубой воды сверканье,

Зелень аира в пруду!

В этот холод и сиянье,

Как в объятия подруги,

Ранним утром упаду!

XI. «С деревьев сняв лучом янтарным…»

С деревьев сняв лучом янтарным

Две-три последние слезы,

Каким победно-лучезарным

Выходит солнце из грозы!

И струй заголубевших трепет,

По озаренным берегам

Листов новорожденный лепет,

Лягушьи трели, птичий гам,

И солнца под ветвями пятна,

И лиственная в рощах тень,

Всё — первозданно, благодатно,

И всё — как в оный первый день!

Всё ожило: где — щебет птичий,

Где песня раздалась в селе,

Где свежий след ноги девичей

На влажной впечатлен земле.

Не божьего ли вожделенья

Нисходит к смертным полнота?

Какая нега утоленья

Во всей природе разлита!

Извечным жалимый желаньем

То бог весенний, молодой

Насытил плоть соприкасаньем

И взгляд роскошной наготой.

Проникни в смысл знаменованья!

Пойми, что после гроз и бурь

Целительней благоуханье

И непорочнее лазурь.

XII. «Лазурью осени прощальной…»

Лазурью осени прощальной

Я озарен. Не шелохнут

Дубы. Застывший и зеркальный

Деревья отражает пруд.

Ложится утром легкий иней

На побледневшие поля.

Одною светлою пустыней

Простерлись воды и земля.

В лесу неслышно реют тени,

Скудея, льется луч скупой,

И радостен мой путь осенней

Пустынно блещущей тропой.

XIII. «Мороз, как хищник разъяренный…»

Мороз, как хищник разъяренный,

Спалил луга и листья сжег,

И гулок хруст новорожденный

Морозом скованных дорог.

И ярки дни, и ночи звездны…

Лишь розовый закат потух,

Зажглись пылающие бездны,

А лес опалый пуст и тух.

Когда придет палач природы,

Биенье жизни заглуша,

Всю широту своей свободы

Не в силах осознать душа!

XIV. «Сияньем, золотым и алым…»

Сияньем, золотым и алым,

Исходит запад. Я — один.

В вечерний час в лесу опалом,

Средь зачарованных вершин.

Чу! Детский крик и лай собаки

Донесся из деревни вдруг.

Донесся из деревни вдруг.

Разделен и малейший звук!

Мечта в былом без боли бродит,

И от хрустальной вышины

На сердце и на землю сходит

Очарованье тишины.

XV. «Мой милый дом, где я анахоретом…»[112]

Мой милый дом, где я анахоретом

Провел прошедшую весну!

Ужели этих дней, вдвоем с моим поэтом,

Я больше не верну?

Вот комната рабочая, в которой

Так мало я писал; вот спальня, где

Так мало спал; окно с закрытой шторой,

И шляпа легкая сереет на гвозде.

Обрывки писем и флакон зеленый

С Дикмаром ароматным. Как в бреду,

Всю ночь, безумный и влюбленный,

Рокочет соловей в березовом саду.

За прудом — холм, зеленая поляна,

Куда в жару на целый день

Любил я уходить с романом Флориана,

Где сладко нежила березовая тень.

О эта книжка малого формата,

Бумага серая и золотой обрез…

Шептал мне ветер, полный аромата.

Что мир идиллии воскрес.

Люблю мораль французской старой книги,

Забавы мирные кастильских пастухов,

Невинные любовные интриги

И на коре следы чувствительных стихов.

Люблю я имена Клоринды и Эстеллы

И злоключения пастушеской четы,

Гравюры тонкие: амур, точащий стрелы,

Под вязом — жертвенник, амфора и цветы.

Какие свежие, пленительные сказки!

Сначала непреклонный гнев отца,

Разлука… всадники и дама в черной маске,

И Гименей сопряг их верные сердца.

Нарядных рыцарей кортежи

Летят между холмов, и снова rive fleurie,

И завтрак на лугу: плоды и свежий

Творог и сыр, и танцы до зари.

И рыцари любви завидуют пастушьей,

Их добродетелям, трудам невинным их.

«Я с вами остаюсь, мои друзья. Под грушей

Я мирно проведу остаток дней моих».

…………………………………………..

Как сладко слиться с жизнью древней,

Когда за окнами — весна!

Но солнце меркнет. Из деревни

Несется песня, сладостно грустна.

Простите все! с остывшим чаем

Напрасно ждет меня поэт;

Животворя листы, Каменою венчаем…

Часы бегут, меня всё нет.

И лишь, когда бледнело полнолунье

И дали становились розовей,

Со вздохом старая ворчунья

Мне отворяла дверь… и плакал соловей.

XVI. ИЗ ДНЕВНИКА

Неужели я снова

В этих березовых рощах?

Снова сияет майское солнце,

Склоняясь над розовым полем.

Пахнет аиром,

И плакучие прибрежные ивы

(Милые! Милые! Те самые!)

Без движенья дремлют над прудом.

Какая тишина!

Заглохла березовая аллея,

С гнилым мостиком над канавой, —

Где мы жили вдвоем

— Я и соловей —

И оба любили,

И оба пели песни.

Но он был счастливее меня,

И песни его были слаще.

Вот и маленькие друзья мои

Толпятся на берегу,

И один из них,

По колено погрузившись в воду,

Прячет в аире плетеную вершу.

Снова начинаются привычные разговоры:

Отчего перевелась рыба,

Оттого ли, что пруд зарос аиром,

Или оттого, что колдун заговорил рыбу.

Вот уж бледно-золотая заря

Угасает над лесом.

Ведра девушек звенят у колодца,

И листья деревенских черемух и яблонь

Девственно зеленеют

На нежно-розовом небе.

Снова аир, весна и колодезь,

И заря… отчего же мне хочется плакать?

Отчего мне так грустно,

Так грустно?

XVII. ГАЛАТЕЯ[113]

Памяти прадеда моего И. М. Ковалинского

Меня зовут твои томительные стоны,

Я не могу уснуть… Чу! вновь протяжный свист.

В прибрежных тростниках рыдают Аквилоны,

Растаяли пруды, ненастный вечер мглист.

В гробнице тусклых вод вновь ожил вздох любови,

И нега томная, и смертной муки крик…

Селена грустная в серебряном покрове

Над рощей дымною возносит бледный лик.

Ты вновь зовешь меня, старинный зов проклятья,

Я повесть древних тайн читаю при луне,

Я чую влажные, но мертвые объятья…

«Погибни, милый», вновь она шепнула мне.

Я вижу эту грудь, где белые лилеи,

Смешавшись с розами, манили поцелуй…

Свиданья тайные в березовой аллее,

У статуй мраморных и сладкозвучных струй.

Я помню первые твои сопротивленья,

Отказы нежные, и ропот, и испуг,

Твой заглушенный крик и сладкое томленье,

Лобзания и ласк в одно слиянный звук.

О, замолчи навек в глухой гробнице водной,

О сладких радостях забудь, не говори!

О злая ночь весны! О ветер безысходный,

Ты вновь промучаешь до утренней зари.

Пустынны берега. Пред утром холодея,

Трепещут ветви ив над серебром волны.

Из хладных, мертвых вод ты вышла, Галатея,

Чтоб плакать о былом… Как бледен лик луны!

1907, Август Петровское

ДЩИ СИОНА

Ликуй ныне и веселися, Сионе.

Канон Пасхальный, песнь 9-я

I. ВХОД ВО ИЕРУСАЛИМ[114]

Восстань от ложа сна, о дщерь Сиона,

И возликуй, воспевши сладкий стих —

Пророческую песню Соломона.

Невеста, встань! Твой царь и твой жених

Уже у врат. Холмы в миндальном цвете,

Напевы птиц — в оливах голубых.

Смеющиеся девушки и дети

Фиалки и нарциссы для кого

В долинах собирали на рассвете?

По всем долинам — шум и торжество.

Течет народ во сретенье Мессии,

И час настал веселья твоего.

Стоят толпы, склонив главы и выи.

Он близится, прекрасный, как гроза:

Омыты нош миррою Марии,

Как у орла горят Его глаза.

Он привязал детеныша ослицы,

Где листья клонит вешняя лоза.

Его поют тимпаны и цевницы.

К Его ногам покровы и цветы

Слагают нежные отроковицы.

Царица! ждешь возлюбленного ты,

Твой терем полон нарда и алоя,

Сиянием чертоги залиты.

Блистает в розах ложе золотое,

И фимиам в кадильницах горит.

Сбывается пророчество святое,

Как царь Давид в псалмах благовестит,

Захария предрек во время оно.

Фиалками и финиками крыт

Цветущий путь. Восстань, о дщерь Сиона!

II. АНГЕЛ И МИРОНОСИЦЫ[115]

Кого искать пришли вы утром в сад

С амфорой, полной нардового мира?

Кому слеза и чистый аромат?

Чуть брезжит день. И холодно, и сыро

В пустом саду. Но высь уже чиста,

И песни птиц несутся из эфира.

Зачем в гробу вы ищете Христа?

Зачем пришли, в тоске, рыдать над телом

В пещере — свет, и глубь ее пуста.

На камне ангел в одеянье белом

Сидит, глашатай неба и земли,

И он — женам, от страха онемелым:

«Христос Воскрес! дни горести прошли.

Что ищете живого в мраке гроба?

Что плачете нетленного во тли?

Ужален ад: его бессильна злоба:

Тридневного извергла мертвеца

Земли плодоносящая утроба.

Сияньем мрак пронизан до конца,

И, уязвленные стрелами гнева,

Бегут враги от светлого лица.

Спасен Адам, и торжествует Ева,

И, прежде всех узнав благую весть,

Пресветло радуется Матерь-Дева.

И церкви сад уже готов зацвесть,

И солнце истины стоит в зените.

Се — суд любви и праведная месть.

Спешите, жены, и Сиону рцыте:

Христос Воскрес! Фома, коснись до ран!

Апостолам Его благовестите.

Евангелием вашим осиян

Отныне мир, дубы в саду церковном,

Три солнца — Петр, Иаков, Иоанн!

Но ты, пришедшая путем греховным

Магдалы дочь, у гроба медлишь ты,

Горя огнем, священным и любовным.

В тумане сад и цветники пусты…

Иди туда, где — тени голубые,

Песок, заря и белые цветы.

Садовник бродит там. Глаза — родные,

И бел хитон в смоковничной тени.

Посмотрит он и вымолвит: Мария!

И ты, упав, ответишь: “Раввуни!”»

III. ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ[116]

П. С. Соловьевой

Мой пояс груб. Акриды, мед пчелиный

Мне снедь. У Иорданских берегов

Я всех зову омыться от грехов,

Где голубые зыблются маслины.

Осанною оглашены долины,

Безмолвствуют свирели пастухов.

Елеем блещет терем Женихов,

И рдеет нард в амфоре Магдалины.

Я дикий скимн пустынных вод и скал.

Как ярый хмель, во чреве я взыграл,

Вняв девы глас, несущей крины рая.

Се полн Сион светильников и роз.

В руках детей благоухают вайя…

Мой крест воздет: я жду Тебя, Христос!

IV. РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

Расцвел миндаль. Под благовесты лир,

В тени маслин, почила Галилея.

С медвяной розой росная лилея

Вершит лобзаний вожделенный пир.

В Ее очах синеет кроткий мир,

Златые косы тяжки от елея,

Ланиты рдеют. Девственно алея,

Душистых уст полураскрыт потир.

Внимает в поле небу пастырь мирный.

Волхвы с диваном, золотом и смирной

Склоняются пред яслями Христа.

В груди Марии белый сад вздыхает.

Недвижны кедры. Вышина чиста.

И в синеве Сион благоухает.

V. ЗАКЛЯТИЕ РОЗАМИ, ЛИЛИЯМИ И ИМЕНЕМ МАРИИ[117]

Болотный дух, дух похоти и тлена,

Тебя сожгла небесная любовь,

И розою цветет Андиомена —

Хаоса язвенного кровь.

Мы светло празднуем свободу от проклятья,

Когда, под громы роковых угроз,

Алеет поцелуй, сплетаются объятья,

И шествует весна в венке из роз.

Превозмогая косность мысли нашей,

Когда мы близимся к Познанью Божества,

Нам лилий девственных благоухают чаши —

Кадильницы во храме естества.

Взгляни: сей крин весь мрак, весь смрад земной утробы

В сребро и аромат духовно претворил:

Благовествуя жизнь и истощая гробы,

Марии лилию вручает Гавриил.

Мария! таинство божественного брака!

О имя красное, сладчайшее имен!

О ужас демонов и упраздненье мрака,

И над Гоморрою сияющий Сион.

О ширшее небес девическое чрево

И затворенные святые ложесна!

О благосеннолиственное древо,

Воней златых плодов прозябшая весна!

Сожги последний мрак, фиал любви небесной,

О стамна с манною и неопальный куст!

Мария — сладкий мед словесный

И золото розоуханных уст.

VI. ЗНАЧЕНИЕ ИСКУССТВА[118]

Дорогой памяти Н. Ф. Ковалевской

Он нам родной — исполненный созвучий,

Покорный нам, но еще косный мир:

В ответ на мысль гармонией певучей

Волнуется вещественный эфир.

Певцы, художники, поэты! Наша

Мечта сковала хаос мировой,

И разума всеемлющая чаша

Вмещает мир, певучий и живой.

Тебе, о хаос, золотые узы,

Звено к звену, сквозь бешенство веков

Ковали мы, и ангелы и музы

Дарили нам цветы своих венков.

Мечи богов! Резец, палитра, лира!

Познания духовный, чистый хмель!

Сияют в солнце ангельского клира

Софокл, Бетховен, Пушкин, Рафаэль.

Нерасторжимы легкие оковы,

Познал брега безумный океан,

И храм искусства, храм многовековый,

Вознесся ввысь, нетленьем осиян.

Немолчная, согласная осанна

Из наших уст Тебе гремит, Христос.

Исполнен храм и лилий Иоанна,

И роз Марии, непорочных роз.

С креста, в крови, Ты внемлешь нашей лире,

И жрец-поэт возносит к небесам

Кадильницу и золотой трикирий:

Свет разума и песен фимиам.

VII. ЛЕПОТА МИРОЗДАНИЯ[119]

Благослови, душе моя, Господа.

Предначинательный псалом

Беззвездным хаосом окованные души

Восходят в свет, приявши телеса,

И воды отделяются от суши,

И синей кожею простерты небеса.

Замкнута бездна узами предела,

И вещество числом. Раздельны день и ночь.

К волне волну и к телу тело

Стремит божественная мочь.

О дивный образ мира! Сад явлений!

Хвалите Господа в горах, из чащных недр,

Онагры, зайцы и елени.

Древа масличные, ливанский кедр.

Вы — пурпур луга — розы, крины

— О звезды среброустые полей —

И фимиам дубрав, и рев звериный,

И хмель, и масть — вино, пшеница и елей.

Там рыбьим златом голубые бездны

Горят. Сиянье излучая ниц,

Эфир небес, то солнечный, то звездный,

Звенит молитвами влюбленных птиц.

И, подражая им, гармонией псалтирной

Трепещут гусли; сладкозвучный вздох

Зажег свирель. И брак вершится мирный

В лесу, в глуши, где травы, листья, мох.

Над злом последнюю победу торжествуя,

Уста влечет к устам стремление любви,

И хаос уязвлен заклятьем поцелуя…

Моя душа, Творца благослови!

VIII. АПОСТОЛ ИОАНН[120]

Памяти прадеда моего иерея М. В. Соловьева

Я — громов сын. Я — грозен, мудр и юн.

Премудрость воплощенного глагола —

В моих руках сверкающий перун.

Иммануил с небесного престола

Нисходит в мир, и расточился мрак.

Любовь Христа все козни поборола.

На солнце истины вперяя зрак,

Все тайны оком я проник орлиным.

Чудес начало: в Кане бедный брак.

По Галилейским розовым долинам

Он с матерью идет на брачный пир,

И подан жениху архитриклином

Вином любви наполненный потир.

У кладезя с блудницей Самарии

Беседует спасти пришедший мир.

Он видит слезы Марфы и Марии,

Он прослезился; по Его словам

Свергает Лазарь путы гробовые.

Купель грехов — лазурный Силоам:

Расслабленный встает, как муж цветущий,

Слепорожденный видит. И во храм

Пред смертью Он идет на праздник Кущей,

Чтоб жаждущие напоил умы

Родник воды, из вечности текущей.

Но час настал победы князя тьмы,

Казался пир трапезой погребальной,

В последний раз встречали Пасху мы.

Беседе все внимали мы прощальной.

Он говорил: «вы — ветви, я — лоза».

А я, во время вечери Пасхальной,

Припав на грудь, смотрел Ему в глаза.

А ветер выл в саду порывом злобным,

Чернела ночь, и близилась гроза.

Я у креста стоял на месте лобном,

И Он раскрыл засохшие уста,

И голосом, стенанию подобным,

Окровавлен, изъязвлен, со креста

Марию сердцу моему сыновью

Вручил. Потом увидел я Христа,

Но не раба, обрызганного кровью,

А грозного царя и судию.

Я — Иоанн. Христовою любовью

Я взыскан был, и матерь мне свою

Он завещал с мучительного древа.

На персях Иисуса я в раю.

Я весь — любовь, но молниями гнева

Караю грех. Внимая гул осанн,

Я встал в веках, таинственный, как дева.

Я — крин Христа, апостол Иоанн.

1909. Март Дедово

ДЕРЕВНЯ[121]

Другу-приятелю Павлу Григорьевичу Монатову посвящаю

Сам платил цены не малые,

Не торгуйся, не скупись.

Подставляй-ка щечки алые,

Ближе к милому садись.

Народная песня

I. ЯБЛОЧНАЯ ТОРГОВКА[122]

На телеге тряской,

По полям и овражкам,

Я поехала вечерком прохладным.

Топчут колеса

Колокольчики голубые,

Красную дрему,

Ромашки придорожные.

Из лесочка в лесочек,

Из села в село,

Из деревни в деревню,

Еду, яблочная торговка.

Яблочки золотенькие!

Яблочки аленькие,

Наливные, сахарные!

Сама на возу сижу,

Девка красная,

Девка ядреная,

Вся в яблоках сижу.

Эй ты, молодчик,

При часах и в жилетке!

Отведай яблочка спелого,

Сладким соком кипучего!

Вчера только с деревца сняла,

Никому его не дала,

Для тебя, молодчик, берегла.

Кушай его себе на здоровьице,

Еще дам, коли поноровится.

Потешайся сладостью золотою,

Грызи красное плодовое сердце,

Испей питьица медвяного.

Ты не бойся меня, молодчик!

Я — не ведьма проклятая,

Я — торговка яблочная,

Хохотливая,

Да похотливая,

Рысь желтоглазая.

А уедет мой тряский возок,

Покачу по оврагам и колдобинам,

Погоняя тощую клячонку

Березовым прутом,

Золот серп уколет

Твое сердце молодецкое.

Будешь плакать на зорьке туманной

Во глухой во ржи,

Поминая торговку яблочную.

Что ж! приди ко мне

Темной полночью,

Когда нету звезд,

Нету месяца.

До зари плутай

Во глухом лесу,

В частом ельнике,

Над канавами.

Очи выхлестай

Злыми хвоями.

В болотах тони,

Тони по пояс.

На белой заре

Ты найдешь меня,

Рысь веселую,

Желтоглазую.

Вдосталь, молодец,

Ты насмотришься,

Как с милым дружком

Потешаюсь я.

Как ласкает он

Меня досыта,

Как смеемся мы

Надь тобой, дурак!

Не беги от нас!

Будешь званый гость:

И тобой, дурак,

Не побрезгуем.

Приползай, как пес,

Со смирением

И целуй мои

Ноги белые.

Ноготок тебе

Маво пальчика,

А уста и грудь —

Другу милому.

Что же, молодчик?

Возьмешь золотой плодочек

От торговки румяной?

1906. Октябрь, Москва

II. ПРОКЛЯТАЯ

Не кори меня,

Моя матушка:

Не терзай мое

Сердце девичье!

Знать, такой уж я

Уродилася,

Нераскаянной

Греховодницей.

Приголубь меня —

Твое детище,

На кровать мою

Сядь тесовую.

Разметалась я

По кровати всей.

Тело белое

Пышет полымем.

Развились мои

Косы русые.

Расходилась грудь,

Как морская зыбь.

Никому меня

Не показывай:

Береги свое

Имя доброе.

Ты прости меня,

Приласкай меня!

Не кляни твое

Родно детище.

Золоты ножи

Во утробе моей звенят,

Кости мои белые хрустят,

Черленою кровью омочены.

Кто жжет?

Кто сечет

Утробу мою?

Лютый змей

Золотым жалом

Сосет утробу мою.

Ведьма проклятая,

Прочь!

Ты — не матушка мне:

Ты мое детище хочешь пожрать!

Кто черный в углу?

Хвостатый,

Рогатый,

Смеется!

Не дам тебе моего младенчика!

Ах! вешний красный денек!

Над синей речкой я гуляла,

Первые цветочки собирала,

Веселые песенки распевала,

Веночек-зеленочек завивала,

Зелень в косы русые вплетала.

Далеко ушла

От родного села.

Еле виден дом

Моей матушки,

На крутом холму

Над синей рекой.

Повстречал меня

Мальчик тоненький,

Нежный, холеный подросточек;

Охотник до сладостей,

До меда, до сахара,

До ягодок красных,

До цветочков первых.

Говорил он мне тихо — ласково:

Я люблю тебя, красна девица,

Словно ягоды — уста твои,

Словно яблоки — груди твои,

Словно молоко — ноги твои.

Стояла я

Под деревцем ведшим.

Возле белых ног

Травушка-муравушка зеленела,

Цвели аленькие цветики.

Обнимал он меня,

Положил меня

На зеленую постель,

На одеяльце шелковое,

На простыночку цветную,

Под кровельку листвяную.

А кругом нас были:

Березки белые,

Да небо синее!

Ах ты сладость горькая!

Мед золотой!

Отрава медвяная!

Снадобье волшебное!

Кто грызет утробу мою?

Матушка моя прокляла меня.

Подохну, проклятая, без покаяния.

Черти толпятся вокруг моей постели тесовой,

Кажут языки красные,

Машут хвостами мохнатыми,

Готовят каленые сковороды,

Котлы со смолою горючею.

Где ты теперь, мой мальчик тоненький?

Где собираешь сладкие ягоды,

Цветы душистые?

Вспомни меня,

Пожалей меня!

Тебя ради терплю:

Матушка родная от меня отступилась,

Бог меня оставил,

Черти меня обступили!

Прочь!

Не кропите меня святой водой!

Проклятой хочу умереть:

Плюю на ваши иконы черные,

Плюю на тебя, ведьма поганая.

Отдай мне моего младенчика —

Румяный плод кровей моих,

Плод греха моего,

Радость мук моих,

Зарю мою утреннюю!

Ведьма поганая!

Отдай мне моего младенчика!

III. ЯРИЛО[123]

Кто ты, девушка на белом, на коне,

Во зеленом, во березовом венке?

Куда держишь путь прогалиною вешнею,

Позавеянною белою черешнею?

А сама-то — словно яблонь розовая,

В золотой косе — листва березовая,

На груди — рубаха из бела холста,

Усмехаются сахарные уста.

Над тобой шумят веселые деревьица…

Кто же, кто же ты, красна девица?

Али мя не познал?

В красный майский денек

Я уж встречала тебя, паренек,

Хоть твою молодецкую раззадоривая.

Видишь: всходят цветики лазоревые,

Где ступает мой конь на весенний мох.

Я — бог.

Ты прости меня, девица чудная,

Березынька белая, веточка изумрудная!

Мое сердце сжимает лихая жуть,

На твой красный лик я боюсь взглянуть.

Ты не бойся меня — ясного царевича.

Словно солнце светел лик мой девичий!

Ты, как польный злак, захирел, засох,

Я спасу тебя, я — веселый бог.

Девушка, страшно!

Опаляют красные брашна,

Душит зелен фимиам.

Девушка, девушка, где же храм?

Он шумит, он шумит — зеленый лес.

Цветы расцветают, и бог воскрес.

Соверши закланье весеннее,

Вниди в свет моего воскресения,

Нож золотой занеси,

Кровью луг ороси!

IV. СВИДАНИЕ

Ты ли ступаешь

В весеннем поле

По первым цветочкам?

Белоствольные зазеленели березки,

Нежны благовеста дальние отголоски.

В платье серебряно-розовом

Ты гуляешь лесочком березовым.

Да, ты жива:

Синева

Тебя воскресила весенняя.

Совершим поцелуй воскресения.

— Смеется заря, и лепечут березки.

Мне грудь измяли холодные доски,

Я не забыла тоску и страх,

В косе чернеет могильный прах.

— О нет! О нет!

Ты — красна, красна,

Золотая весна

Тебя спасла:

Цветами могила твоя проросла.

— Ах! не касайся моих колен!

Я — золотой, ароматный тлен.

Изведав сладость зеленых троп,

Опять сойду я в холодный гроб.

— Горит заря сквозь алые тучи.

Слова твои райски-певучи,

Ты проплываешь в дыму березк,

И рук засохших янтарен воск.

Ах! как желанны, как сладко-горьки

Свиданья с мертвой на красной зорьке!

V. ДУХОВНЫЕ СТИХИ[124]

1

Восстанем, сестра моя, рано,

Выйдем в широкое поле,

Поклонимся селу родному

И пойдем весенними тропами.

Пасха красная — на небе,

В лугах — зеленый апрель.

Словно око ангельское небо нам смеется,

Моют ноги нам разлившиеся топкие болотца.

Взыдем, сестра моя, на горы Сионские,

Под прохладные райские кущи,

В сладкую сень вертограда Иерусалимля.

Сестра моя!

Красная моя!

Голубка моя!

Я — крепкий дуб пред тобою.

Ты предо мною —

Белая березка весенняя.

Одели мы холщовые рубахи,

Срезал я в дубраве дубовый посох,

Зеленеют на нем весенние листья.

Отдыхаем мы над светлыми ключами,

Нас венчают Пасхальные березы,

Нам постелью — купавы золотые.

Поцелуи твои — словно мед пчелиный,

Губы слаще земляники и малины.

Хвалим Бога мы, не кончив поцелуя,

К небу всходит золотая аллилуия.

Голубок над тобою сверкнул крылом,

На румяных губах расцвел псалом.

А вокруг, а вокруг — что за даль и ширь,

В синеве раздаются гусли и псалтирь.

Странники притекают к Сион-горе,

Золотые и красные крылья горят на ясной заре.

Свободи и нас от греховных уз,

Жених и агнец, сладкий Исус.

1908. Август

2

Вот здесь,

Где теперь такая густая и высокая трава,

Вот здесь,

Когда еще ни одного листа не зеленело на дереве,

Но небо,

Теплое и голубое,

Улыбалось апрелем,

Жужжали Пасхальные колокола,

И где-то девушки

Пели о том, что Христос воскрес,

Сорвал я золотую березовую почку,

И молитвенно съел ее,

Усладившись древесной горечью

И думая:

Теперь я приобщаюсь весеннему веселию.

И были во мне:

Радость, молитва и умиление.

Под этой самой березой,

Весело шумящей зеленой вершиной,

Я срываю первую алую ягоду,

И, изведав ее аромат и сладость,

Думаю: «вот и лето».

И мысленно приобщаюсь всему прошлому,

Вплоть до дня,

Когда впервые

Младенческие уста мои

Вкусили плод земляничный,

Сладкий, как поцелуй Богородицы.

И те же во мне:

Радость, молитва и умиление.

VI. УПЫРЬ

За окном снега сверкают — голубая ширь!

«Почитай но мне, невестка, сорок дней псалтырь, —

Говорила, умирая, мужнина сестра, —

Не прожить мне, чует сердце, даже до утра».

В полдень видела сестрицу жаркой и живой,

На заре она лежала куклой восковой.

Мать уснула. В доме тихо. Лишь жужжанье мух.

Всё из горницы тлетворный не выходит дух.

Я исполню обещанье, что сестре дала:

Вот уж три последних ночи с мужем не спала,

Всё молилась, всё постилась и смиряла плоть,

Чтобы внял моей молитве в небесах Господь.

Верно, с парнем согрешила девица когда.

И боялась, умирая, Божьего суда,

Что молиться мне велела до шести недель.

За окошком блещет солнце и шумит метель.

Целый день за аналоем я провесть хочу,

Зажигаю пред иконой желтую свечу.

Только что б я ни читала — как-то невпопад,

И запугивает сердце тресканье лампад.

Вижу мертвую сестрицу в желтом я гробу:

Синий лик и красный венчик на холодном лбу.

Хоть бы маменька проснулась, крикнуло дитя!

Понахмурились иконы, золотом блестя.

Я крещусь и вновь прилежно говорю псалмы,

А в окно проникли тени голубой зимы.

Нет, уж видно, мне сегодня не читать псалтырь.

Кто-то стукнул… обернулась: за окном — упырь.

VII. ПЕСНЯ

Ах! зачем меня

Не дождалася!

Для чего с другим

Обвенчалася?

Где я был, когда

Алым цветиком

Ты — тиха — цвела,

И невестилась?

Когда девичьи

Очи томные

Зеленым огнем

Разгоралися?

Как шатался я

По чужим людям.

Прозевал тебя,

Проморгал тебя.

А на родину

Воротился я,

Посреди села

Вижу новый дом.

Тот построен дом

На две стороны,

И шумит над ним

Зелень вешняя.

Не сводил бы глаз

С того домика,

Где столяр живет

С молодой женой.

Как размыкаю

Жизнь проклятую?

Где найду сосну,

Чтоб повеситься?

VIII. ОБМАНУТАЯ ДЕВУШКА[125]

Мне уж трудно встать с кровати,

Я — что день — слабей.

Не ругай меня ты, тятя,

И не больно бей.

Ах! беда моя — забава

Для всего села.

Про меня худая слава

Далеко прошла.

Я пред каждой встречной бабой

Потупляю взор:

Всё боюсь, не поняла бы

Девичий позор.

Ах, уж эта ночь под дубом!

Выдь из мыслей вон!

Кто бы думал, кто бы думал,

Что обманет он!

Он прижал меня, пылая,

К сердцу своему.

Как могла я, как могла я

Отказать ему?

Только слышал дуб зеленый,

Да густа трава

Поцелуй и вздох влюбленный,

Тайные слова.

Провела часок веселый

Девка с молодцом…

Обещался до Николы

Всё покрыть венцом.

До зари мы с ним сидели.

Что ж мой дорогой?

Не прошло и две недели,

Загулял с другой.

Много слез у темной ночи

Осенью сырой:

Больше слез струили очи

Позднею порой.

Только слышен колотушки

Частый стук с гумна…

Плачу, жмусь лицом к подушке,

Ночь темна, темна.

Снова милый голос слышу

Средь зеленых рощ,

А в соломенную крышу

Бьет осенний дождь.

День проплакавши напрасно,

Утерев лицо,

Я в Покров на зорьке ясной

Вышла на крыльцо.

Было холодно и сыро.

С песнею лихой

Вышли парни из трактира

Пьяною толпой.

Вечер ясен, вечер пышен

Перед злой зимой.

Громче всех твой голос слышен,

Ненаглядный мой!

Лишь услышала, его я,

Плачу, мочи нет…

Хоть бы в омут головою,

Чтоб не видеть свет!

Приползу я, как щеночек,

К милым воротам:

Поцелуй, ну хоть разочек,

Как бывало… там!

Я позором стала, тятя,

Дому твоему.

Ах! могла ли отказать я,

Отказать ему?

IX. ФЕДЯ[126]

А. А. Оленину

I

Тятя замерз, как ходил на медведя,

Круглым остался сироткою Федя.

Рос без присмотра у дяди в избе,

Сызмала был предоставлен себе.

Вырос мальчишка бедовый, чумазый,

Всё ему шутки, игра, да проказы.

Дядя ходил побираться с сумой,

Редко заглядывал дядя домой.

Был он какой-то чудак и блаженный,

Стих распевал он, слепцами сложенный.

Снегом покрыты поля, не росой,

Дядя всё ходит по селам босой.

Вот уж настали морозные святки,

Снег облипает распухшие пятки.

Дядя идет по дороге в Москву

И распевает канон Рождеству.

Впроголодь жить приходилося Феде,

Только и сыт; коль накормят соседи.

Нечем топить и в морозы избу:

Только метелица плачет в трубу.

Как проживешь без родных и без денег?

Вышел из Феденьки первый мошенник,

Пьяница вышел, картежник и вор.

Сдохла скотина, разрушился двор,

Ветер и снег проникают сквозь дыры,

Парень с гармоньей обходит трактиры,

Песни играет, и курит, и пьет,

В праздники тешит крещеный народ.

Бабы унять не умеют мальчишку.

«Пусто в кармане? Давайте на книжку!»

И вырастают в трактире счета.

Федя, что лето, меняет места.

Парень смеется проклятому горю,

Хвастает: «всякого я объегорю».

К барам придет, разведет: «так и так,

Дайте на бедность», — и разом в кабак.

Больно хитер был на выдумки парень,

Долго ругался обманутый барин,

Федя хвалился на целый кабак:

«Рубль мне пожаловал барин — дурак!»

Старшие Федю ругали и били.

Девки-то, девки зато как любили!

Пусть паренек — и пьянчужка и гол,

Женский был падок до Феденьки пол.

Песни ли пел он особенно складно

Ночью июньской, пахучей, прохладной

Бойко ль подмигивал черным глазком:

«Я не с одною, мол, девкой знаком!»

Только бежали к нему и девицы,

И от немилых мужей молодицы!

Муж молодой по вечерним зарям

На версту Федю не пустит к дверям.

Часто видался ночами украдкой

Федя с одною пригожей солдаткой.

Песен уже не слыхать с деревень.

Федя с солдаткой залез под плетень.

Вспыхнет порою его папироска,

Яблоня дрогнет, зашепчет березка…

Ах! приходилось и мне подстеречь

Смех, поцелуи, любовную речь.

Бегло над рожью дрожала зарница,

Плакала в поле полночная птица.

Тыкался пьяный по улице зря,

А уж над лесом краснела заря.

Ох! и любила же Федю солдатка.

Много ночей провели они сладко.

Но из Варшавы вернулся солдат,

Он не особенно Феде был рад.

Разом смекнул. Не пускаясь в расспросы,

Женку схватил он за русые косы,

И, богатырские сжав кулаки,

Ей на лицо посадил синяки.

Делом затем он почел непременным

Федю хватить по височку безменом.

Хряснули кости, и брызнула кровь…

Будешь солдаткину помнить любовь!

Федя в больнице лежал три недели,

Бледный и хмурый поднялся с постели.

В узел связавши всю кладь, что была,

Скоро ушел из родного села.

Видел во сне он церковные главы,

Шел в монастырь преподобного Саввы.

2

Федя постится, смиряючи плоть.

Воду качать и дровец наколоть

Послушник каждое утро обязан,

Часто бывает игумном наказан.

К первому звону встает на заре,

Сор выметает на грязном дворе.

«В хор выбирают, кто будет почище, —

Мыслит игумен, — а это ведь — нищий».

Кто-то однажды игумну донес:

«Послушник новый, сгребая навоз,

Дивно поет-распевает стихиру».

Федю позвали, приставили к клиру.

Новый монах, по скончанье поста,

Шел на побывку в родные места.

Пухом зеленым леса зеленели,

Жавронков сыпались звонкие трели.

Редко виднелись из трав и кустов

Желтые глазки апрельских цветов.

Ива склонялась над лужей зеркальной,

Девичий хор раздавался Пасхальный.

Издали Федя узнал голоса:

«Это Мавруша! девчонка краса!

Думала замуж идти мясоедом:

Эх! даже час нам грядущий неведом.

Жизнь — суета, как раскинешь умом».

Девичий хор замолчал под холмом.

Федя Пасхальную зачал стихиру.

Песнь широко растеклася по миру,

Жавронком песня взвилась к небесам,

Полой водой разлилась по лесам.

С краю села, под березкой зеленой —

Парни с хоругвями, девки с иконой.

Жарко на солнце горят образа,

Солнце смеется Мавруше в глаза.

Девка наряднее писаной крали,

В новых калошах и розовой шали.

Федя подходит, отвесил поклон,

Сел на пенечек у самых икон.

«Здравствуйте, девки! Здорово, голубки

Что усмехаетесь, кажете зубки?

Блудный и грешный от вас я ушел,

Бог вразумил, ко спасенью привел.

Дядя не даром, старик богомольный,

Слушать водил меня звон колокольный.

Мир я покинул, бежал из тюрьмы,

Век буду петь тропари да псалмы.

Душу мою не поймет лукавый

В тихом дому преподобного Саввы».

ПОСЛАНИЯ И МАДРИГАЛЫ[127]

С мольбой моей печальной и мятежной,

С доверчивой надеждой первых лет,

Друзьям иным душой предался нежной;

Но горек был небратский их привет.

Пушкин

I. ПАМЯТИ А. А. ВЕНКСТЕРНА[128]

Умолкнул шум блистательных пиров,

Исчезли соловьи, увяли розы,

Пришла зима, и лютые морозы

Одели мир в безжизненный покров.

Блажен, блажен, кто умер в шуме пира,

Кто до конца был пламенен и юн,

Кого пленяла Пушкинская лира,

Кто сам ее касался дивных струн.

Спокойно спи, учитель дорогой!

Пусть для толпы твой голос был негромок,

Настанет день: признательный потомок

Оценит труд, исполненный тобой.

Не вынес ты забот житейских груза, —

Поэт во всем, ты, как поэт, угас.

Что смерть тому, кого ласкала Муза,

Кто с ней вдвоем беседовал не раз?

Как вспомнить мне теперь без теплых слез

Ту ночь с тобой, в уютном кабинете?

Весь дом притих; давно уж спали дети,

И редко доносился стук колес.

Тогда был март; весенний месяц влажный

Светил сквозь тучи в небе голубом.

Ты показал мне, ласковый и важный,

Твои бумаги, старый твой альбом.

И предо мной открылся целый мир,

Скрываемый тобою так ревниво:

Я слышал стон безумного порыва,

Воскресший звук давно замолкших лир.

Как Пушкина бесценному наследью,

Молитвенно я внял стихам твоим,

И облачился кованою медью

Мой скудный стих, расплывчатый как дым.

А летнею беспечною порой

Я посещал твой сад, где рдели розы,

Твои холмы и юные березы

И светлый ключ, бегущий под горой.

Ах! только там я забывал страданья!

Там жизнь текла изящно-весела,

Как стих Козьмы Пруткова, как преданья

Лицейских дней и Царского Села.

Но сердце благородное разбил

Удар судьбы. Ты мирно спишь, усталый.

Услышь теперь привет мой запоздалый,

Я выбрал стих, который ты любил.

Моей мечте, блуждающей и сирой,

Ты дал приют, ты и никто другой…

Куда пойду с моей ненужной лирой,

Куда пойду, учитель дорогой?

1909. Август, Трубицыно

II.МАДРИГАЛ[129]

Сиянье глаз твоих звездой горит,

О нимфа нежная! Не о тебе ли

Напевы я слагал в моем апреле?

Явилась ты, и лира говорит.

Гомер, Софокл и легкий Феокрит,

Ионии кифара и свирели

Авзонии тебя согласно пели,

Цветок весны, соперница харит.

И рифмами хочу я, как венками

Нарциссов, гиацинтов, лилий, роз,

Тебя венчать, царица первых грез

О Греции, завещанной веками.

В тебе слились все краски и черты

Античной совершенной красоты.

III. В. А. ВЕНКСТЕРНУ[130]

Ты помнишь светлые недели

Прогулок легких и безделий

В дни голубые октября?

Белели рощи в тверди синей,

Дышал мороз, и падал иней,

Холмы и долы серебря.

В пустынных храминах древесных

Еще я видел ног прелестных

Благоуханные следы.

Вставал пред взором сон недавний,

И заколоченные ставни

Я воспевал на все лады.

Потом всё было бурей смято:

Отец от сына, брат от брата,

Все разбежались, кто куда.

Дымилась кровь, зияли гробы…

Что за смешенье лжи и злобы,

Какие темные года!

Ты верен был домашним ларам:

С твоим Гомером и Ронсаром

Надолго скрылся ты в глуши,

И городская опьянелость

Не тронула благую целость

Твоей классической души.

Я в общий омут был затянут,

Был опрокинут, был обманут

В моем незрелом мятеже.

И вдруг воскресло всё, что было»

И нас судьба соединила

На новом жизни рубеже.

IV.ГИАЦИНТИИ[131]

Мой нежный друг, внимавший благосклонно

Моим стихам, не оттого ли ты

Хранишь следы античной красоты,

Что предок твой — любимец Аполлона?

Из крови отрока во время оно

Пурпурные и белые цветы,

Кудрявясь, расцвели; а их черты

Вещают нам о сыне Теламона.

В Лакедемон толпами шел народ

На праздник Гиацинтий, и Эврот

Был песнями святыми оглашаем.

И из дворца, при звоне лир, к реке

Сходила в гиацинтовом венке

Елена с златокудрым Менелаем.

V. С.Н. ВЕЛИЧКИНУ[132]

Ni te plus oculis meis amarem,

Jucundissime Calve…

Catullus

Какой, скажи мне, благосклонный демон

Соединил нас, милый друг и брат?

Как Менелай в родимый Лакедемон,

Вернулся я в отчизну. Как я рад!

О прошлом всё поет полузабытом,

И ты, кого люблю я больше таз,

Со мной летишь по колеям размытым

В вечерний, жемчугом миротворимый час.

Овсами нежно зеленеют пашни,

Сквозь белый дым не проблеснет заря!

И странно вспомнить яркий сон вчерашний:

И горы гордые, и пышные моря.

Устала от дождей туманная окрестность…

Как мы одни в тоскующих полях!

Вновь впереди тяжелая безвестность,

Опять в душе печаль и тайный страх.

Чем рок завистливый нам угрожает снова?

Воспрянет ли поэт печальный твой?

Но крепнет грудь от воздуха лесного…

Как пахнет хвоями, березовой листвой!

Скудеет день. По меркнущим дорогам —

Туман. О, что еще мне суждено

На бедной родине, давно забытой Богом,

Где так пустынно, жутко и темно?

VI. МАДРИГАЛ ПО СЛУЧАЮ БОЛЕЗНИ ГЛАЗ[133]

Цветов благоухающие связки

Тебя венчали, юную как день,

И только тот, в ком сердце — как кремень,

Тебя не обожал во время пляски.

Но твой триумф не избежал огласки,

И месть Венеры, словно злой слепень,

Ужалила тебя, послав ячмень,

И узкие порозовели глазки.

А я, увидев пурпур глаз твоих,

Молитвенно шепчу Катуллов стих:

Flendo turgiduli rubent ocelli.

Киприда злобная посрамлена

И на Олимп к отцу спешит она

Рыдать о том, что не достигла цели.

VII. ПАМЯТИ ЮРИЯ СИДОРОВА[134]

Я вижу гор шотландских властелина,

Я слышу лай веселых песьих свор.

Под месяцем, теней полна долина,

Летит Стюарт и грозный Мак-Айвор.

В тумане вереск. Мрачен разговор

Столетних елей. Плачет мандолина,

И шепчет ветр над урною: Алина!

О, темных парк жестокий приговор!

Но се алтарь. Клубится ладан густо.

Какая радость в слове Златоуста!

Выходит иерей из царских врат,

И розами увит его трикирий.

Я узнаю тебя, мой брат по лире,

Христос воскрес! мы победили, брат.

VIII. ПИСЬМО[135]

Я обещал Вам непременно

Стихи. Но не моя вина,

Что своенравная Камена

С воспоминанием дружна

И вечно в ссоре с настоящим.

Владеет скакуном кипящим

Лишь хладнокровная рука

Испытанного ездока.

А стих — что конь. Но перебродит

Былое чувство, как вино,

И мысль созреет, как зерно.

Тогда из-под пера выходит

Сознаньем взнузданный куплет,

Давно просившийся на свет.

Мороза ледяные узы

Сковали мир. Ну что ж? Пускай!

Под ласковым дыханьем Музы

Всё тот же зеленеет май.

Как лодка под напором ветра,

По воле Пушкинского метра

Лечу я к Вашей мастерской.

Весенней негой и тоской

Душа полна. Окно раскрыто,

Спешу занять обычный пост.

Внизу шумит Кузнецкий Мост,

Гремят колеса и копыта,

Шипя и подымая пыль,

Проносится автомобиль.

Как много счастья ночью краткой

Ты мне дарил, волшебник май!

Уж выпит, приторный и сладкий,

Давно простывший, бледный чай.

Смолкают сонные вопросы,

И две последних папиросы

Мне остается докурить.

Как хочется мне их продлить,

Как эти папиросы сладки!

Ненастье черное в окне…

Картины в стиле Клод Монэ

Лежат повсюду в беспорядке —

Французский, красочный пожар,

И пахнут краски, скипидар.

С бессонным, утомленным взором,

Сказав прости моей мечте,

По лестницам и коридорам

Блуждал я долго в темноте.

Не раз ногой попавши в лужу,

Я вышел наконец наружу.

Дождем обрызгана сирень,

Над городом — ненастный день,

А в сердце — боль разуверенья,

Неразрешившийся вопрос.

В волшебной силе папирос

Ищу минутного забвенья.

Всё пусто. Редко промелькнет

Раскрывший зонтик пешеход.

Я помню час разлуки дальной,

Конец пленительного сна,

И взор задумчиво-печальный

У запыленного окна.

Вдали виднелись те же зданья,

Заученные очертанья

Карнизов, кровель, куполов…

Никто на расставанье слов

Не находил. Но ясно было,

Что призрак реял среди нас,

Что сердце не одно в тот час!

Свои надежды хоронило.

А снизу доносилась пыль,

Шипя, летел автомобиль…

IX. АНДРЕЮ БЕЛОМУ[136]

Мужайся! Над душою снова

Передрассветный небосклон,

Дивеева заветный сон

И сосны грозные Сарова.

А. Белый

Зачем зовешь к покинутым местам,

Где человек постом и тленьем дышит?

Не знаю я: быть может, правда там,

Но правды той душа моя не слышит.

Кто не плевал на наш святой алтарь?

Пора признать, мы виноваты оба:

Я выдал сам, неопытный ключарь,

Ключи его пророческого гроба.

И вот заветная святыня та

Поругана, кощунственно открыта

Для первого нахального шута,

Для торгаша, алкающего сбыта.

Каких орудий против нас с тобой

Не воздвигала темная эпоха?

Глумленье над любимою мечтой

И в алтаре — ломанье скомороха!

Беги, кому святыня дорога,

Беги, в ком не иссяк родник духовный:

Давно рукой незримого врага

Отравлен плод смоковницы церковной.

Вот отчего, мой дорогой поэт,

Я не могу, былые сны развеяв,

Найти в душе словам твоим ответ,

Когда зовешь в таинственный Дивеев.

Она одна, одна — моя любовь,

И к ней одной теперь моя дорога:

Она одна вернуть мне может вновь

Уже давно потерянного Бога.

X.В.М. КОВАЛЕНСКОМУ[137]

Зовет мое воображенье

Тебя, следящего движенья,

В лазури, белых голубей.

В лучах сиял их рой жемчужный.

Они, казалось, были дружны

С душою светлою твоей.

Вот, что воспеть всего приятней:

Под полусгнившей голубятней

На старом ясене доска,

И волны заревой прохлады

В саду, где плачущей дриады

Поет старинная тоска.

Прозанимавшись до обеда,

Ты строгий циркуль Архимеда

Сменял на лейку и уду.

Клевало плохо, и вдобавок

Ты всё вытаскивал пиявок…

Что было смеха на пруду!

Да, наша дружба стала явней:

Мы — два обломка стародавней

Полуразрушенной семьи.

И Гоголем, Аристофаном

Полны под вечер, за стаканом,

Остроты легкие твои.

Прими ж рифмованные дани,

Златых Тургеневских преданий

Хранитель добрый и простой.

На мнения людей не глядя,

Мы будем верны, милый дядя,

Заветам родины святой.

XI. А. Г. КОВАЛЕНСКОЙ[138]

Сквозь грезы зла, насевшие как пыль,

Сквозь сумрак дней, тревожных и печальных,

Встает одна пленительная быль,

Прекрасный сон годов первоначальных.

Всегда на страже строгой красоты,

Средь древних рощ, как древняя дриада,

Одна душою не стареешь ты,

Волшебница таинственного сада.

Люблю прийти в священный твой приют,

Заботы дня на время обесценив,

Где в розовом раю еще цветут

Нетленные Жуковский и Тургенев.

Как струны гармонической души,

Что год, что час между собой согласней.

Как полны мудрости, как хороши

Сердцам детей твои простые басни!

К твоим ногам недавно я принес

Больной души мучительные пени:

Текла весна вершинами берез,

Вдали сверкали ветхие ступени.

И понял я, взглянув на ясный лик,

Что с роком ты, как гордый бог, боролась,

Уча естеств таинственный язык,

Птиц, струй, цветов утешный внемля голос.

С тобой шептались струйка и звезда…

И Андерсен тебе любезен мудрый,

И летопись Дворянского Гнезда,

И нежный вздох Минваны златокудрой.

Теперь нежданно просветлел мой путь,

Трагедия приблизилась к развязке,

И я готов, как в оны дни, уснуть

Под музыку твоей волшебной сказки.

ЦВЕТНИК ЦАРЕВНЫ. Третья книга стихов. 1909–1912